Kitobni o'qish: «Я – Распутин. Сожженные мосты»

Shrift:

И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне…
И чёрная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…

А. Блок

Глава 1

– Воля Государственной Думы для каждого из ее членов – закон! Памятуя это… – Головин поправил очки, посмотрел в зал, – Я без колебаний принимаю на себя обязанности Председателя Думы. Велика честь, оказанная мне вами, господа. Велика моя признательность вам. Сделаю все, чтобы оправдать оказанное мне вами доверие.

Я тоже взглянул в зал. С балкона Таврического дворца были хорошо видны напряженные, торжественные лица депутатов. 518 человек как один слушали Головина. Судя по газетам, во вторую Думу попали 169 крестьян, 32 рабочих, 20 священников. Земства представляли 25 служащих. Аристократию – 57 землевладельцев-дворян. Ну и по мелочи – 3 офицера, 19 журналистов, аж 33 юриста и адвоката. Промышленников и торговых людей было совсем мало – 26 человек. Зато в Думу избралось изрядно ученых и преподавателей – целых 38 депутатов. Очень пестрый состав. И наглядный пример басни Крылова «Лебедь, Рак и Щука».

– Несмотря на различие мнений, нас разделяющих, – продолжал вещать Головин, – нас объединяет единая цель – осуществление на почве конституционной работы блага страны.

Теперь я посмотрел в окно. Там звенела капель, пели птички. В Питер пришла ранняя весна, сугробы начали оседать, заскрипел лед на Неве. Хотелось на улицу, дышать морским воздухом, лепить из мокрого снега фигуры баб и снеговиков. А не слушать вот это все.

– …стремясь к беспристрастному ведению прений и к охране свободы слова, я почту своим долгом неустанно заботиться о поддержании достоинства Думы. Мы все хорошо знаем, с каким нетерпением ожидает наша страна от Государственной Думы облегчения своих тяжелых страданий.

И ведь Головин вовсе неплох. Умный, знает законы, международную практику… А сгинет плохо. Дотянет при Советах до тридцать седьмого – в самый разгар репрессий его арестуют в очередной раз, но на сей раз уже не отпустят, а расстреляют и похоронят в братской могиле на Бутовском полигоне. Ужасная участь для человека и ужасная участь для страны. Но раз уж неведомыми путями я тут, в прошлом, то можно сыграть и получше?

– Прямой путь к осуществлению этой трудной задачи намечен первой Государственной Думою. Он остается таким и в настоящее время. Проведения в жизнь конституционных начал, возвещенных Манифестом семнадцатого октября, и осуществление социального законодательства – таковы две великие задачи, поставленные на очередь первой Государственной Думою. Могучее народное представительство!

Головин перешел к лозунгам.

– Раз вызванное к жизни, оно не умрет!

Капитан ткнул меня локтем, прошептал:

– А это там новая фаворитка царицы? Там – на противоположном балконе.

Я присмотрелся. Да, в черной вуалетке сидела очаровательная Анечка Танеева. Я помахал ей рукой, на меня зашикали.

Фрейлина заметила мои телодвижения, кивнула.

– Хороша! В самом соку. – Стольников облизнулся.

– Не про твою честь, Никодим… – хмыкнул я – Ей прочат гвардейских офицеров в мужья. А ты, кстати, женат!

– В единении с монархом народное представительство неудержимо проявит… – Головин подходил к финалу своей речи. В ход пошли отмашки рукой, грозно насупленные брови.

Наконец новый председатель закончил свою речь, зал взорвался аплодисментами. Зашипели магниевые вспышки фотоаппаратов газетчиков. Головин объявил заседание закрытым и сошел с трибуны пожимать руки. Первым его поздравлял в министерской ложе Столыпин.

– Ну что, по домам? – капитан с сожалением бросил взгляд на Танееву.

Мы встали, задвигались стулья в ложе. К нам начала протискиваться знакомая фигура. Ба! Да это Булгаков. Собственной персоной.

– Григорий Ефимович, мое почтение! Господин Стольников, как вам речь Головина?

Я пожал руку философу, нацепил свои «инфернальные» очки.

– Может, в ресторан?.. – капитан кивнул в сторону выхода. – Отметить, так сказать, выборы спикера, да и вообще…

– Никаких кабаков, Никодим, – отмел я предложение Стольникова. – У нас работа только начинается. Пойдемте вниз.

Мы спустились к портику дворца, встали в «засаду».

– Кого ждем? – поинтересовался Булгаков.

– Столыпина, – коротко ответил я, быстро пролистывая бумаги в папке. Все было на месте, осталось только дождаться выхода премьера. Его авто уже стояло у подъезда.

