Kitobni o'qish: «Несовершеннолетний век»

Забытые голоса

Рассеянный упадок средь полей,

Укутан стариною словно шалью,

И корни голые понурых тополей

В снегу стоят, блестя морозной сталью.

Дорога возле леса полосы

Дугою изогнулась у оврага,

На ней теперь лишь беличьи следы,

Она не помнит уж людского шага.

Ряды домов чернеющих стоят,

На журавлях гремит цепная привязь,

Промерзшие до дна, колодцы спят,

И тропы все скрывает снега известь.

У старой церкви, тих и безголос,

С седыми потемневшими крестами

Раскинулся в спокойствии погост,

С табличек, обесцвеченных глазами.

В еловых лапах здесь покой застыл,

Кто с хлеба рос и знаменем гордился,

Потомков их уж город поглотил.

И к пасхе ни один не возвратился.

Деревни брошенной понурые черты

Все гаснут и тускнеют погибая,

И лишь весной горластые дрозды

Напомнят о былом цветенье края.

А к ночи снова выкатит луна,

И ветер запоет в оконных петлях,

И зайчик лунный с битого стекла

Скользнет, пропав в морозных дебрях.

(ноябрь 2016)

Вечерняя заря

Бежит за закатом кудрявая дымка,

Поля на куски рассекают столбы,

И пруд запестрел как цветная косынка,

У старой, подернутой мохом, избы.

Там глиняный яр, возле самой дороги,

Кричит переливом голодных стрижат,

Разбитой телеги гнилые оглобли

Поломанным краем на дерне лежат.

Пустая, забытая всеми, заимка,

Запущенный хмель свои сети плетет,

Висит на заборе пробитая крынка,

И ветер на ней свои песни поет.

И чаща в покое безлюдном прилежна,

И елки прямые глядят в небеса,

И вечер купается в зареве свежем,

И лес дарит ветру свои голоса.

И в голосе том нет ни воя, ни злобы,

Он весь колыбельным покоем цветет,

Закатного времени воздух особый,

Природа его от тревог бережет.

И мягким ковром разливается сумрак,

В свой шелк пеленает короны берез,

Тревоги берет и на небе безлунном

Поля засевает мерцающих звезд.

И ночь – торопливая дева босая,

Как будто винясь за былую грозу,

Неслышно идет, нежность ветра вдыхая,

Любовнику – августу, дарит луну.

(июнь 2017)

«Серебро»

На серебро меняли годы молодые,

Лишь блеска белого добавив волосам,

Непокаянные, неверные, больные

Слагали головы, не веруя часам.

Держались запада рассыпчатых путей,

Тащили душу к холодам пустых тотемов,

Забыв о том, что рождены в миру идей,

Себя безропотно даря чужим системам.

А там заморская, в колоннах, цитадель

Качает головой насосных вышек,

Ей, чем быстрей летит войны метель,

Тем больше серебра на дне кубышек.

И вот за каждым, кто дурманом опоен,

Ступает прихвостень рогатых истуканов,

Ведет за ворот, все сильней ввергая в сон,

Все тщательней укрыв души изъяны.

Где солнце, не касаясь створок глаз,

Плывет, скользя, по серебрённым шорам,

И ветер не несет свой тонкий сказ,

Струясь, как ранее, стихов живым узором.

И холод слышится иллюзией тепла

Среди безвкусицы изысканного сноба,

Его рассветы средь бетона и стекла,

Свобода воли, в рамках спаянного гроба.

Все глубже пропасти меж славы и пути,

Средь тех, кто спит, и тех, кто грезит волей,

И сколько этих – все ж собравшихся идти,

Да вот застрявших в посошке хмельных застолий.

И сколько в серебре терявших сердце?

О них твердить не хватит острых слов,

Но есть свое у серебра святое место,

В кругу зеркальном дальних маяков.

(июнь 2017)

Тени Петербурга

Горький воздух летел от кудрявой ольхи,

Красным солнцем цеплялся за голые ветки,

Фонарей городских шаровые́ огни

Словно шепчут в ознобе парада безветрий.

Тенью черной плывет по кирпичной стене

Изогнувшийся контур в старинном наряде,

И морозной прохладой скользнуло в уме

Черт размазанных образ, иконы в окладе.

Сон сиротски ютится в тревожном мозгу,

Ловит скользких фантомов сутулые плечи,

И как будто не видя тех черных толпу,

Все иду неустанно, в плену белой ночи.

