Kitobni o'qish: «Петр Первый»

Shrift:

Издательство благодарит МБУК городского округа Самара «Самарский литературно-мемориальный музей им. М. Горького» за предоставление в издание шести иллюстраций

На первой сторонке обложки репродукция картины Ю. П. Пантюхина «Петр Первый. И грянул бой!»

На четвертой сторонке – Д. Шмаринов. «Петр под Юрьевым»

_____

Граф А. Н. Толстой: в литературу он вошел легко.

«Я вырос на степном хуторе верстах в девяноста от Самары», – начинал свою биографию Алексей Толстой.

В Самарской губернии, в Николаевске 29 декабря 1882 года (10 января 1883 года) родился Алексей Николаевич Толстой.

Его мать – Александра Леонтьевна (1854–1906), урожденная Тургенева – писательница, внучатая племянница декабриста Николая Тургенева – к моменту рождения сына ушла от мужа к Алексею Аполлоновичу Вострому, за которого официально выйти замуж не могла по определению духовной консистории, по сути бросив вызов правилам и устоям жизни того времени. Законный муж Александры Леонтьевны – граф Николай Александрович Толстой был знатен и богат, служил офицером лейб-гвардии гусарского полка. Однако семейная жизнь с ним не задалась.

Отчим и мать мальчика в силу жизненных обстоятельств поселились в деревне, и детские годы будущий писатель провел в небольшом имении А. А. Бострома на хуторе Сосновка, недалеко от Самары (в настоящее время – пос. Павловка в Красноармейском районе). Впечатления детства, природа Поволжья, дружба с крестьянскими детьми, деревенский уклад, а еще крестьянские посиделки со сказками и песнями он не забывал, и все воспоминания отразились в будущем на творчестве писателя.

Александра Леонтьевна, воспитывая сына, прививала ему любовь к чтению и литературному творчеству.

До 13 лет Алексей носил фамилию Востром, считая его своим отцом. Спустя четыре года Александра Леонтьевна смогла вернуть сыну титул, фамилию, отчество первого мужа. И Алексей стал графом Толстым.

В имении мальчик был на домашнем обучении, затем, когда ему исполнилось 14 лет, семья переехала в Самару. В губернском городе юноша поступил в реальное училище. После окончания молодой человек уехал в Петербург, поступил в Технологический институт на факультет механики. Но литературный труд всегда привлекал Алексея, его мама верила, что он обязательно станет известным писателем, но она не успела порадоваться успехам сына. Случилось так, что первая книга Толстого вышла уже после безвременной ее кончины.

Начал Толстой с поэзии, первый сборник его стихов вышел в 1907 году, который для него стал переломным: Алексей оставил учебу и начал заниматься литературным трудом. Но задолго до этого, уже во времена своего студенчества, Толстой понял, что у писателя должен быть свой, индивидуальный язык, и материалом ему послужили старинные сказки, фольклор, труды протопопа Аввакума, судебные акты XVII века. И потому, еще будучи студентом Технологического института, находясь на практике в течение полутора месяцев на Урале, в старинном городе Невьянске, Алексей собирал легенды, исторические материалы об этом крае, изучал его достопримечательности.

Вскоре вышел в свет сборник повестей и рассказов «Заволжье». Хотя книга понравилась Максиму Горькому, автор был недоволен и критически отнесся к своему творению, считая, что он выглядит перед читателем «неучем и дилетантом».

Результатом серьезной работы над языком стал выход сборника под названием «Сорочьи сказки» и книги поэтических произведений «За синими реками», ставшей последней, а главной для Алексея Толстого становится проза. Автор работал без устали. Современники удивлялись трудоспособности писателя. В 1911 году из-под его пера вышел роман под названием «Две жизни», в 1912 году – роман «Хромой барин». Затем была повесть «За стилем», сборник рассказов, пьесы, которые пользовались успехом в Малом театре столицы.

Началась Первая мировая война, и талантливый автор стал военным корреспондентом. Его фронтовые очерки печатались в газете «Русские ведомости». В качестве журналиста во время войны он побывал в Англии и Франции.