К нам присоединился главред «Слова» с фотографом. Адир вытирал лицо платком – вспышка засыпала его щеки магнием.

– Пустая говорильня, – пожаловался Перцов. – Мы, конечно, комплиментарно дадим в передовице, но…

– Не надо! – оборвал его я. – Топите вторую Думу. В каждой статье.

– Это почему же? – Главред аж открыл рот.

Капитан с Булгаковым навострили уши. Даже Адир перестал вытираться.

– Долго не проживет… – коротко ответил я. – Будет третья.

– Это вам… – замялся Перцов. – Свыше было дадено?

Ответить я не успел, показалась свита премьера с ним во главе.

– За мной! – я устремился к Столыпину, раскрывая папку: – Петр Аркадьевич! Отец ты наш!

– Распутин… – премьер сморщился, но затормозил. Вокруг начал толпиться народ, появились жандармы.

– Неужели нельзя приватно?

Но я уже раскрывал папку.

– Нижайше прошу рассмотреть прошение об амнистии! – громко начал я, вытаскивая документы.

– Кого амнистировать собираешься? – усмехнулся Столыпин, оглядываясь.

Театр абсурда нарастал.

– В такой торжественный день вся Россия ждет от властей вести о послаблениях, о согласии и единении в обществе.

– Говори конкретнее. Я спешу!

– Наша партия, «Небесная Россия», всеподданнейше просит дать амнистию по Выборгскому воззванию.

Народ вокруг пооткрывал рты. Бомба так бомба. Все прошлое лето власть судила депутатов Первой Думы, которые после роспуска призвали к гражданскому неповиновению. Осудила. Дала по три месяца тюрьмы и лишила гражданских прав. В том числе права быть избранным в новую Думу.

– Да в себе ли ты, Григорий?! – осерчал Столыпин.

– Как есть в себе, батюшка. И вот, погляди… – я подсунул премьеру бумагу с подписью Николая на нашем воззвании. В правом углу было невнятно начертано: «Рассмотреть».

– Его императорское величество тако ж за согласие и помилование.

Сколько это «согласие» мне нервов стоило… Не сказать и пером описать. Три вечера подряд «гипнотизировал» царицу, втирал ей про христианское всепрощение. Втер. А она уже потом царю.

Вокруг нас ахнули люди, Перцов застрочил в блокноте. Вот ему будет сенсация, которая перебьет речь Головина. Да, вот так создается «повесточка» в обществе.

– А почему тут?! На ступенях?! – Столыпин пошел пятнами. Сейчас рванет.

– Чтобы не замылили в кабинетах… – ляпнул я.

Амнистия мне нужна была вот для чего. Партия зарегистрирована, есть массовое членство в виде иоаннитов, которых я всех поголовно загнал в «небесники», а заодно избирателями в местных куриях. Но нет «веса». Булгаков, Вернадский – вот и все, кто из крупняка согласился вступить. Толстой думает и пописывает статейки, капитана и прочее наше руководство – никто не знает. Нам нужны были «ледоколы». Известные общественные фигуры. Из сочувствующих. Но для этого им надо было что-то дать. А что? Я придумал амнистировать депутатов Первой Думы. Муромцева, Шаховского и прочих. После чего в качестве ответного жеста благодарности предложить избраться в Третью Думу от «небесников».

Тут одним выстрелом убивалось сразу несколько зайцев. Я отрывал лидеров мнений от трудовиков и социал-демократов. Получал в партию крупные фигуры, которые приведут за собой новых членов. Строил «защитную» стену. Пойди, разгони теперь «Небесную Россию», коли властям приспичит.

Перцов прочувствовал ситуацию, что меня сейчас пошлют, вынул блокнот:

– Для прессы, Петр Аркадьевич! Когда ожидается ответ?

– Мы в новой Думе целиком и полностью поддерживаем сию инициативу… – Булгаков тоже быстро сориентировался. – Я лично внесу резолюцию в Комитет по государственному устройству.

Народ навострил уши.

Столыпин заколебался, я кивнул на автограф царя. Это и решило дело.

– Через две недели дадим ответ. – Премьер почти выхватил у меня папку, быстрым шагом направился к автомобилю.

* * *

Капитан встретил каких-то знакомых и все-таки умотал в ресторацию, Булгаков вернулся к депутатам Думы, а я в задумчивости побрел к саням. Полость у них была поднята, я положил на нее записную книжку, вынул карандаш и вычеркнул задачу с «выборгскими». Взлетит, не взлетит – я сделал, что мог.

– …пьет в Великий пост, скоромное кушает… – с другой стороны саней беседовали Распопов с Евстолием-«приставом». Обсуждали меня.