Сырость улиц течет проходными дворами,

И метет по дорожкам чуть видным песком,

Смотрит ночь на меня темных стен тупиками,

И опять тихий призрак плывет под окном.

И невидим в стекле, разведенном крестами,

Головою трясет словно дряхлый старик,

Чуть согнувшись себя осеняет перстами,

Достоевского, в тени проулочной, лик.

За догадкой настырной откликнулся ужас,

И где воли неведомо столько нашел,

Что по тонким, лежащими пятнами, лужам,

Не пустился бежать, а лишь быстро пошел.

За Лебяжьей канавкой, под бюстом Паллады,

Среди Летнего сада, ветвистых дорог,

В коридоре зеленом вьюнов анфилады,

Контур Блока в аллее неспешно плывет.

Это знать все размашистый сон беспримерный?

Над рассудком смеется и водит впотьмах,

Или бес привязался, из гиблой каверны?

Ворожбой напускает на голову страх.

У речного гранита ступенчатых спусков,

Чернышевский с Державиным в воду глядят,

Наблюдают, как чайки в медлительной грусти,

Через реку к «Авроре» неспешно летят.

Вот в дыму Миллионной у Марсова поля,

Броневик тихоходный плывет над землей,

А за ним разъяренно народная воля,

Вскинув кверху штыки пробегает толпой.

Вслед за Глинкой ступает задумчивый Пушкин,

Вдоль канала, где высится Спас на Крови,

А у моста, где в берег уложены пушки,

Зашвартованы прошлого снов корабли.

За каретой царицы с эскортом гусарским,

Свора нищих детей в берестяных лаптях,

А за ними Распутин, походкою барской,

Шел с зажатым картузом в огромных руках.

Заблестели лучи пооплавленных све́чей,

Вместе с оловом глаз перехожих калик,

И держась за веревку теснятся навстречу,

За мальчишкой – ведущим, что к ходу привык.

За фонтанами замер задумчивый Гоголь,

В «Англетере» Есенин из окон глядит,

По брусчатой тропинке с улыбкою строгой

В легком платье Цветаева плавно парит.

Бродят толпы несметные лиц неизвестных,

Словно памяти призраки прежних веков.

Смотрят в небо и в воду с карнизов отвесных,

Будто ждут отпущения слов как грехов.

Вся пропитана кровью «седая Пальмира»,

Вся прошита тенями остывших идей,

Голоса революций здесь в камне застыли,

И искусства под небом висит колыбель.

И догадка мелькнет потускневшим кошмаром,

И вопрос повторится, явь это иль сон?

Медный всадник, качнувшись, дыхнет белым паром,

И от Пеля аптеки, вверх взмоет грифон.

Я открою глаза среди острова линий,

Отдышусь и, встречая лиловый рассвет,

Разгляжу вдалеке чьи-то тонкие спины,

И замечу, как стынет средь дымки их след.

Разольется в бульваре свет желтый, весенний,

И погаснут лучи фонарей городских,

Потекут по дорогам уж новые тени,

На день за спины прячась, хозяев своих.

(апрель 2017)

Хоронили дурака

За деревней на горке, где траву на сено косили,

Нынче кладбища нового вотчина, в светлых крестах

Здесь на прежнем полудне вчера дурака хоронили,

Да такого, что раньше и не было в этих местах.

У базара, с бездомною сворой собачьей ютился,

Да до первого снега ночлег его был под мостом,

То монетой какою, то хлебом пода́нным кормился,

А то песни горланил, под ивовым красным кустом.

Барахла у него, сапоги да куртейка с дырою,

Да на шее цыплячьей веревочка с медным крестом,

И за пазухой в старом кульке, под рубахой простою

Фотокарточка сына, при форме да с черным углом.

Было дело вот это, на прошлой, пасхальной неделе,

Когда всякий до церкви идет куличи освятить,

Да чтоб службу заздравную к имени мерно пропели,

Да чтоб чашу безбедного счастья на годик продлить.

С беготней суета, всюду хлеба да ладана запах,

И с утра у забора церковного скачет дурак,

Машет радостно, дареной булкою с маком,

В окружении с собой приведенных бродячих собак.

Тут сынишка главы городского к обедне заехал,

Настоятель из храма его вышел к двери встречать,

А пока заносили подарки, как часто не к спеху,

Тут щенку из той своры, взбрело гостенька́ покусать.

