Мысленный волк

Книга в художественном смысле явно подхватывает задел, уже существующий в «Красном Колесе» Александра Солженицына, – писать о России в классической традиции, но после Набокова, после постмодернизма, в пост-телевизионную эпоху, когда информация, идущая через Сеть, сминает (или во всяком случае пытается смять) все прежние источники – в том числе эстетические.

Варламов хочет, как и предшественник,перевести своих читателей от созданий Толстых, Льва и Алексея, может, отчасти Шолохова и Малышкина, в свой мир и доказать, что о времени всего внятнее можно сказать языком времени, причём литературно переформатированным. Тот, для кого литература началась раньше Улицкой и Пелевина, своё в этой книге получит. Это не значит, что это варламовская удача. Но это – движение по направлению солнца, и видимые просчёты тоже сдетонируют благодатно в читательской памяти. Понятно, что «Мысленный волк» премию получит. Вероятно, первую.

скверно, неприятно на душе от чтения этого произведения. даже если есть какие-то литературные достоинства у этой книги, даже дочитывать не хочется, гнилым духом веет.

Варламов изумительный стилист! А вот сильно много новых идей я отсюда не подхватила, хотя и ждала! Есть писатели, которые пишут намного хуже, но при этом из-за идеи их производения оставляют большее послевкусие. Например, роман «Грудинин», где критикуется социальный дарвинизм, мне несколько больше понравился, хотя автор явно на уровень ниже Варламова....

Сквозь ткань повествования «Мысленного волка» отчетливо проступают предшествующие ему биографические тексты автора о Пришвине, Распутине и Александре Грине. Словно он создавал их, одновременно проводя кастинг среди писателей на роль персонажа своей будущей книги. Либо, будучи скованным рамками документального повествования, так и не решился сказать, что же на самом деле про них думает, а ему очень хотелось это сделать. Поэтому автор создает воображаемое пространство, в котором художнику все позволено, где тот сам себе судья. И вот уже Пришвин каким-то непостижимым образом сливается с другим историческим лицом – хлыстом Павлом Легкобытовым: живет его судьбой, говорит его словами. К примеру, Варламов приводит в биографическом тексте хлесткую цитату из пришвинского дневника — по поводу литературной тусовки Серебряного века: «Все эти импотенты, педерасты, онанисты, мне враждебные люди, хотя были бы и гениальными: я не признаю». В романе она трансформируется в такую: «Он вспоминал Петербург, писал про писателей-алкоголиков, педерастов, морфинистов и кокаинистов, распутных, развращенных и развращающих всех, кто к ним попадал». Такие совпадения создают ощущение, что сначала прочел черновик романа, а теперь перед глазами его финальная версия, и как будто становишься очевидцем его генезиса в писательском воображении, когда на твоих глазах формируется скелет романа, а потом вокруг него образуется плоть. В фигуре загадочного дяди Тома, который к концу романа саморазоблачается не то как «попаданец» из будущего, не то как представитель сверхцивилизации, наблюдающей за протеканием исторических событий, угадывается сам писатель. Во всяком случае, именно ему автор доверяет самое сокровенное: «Придет время, не знаю сколько, не знаю почему, не знаю зачем — ничего не знаю, но знаю, что именно эта земля станет ковчегом спасения и мы посланы ее сберечь и вести».

Тягостное ощущение. Книга по стилю как будто написана в то время, о котором повествует - лексика, интонации, ритм. Смутное и страшное время, тоскующая рефлексия, герои (не все), кажется, не столько живут, сколько пытаются осмыслить свою жизнь в своей стране. Кажется, в этом люди сильно изменились. Плохо знакома с биографиями Пришвина и Грина, но, надеюсь, это не портреты.