– Еще его батюшка по питию был большой ходок… – Шурин чиркнул спичкой, потянуло табачным дымом. – Ефим Вилкин. Ямщиком был, в Саратовской губернии. Однажды так упился на станции Снежино, что даже не заметил, как выпрягли лошадей из оглобель, а почту на растопку пустили. Дело подсудное! Сел Ефим в тюрьму, а как вышел, смазал лыжи салом и отправился в Тобольск с семьей. Но жене поклялся, что в рот хмельного больше не возьмет. И первое время правда не пил. За то был выбран у нас поперву в церковные старосты, а потом и вовсе в волостные старшины.

– Вона как! – протянул Евстолий. – Так это щитай жизнь удалась?

– Так бы оно так… – Шурин шумно высморкался… – Даже к старости обещал купить кровать с шарами. Шоб сверкали! Да вот только Пелагея, жена его, преставилась внезапно. Вчерась была живее других, а днесь уже на столе лежит, обмывать ее готовят.

– Да… прибрал жену Господь. Поди запил Ефим?

– Еще как. Все пропил. Даже иконы.

– Врешь!

– Вот те крест. Самое худое хозяйство в Покровском у Ефима стало.

– Из старшин поди погнали?

– Из старост тоже. Сам понимаешь, каким Гришка вырос. Пил с молодости, однажды плетень, что ограждал соседский дом от пашни, поменял на два штофа. Ну мужицким судом-то поучили его изрядно. Вот он и ушел первый раз бродить по свету.

То-то я чувствую, как меня тянет к чарке. Генетика!

– Знаешь, Коля, кто первым вошел в рай за Христом? – Пора было прекращать этот опасный рассказ, я вышел из-за саней, убрал за пазуху блокнот.

– К-кто? – Распопов закашлялся, выкинул папиросу.

«Пристав» по-военному вытянулся.

– Разбойник.

Я уселся в сани.

– Все мы, Коля, грешны. Кто-то больше, кто-то меньше. Ежели покаялся и вознес святую молитву Господу – будет тебе прощение. Трогай.

* * *

Доехали быстро, так же стремительно я прошелся по общинному дому и лавке. Короткая инспекция показала, что наши дела идут в гору. В создании настольных игр уже трудилось под сотню человек – пришлось взять наемных сотрудников. Очередь перед лавкой не уменьшалась. Саму лавку мы разделили на «чистую» зону – для почтенной публики, и для обычных горожан и крестьян. У последних «Мироед» пошел на ура – сюжет понятный и актуальный, темы злободневные.

Боцман отправился в турне по отделениям иоаннитов (девять городов!) – налаживать создание и продажи игр в провинциях. Брат Савинкова трудился уже над эскизами к английской, немецкой и французской версиями. Художника я уже конкретно так прикормил заказами – он перестал дичиться, заходил поболтать в общинный дом, похоже, подбивал клинья к моей эсерке. Но пока безуспешно.

Командировка боцмана затянула оформление соседнего дома под школу. Деньги на сделку уже собрали, но зданию требовался косметический ремонт, и все встало. Что не встало – так это бесконечные ссоры Лохтиной и Елены Александровны. Атмосфера в общине стала так себе, надо было что-то срочно делать. Я уже хотел «сослать» эсерку в трудовую колонию – благо там требовался учитель русского и литературы, но воспитанники пока были слишком дикими, не отошли от улицы, и вначале их надо было слегка привести в чувство муштрой. Чем и занимались дядьки из отставников, привлеченные капитаном.

Стоило мне подняться наверх, как я услышал новую ссору.

– Ко мне в кабинет! – рявкнул я на собачащихся женщин.

Раскрасневшиеся женщины вошли внутрь, с гневом уставились друг на друга.

– Читайте!

Я достал из ящика стола два листа бумаги, раздал.

– Женский вопрос?!

Первая очнулась Елена. Лохтина тоже пробежала название глазами, зачитала вслух:

– Святые учат: боговоплощение было бы также невозможно без материнского подвига Богородицы, без ее свободного человеческого согласия. Как оно невозможно без творческой воли Бога. То есть Богу важна свободная воля женщины, Христос воспринимает женщину как личность и требует от верующих…

– Отче, это вы написали?! – Елена потрясла листком.

– Начало Булгакова, – слегка покраснел я. – Для сугрева публики. А далее тако ж он печатал, но мысли мои.