Беспокойная журналистская деятельность не мешала писателю творить. В 1915–1916 годах читатели получили возможность познакомиться с новыми рассказами Толстого: «Под водой», «На горе», «Прекрасная дама». И в это же время вышли две комедии: «Касатка» и «Нечистая сила».

Закончился 1916 год – в России становилось все тревожнее. Революция 1917 года многое изменила в жизни страны и не обрадовала писателя. Он внимательно присматривался к происходящему и летом 1918 года уехал с семьей в Одессу. Несмотря на события, разворачивающиеся вокруг, по-прежнему много работал. Вскоре появилась возможность эмигрировать в Турцию, затем семья Толстых перебралась во Францию. В Париже он написал повесть «Детство Никиты», первую часть трилогии «Хождение по мукам», и, не изменяя себе, трудился в полную мощь. Но жизнь за границей не пришлась ему по душе, она тяготила своей неустроенностью. В 1921 году семья Толстых переехала в Берлин. Здесь он познакомился с Максимом Горьким, и уже через два года Алексей Николаевич вернулся на Родину.

Советское правительство радостно встретило писателя. Алексей Николаевич принял новый строй как историческую неизбежность.

Он был избран членом академии наук, депутатом Верховного Совета СССР. Теперь Толстой часто бывал на кремлевских приемах. Писателя поселили в Барвихе, прикрепили автомобиль с личным шофером.

Закончив трилогию «Хождение по мукам», вскоре Толстой пишет «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Известно, что для своей сказки он использовал произведение Карло Коллоди о деревянном человечке Пиноккио. Но это была глубокая творческая переработка исходного материала, и советские ребята познакомились с этим симпатичным героем.

Неожиданно он создает «Аэлиту», «Гиперболоид инженера Гарина», рассказ-утопию «Голубые города», и читатель не сразу принимает иные по содержанию произведения писателя. Но Максим Горький, прочитав их, понял, что эти научно-фантастические романы будут очень популярными.

Но автора уже привлекал и волновал новый замысел. Последние 16 лет жизни Алексей Толстой посвятил написанию своей главной книги – исторического романа «Петр Первый», над которым он работал с 1929 года. Две первые книги были опубликованы в 1934 году. Незадолго до своей смерти, в 1943 году автор начал третью книгу, но успел довести роман только до событий 1704 года. И уже весь роман был издан в 1945 году.

В эпохе Петра Первого Толстой увидел параллель со временем революционных преобразований послеоктябрьской России. И автор ставил перед собой цель в первую очередь показать преобразовательную, реформаторскую деятельность царя. Тема великого русского императора привлекала писателя еще и потому, что один из его предков, Петр Толстой, был видным сторонником Петра Первого.

Приступая к работе, писатель был убежден, что русский народ невозможно изучить без его истории, без богатого событиями прошлого. И он много времени искал нужный для книги материал. Много времени проводил за изучением исторических архивов, связанных с Петром Первым, и живо интересовался судьбами людей из его ближайшего окружения. Подготовка и погружение в петровскую эпоху началась у автора в 1918 году с небольшого рассказа «День Петра». В нем были выведены первые наброски будущего произведения.

Действие охватывает реальные события рубежа XVII и XVIII веков – от смерти царя Федора Алексеевича практически до взятия русскими войсками Нарвы. На широком историческом материале показан переломный период в жизни страны, создание исключительной личностью нового государства – Российской империи. Рядом с крупными историческими деятелями в романе выведены простые люди из народа. Документальные сведения пропущены через воображение художника, и благодаря этому события предстали живыми, образными, а целая эпоха ярко раскрылась в деталях, изображенных в их этнографической точности. «Действие романа переносится из дворца в курную избу, из боярской усадьбы со слюдяными окошечками в дымный кабак, из Успенского собора в царский розыск и т. д.». А появление вымышленных лиц позволило выразить в произведении и собственную точку зрения.

Не обошел вниманием Толстой и язык петровского времени: усиливая яркость и емкость языка своих персонажей, автор, отвергая громоздкие церковно-славянские обороты, которые могли составить колорит эпохи, использовал записки и дневники современников императора, написанные емким и понятным читателю языком.