Да чего там беды-то, ботинок да брюки подрали,

Да и сам паренек ничего, усмехнулся, пошел,

Только два холуя, что его до ворот провожали,

Взялись псину лупить, как хозяин до церкви зашел.

Тут дурак не стерпел да и вплелся в неравную драку,

Да со словом спокойным к холопам в горячке полез,

Знать успел только спрятать под куртку малую собаку,

От удара на снеге скатился, свалясь под навес.

Ну а дальше в запале подняли, к рожну прислонили,

Все кричали, а ну как решили, что нечего взять,

Дурака листвяным батогом по спине отходили,

Да и бросили наземь, побрезговав руки марать

А дурак как очнулся, кровавым пятном расплевался,

И щенка из-за пазухи вынул, построжась слегка,

А потом шепотком говорил и смеясь улыбался

Ну и гладил по холке, вот только дрожала рука.

Помер он, к ночи ближе, в страстную субботу,

Потом день гоношили на гроб, да поминки собрать,

И когда уж простилися все, то осталась забота,

Кому свору собачью с могилки его отгонять.

За деревней на горке где траву на сено косили,

Летом поле ромашек и клевер в душистом цвету,

Здесь когда-то давно дурака одного схоронили,

А случилось все это в семнадцатом, этом, году.

(апрель 2017)

Зверь

За словом в карман, за деньгами в столицу,

За карточный стол, то к церковным дверям,

Кто водку в нутро, а кто в кровь «единицу»,

Так стелются тропы заблудшим зверям.

Так время летит от капкана к добыче,

Где сны красной ватой в тугой пелене,

От крови засохшей, как будто бы бычьей,

И словно в нездешней, чужой стороне.

Но шрамы гудят на звериной осанке.

Как тесные туфли задиристо трут,

И пули в металлоискателя рамке,

Кривым переливом негромко поют.

За волей в Таиланд, за престижем в Монако,

За четным грехом серых скользких утех,

Где блудная спустится с цепи собака,

И приторным криком наполнится смех.

Истрепанным кадром зачеркнутых судеб,

Останется призрак за зверя спиной,

И влившись в ораву невидную будет,

За ним по пятам волочиться с толпой.

Иссохшая совесть заляпанной тряпкой

Не тронет осевшую пыль на глазах,

Лишь редко кольнет отупевшей булавкой

И спустит лихое на всех тормозах.

За словом к отцу, со смятением к маме,

Уж те-то, конечно, родного поймут,

В земле уж теперь и у общего камня

Их свежие розы покой стерегут.

А после подбитый скупым сантиментом,

Надавит и выпустит жалостный вздох,

И жестом шальным, сообразно моменту,

Подарит бездомному свой кошелек.

Тут зверь обернется на зарево радуг,

Которые арками в искрах мигнут,

И сразу, быстрее свинцового града,

В глубокую воду ума упадут.

За правдой в кабак, за улыбками к дочке,

За скорбью у паперти воздух хватать,

И если б за радость все деньги на бочку

Случались порывы их в воздух швырять.

Но скоро рассудка тяжелая нота,

Сложив на призывы свой каменный вес.

Пред чувством сдвигает глухие ворота,

И вновь по глазам желтый золота блеск.

По новой в карманы монеты ложатся,

Азартом спортивным чуть тронув на миг.

И вновь перед тем, как друг к другу прижаться,

Меж них, вместо звона, послышится крик.

За промах в тайгу, от тюрьмы и от смерти,

Туда, где под кронами птица кричит,

Куда не доносятся писем конверты,

Где зверя природа в себе сохранит.

Он скоро воспрянет от выцветших чисел

И выварит страх как тугую смолу,

В кулак соберет прежних проблесков смысл,

И вновь прикоснется к мирскому костру.

За новым наверх, за костюмом к портному,

Повесив потертую куртку на гвоздь,

Он в тереме светлом расставит иконы,

Себя обманув, будто смерть перерос.

Он больше не мчится в оскаленной стае,

И руки забыли, как бьет пистолет,

Расчетом пехотным теперь управляет,

Заняв в белой башне пустой кабинет.

За бегом в спортзал, за природой на дачу,

Где в лилию золотом вышитый шелк,

Где в снежной охоте от своры собачьей,

Забившись под корни, оскалится волк.

Он скоро, изнежившись, хватку ослабит,

Небрежно оставит в земле свежий след.

Где новые звери за холку ухватят,

Его из норы поволочат на свет.

Когда ж алым цветом сугроб заливая,