– Первое. Дать всем женщинам в империи право голоса. Поначалу на местных выборах, а если опыт удастся, то и всероссийских, – Лохтина вернулась к документу. – Второе. Право избираться в Думу. Хм… Смело. Третье. Принять законы, улучшающие женское состояние в обществе. О разводах, о выплатах на содержание детей, об образовании, о вредных фабриках.

– Четвертое. Запретить проституцию, закрыть публичные дома.

В кабинете повисло молчание, обе женщины разглядывали меня как диковинку.

– Разврат запрещен заповедями. Как там сказано в Притчах? – пожал плечами я. – «Блудница – глубокая пропасть».

Получилось двусмысленно. Одновременные отношения с Лохтиной и эсеркой именно что под разврат и попадали. Мои «пропасти» возмущенно переглянулись.

– Или вы миритесь и работаете над общим делом, – я срочно решил поменять тему, – или вон из общины.

– Что значит общее дело?

– Партии «небесников» потребна женская фракция. Вон гляньте на Вторую Думу. Одни мужики! А Рассея – она женщина!

На эту сентенцию и Лохтина, и Елена согласно кивнули, вновь посмотрели друг на друга. Уже без гнева, оценивающе так.

– Скажу Перцову устроить встречу с репортерами.

Женский вопрос – это бомба. После того, как она взорвется, и Лохтиной, и эсерке будет не до бабских разборок. Успевай отбиваться и агитировать.

– Нас заклеймят сумасшедшими суфражистками… – покачала головой Елена.

– Пущай клеймят, – махнул рукой я. – Как сказал один восточный мудрец, сначала они тебя не замечают, потом смеются над тобой, затем борются с тобой. А потом ты побеждаешь. В вашу победу я верю. Вона скока в вас сил!

Эх… Зря я это озвучил.

– Аборты, – тихо произнесла Лохтина.

– Да, надо включить в программу, – согласилась Елена.

Вот так и живем. Ты им палец даешь – они руку откусывают.

– Да вы с ума сошли?! Детоубийство?? – я пригляделся к женщинам. Не беременны ли? Под ложечкой неприятно засосало. – Обчество такое не поймет! Давайте начнем с простого.

Честно сказать, я сильно сомневался, что общество поймет и право голоса для женщин. А уж тем более право быть избранной. Но тут всегда можно было сдать позиции – «вы нам вот это, а мы отказываемся от этого».

Вон, даже в продвинутой Англии женщины смогли избраться в парламент только в 1919 году. Знаменитая леди Астор. Та, что сказала Черчиллю, что если бы он был ее мужем, то она сыпанула бы яд ему в кофе. На что тот ответил, что, если бы она была его женой. он этот кофе выпил. Мощная баба.

– Никаких вытравливаний плода! – припечатал я. – Грех это! Токмо то, что в бумаге писано. Идите – учите!

* * *

После разговора с любовницами чувствовал, будто вагон со шпалами разгрузил. Но увы, подвезли новый. Курьер принес газеты. В том числе европейские.

Я открыл «Таймс» и понял: меня заметили. «Игроки» открыли сезон охоты. Может, не Рокфеллеры с Ротшильдами, помельче киты, но кто-то явно заинтересовался и даже потратился.

На второй странице была статья, посвященная «новому фавориту Романовых». В ней вспомнили всё. И припадочного Митьку, которого ко двору привез Елпидифор Кананыкин – псаломщик церкви села Гоева. Тот обещал Аликс и Ники наследника, но рождались все время дочки. Припадочного убрали. И Филиппа Низье с его пророчествами, ни одно из которых тоже не сбылось. Репортер шел от одного блаженного к другому, описывая историю мошенников при царской семье. Венчала статью моя фигура – дутый старец, конокрад из-под Тобольска (пришлось объяснять английским читателям, где это), начал карьеру с обработки экзальтированных барышень, которых водил в баню. Тут очень кстати пришлась история миллионерши Башмаковой, которую «лечил» Гришка и которая, собственно, первая открыла Распутина миру.

Нет, ну какие суки! Я скомкал газету, чуть не выкинул ее. Потом все-таки справился с собой, расправил обратно. Раритет ведь. Три недели к нам ехала из Туманного Альбиона.

Прикинул. Заметили меня в ноябре, испугались в декабре – после скандальной отставки Ник Ника. Когда не сработало с денщиками и дуэлью, уже в январе недоброжелатели здорово порылись в «моем» прошлом, отгрузили информацию иностранцам. И те не тянули. Тут же все оформили в статью.

Помнится, так поступил Андропов, когда решил утопить потенциального преемника Брежнева – главу Ленинграда, Григория Романова. Слил придуманную историю с битьем на свадьбе дочки Романова сервиза Екатерины Великой из Эрмитажа. И это сработало – Григорий потом двадцать лет пытался отмыться от этого дерьма.

Первый выстрел в необъявленной войне сделан. Кому-то при дворе мое усиление резко не понравилось. Вопрос: кому?

Я задумался. Феофану и Сергию? Вполне возможно. Весь январь и февраль я их здорово игнорил – на все приглашения отговаривался то богомольем, то болезнью. С Феофаном мы увиделись последний раз на открытии детской колонии имени Ушакова. Тогда архимандрит, улучив минутку, высказал мне свое «фи», но дальше этого не пошло – священник видел, как благосклонно внимала мне Аликс, сколько элиты пришло на открытие. Так просто и не наскочишь.

Нет, православный клир вряд ли бы так тонко сработал с иностранцами. Не их метод. Когда узнают про мои контакты с московскими старообрядцами – вот тогда жди удара. А сейчас нет, не они.

Это кто-то из дворцовых. Фредерикс? Придворный министр последнее время смотрел на меня волком, здоровался холодно, морщил нос. Убрав Герарди, – а это стало известно в широких кругах через великого князя, – я здорово напугал придворную братию. Особенно тех, что у кормушки.

Эх, жалко, Филиппов так и не согласился занять пост главы дворцовой полиции. Был бы почти свой человечек рядом с Аликс и Ники. Надо кого-то еще двинуть. Иначе сожрут. Как есть сожрут.

Зазвенел телефон. Меня срочно вызывали во дворец.

* * *

«Таймс» в Царском Селе тоже прочитали. Какая-то сволочь даже снабдила статью переводом, но Ники и Аликс и так свободно читали по-английски. Англофилы…

– Что из этого, Григорий, правда? – царь аккуратно положил газету на обеденный стол, придавил салфетницей.

Сесть меня не пригласили. Аликс, нахмурившись, аккуратно разрезала рыбу на тарелке, на меня не смотрела. Бесшумно скользили слуги, царская чета была одна.

– Ничего… – Я спокойно скрестил руки на груди и произнес: – Готов поклясться на Евангелии, что я нынешний никакую казанскую миллионщицу в баню не водил. Зовите священника.

Это произвело впечатление. Святая клятва на Библии – вещь нынче вполне серьезная. Аликс с Ники переглянулись, царь вздохнул:

– Что же ты стоишь? Присядь с нами.

Слуги моментально накрыли мне рядом с царицей, я остался стоять.

– Что же ты, Григорий? – удивилась Аликс.

– Ежели мне веры нет и вокруг один обман да поклеп, удалюсь я в монастырь. Буду молить Бога за вас и ваших деток.

Я повернулся к дверям.

– Постой, Григорий! – Аликс вскочила, взяла меня за руку. Ее вытянутое лицо пошло красными пятнами, глаза умоляюще на меня смотрели. – Прости, отче, что усомнились. Вокруг и правда столько лжи. Не уходи!

Напоминание про детей – сработало. Все-таки нынешние Романовы – хорошие, заботливые родители. Этого не отнять.

– Как же твой приют? И вот партия? – Николай тоже встал, подошел ко мне.

– Все пойдет прахом без меня… – покивал я. – Опять сироток на улицу выкинут…

Это тоже подействовало. Царская чета бросилась с жаром убеждать меня.

– Я твой заступник, Григорий, прости, больше не усомнимся.

– Ники, мы чуть не предали нашего друга! – Аликс сняла с пальца перстень с крупным бриллиантом, силой вложила мне в руку.

Это она зря! Через час уже пожалеет – царица была по-немецки скупа, однажды при мне чуть ли не с пристрастием допрашивала повара про траты на кухне, стоимость завтраков.

Ладно, дареному коню в зубы не смотрят.

Я дал себя уговорить, сел за стол.

Мы долго обедали разными постными блюдами. Вроде и ешь, а не наедаешься. Говорили обо всем сразу. Николай заинтересовался делами Гатчинского воздухоплавательного отряда, обещал купить за свой счет моторы для самолетов. Аликс расспрашивала про успехи в колонии Ушакова – к моему удивлению, она запомнила там некоторых воспитанников. Патронаж для нее не был пустым звуком.

Царская чета убедила меня остаться во дворце, мы вместе сходили на вечернюю службу, и я даже поиграл с детьми – старшими дочками и Алексеем. Семья все еще увлекалась настольными играми, в «Мироеда» мы сначала с девочками разорили папашу, потом скупили заложенные предприятия мамы. Устроили тотальный разгром.

И все это под завывание метели за окном. Весна сдала позиции зиме, опять повалил снег.

Слуги разожгли камин, затрещали сгорающие полешки. Лепота!