Особенность романа состоит в том, что автор петровскую эпоху дает не изолированно, а напротив, преобразовательская деятельность Петра воспринимается А. Н. Толстым как явление закономерное, подготовленное предшествующей эпохой. И в этом процессе автор хоть и отдает дань достижениям западной науки и культуры, но все же основное для него – это развитие образования и науки в Отечестве своем.

К сожалению, Толстой не успел завершить свой гениальный замысел. Последнее, что он успел написать, была шестая глава третьего тома.

Петр Великий, пожалуй, самая часто упоминаемая личность в русской истории, а споры вокруг его роли в российской государственности не ослабевают и поныне. И можно отметить, что самое значительное произведение русской литературы, посвященное ему, – это роман Алексея Николаевича Толстого. Он прочно вошел в советскую литературу – с 1947 по 1990 годы переиздавался 97 раз.

Многие произведения писателя были экранизированы. По книгам Алексея Толстого созданы фильмы, вошедшие в Золотой фонд советской фильмографии: «Хромой барин», «Хождение по мукам», «Детство Никиты», «Гиперболоид инженера Гарина», «Золотой ключик», «Аэлита», «Формула любви», «Петр Первый», «Юность Петра».

Алексей Николаевич Толстой скончался от онкологического заболевания в феврале 1945 года и погребен на Новодевичьем кладбище.

Более тридцати пяти лет в Москве на улице Спиридоновка, где великий писатель провел свои последние годы, работает музей-квартира А. Н. Толстого.

Книга первая

Глава первая

1

Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, – вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик.

Чада прыгали с ноги на ногу, – все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках, до пупка.

– Дверь, оглашенные! – закричала мать из избы.

Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем. Страшнее всего блеснули из-под рваного плата исплаканные глаза, – как на иконе. Санька отчего-то забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам. Прошептала:

– Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, – батя коня запрягает…

На дворе отец запрягал в сани. Падал тихий снежок, небо было снежное, на высоком тыну сидели галки, и здесь не так студено, как в сенях. На бате, Иване Артемиче, – так звала его мать, а люди и сам он себя на людях – Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, – высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода не чесана с самого покрова… Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти зло визжали по навозному снегу: у бати со сбруей не ладилось… Гнилая была сбруя, одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую же, как батя, коротконогую, с раздутым пузом:

– Балуй, нечистый дух!

Чада справили у крыльца малую надобность и жались на обледенелом пороге, хотя мороз и прохватывал. Артамошка, самый маленький, едва выговорил:

– Ничаво, на печке отогреемся…

Иван Артемич запряг и стал поить коня из бадьи. Конь пил долго, раздувая косматые бока: «Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь»… Батя надел рукавицы, взял из саней, из-под соломы, кнут.

– Бегите в избу, я вас! – крикнул он чадам. Упал боком на сани и, раскатившись за воротами, рысцой поехал мимо осыпанных снегом высоких елей на усадьбу сына дворянского Волкова.

– Ой, студено, люто, – сказала Санька.

Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами. Под черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходил в волоковое окошечко над дверью: избу топили по-черному. Мать творила тесто. Двор все-таки был зажиточный – конь, корова, четыре курицы. Про Ивашку Бровкина говорили: крепкий. Падали со светца в воду, шипели угольки лучины. Санька натянула на себя, на братиков бараний тулуп и под тулупом опять начала шептать про разные страсти: про тех, не будь помянуты, кто по ночам шуршит в подполье…

– Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась… У порога – сор, а на сору – веник… Я гляжу с печки, – с нами крестная сила! Из-под веника – лохматый, с кошачьими усами…

– Ой, ой, ой, – боялись под тулупом маленькие.

2

Чуть проторенная дорога вела лесом. Вековые сосны закрывали небо. Бурелом, чащоба – тяжелые места. Землею этой Василий, сын Волков, в позапрошлом году был поверстан в отвод от отца, московского служилого дворянина. Поместный приказ поверстал Василия четырьмястами пятьюдесятью десятинами, и при них крестьян приписано тридцать семь душ с семьями.

Василий поставил усадьбу, да протратился, половину земли пришлось заложить в монастыре. Монахи дали денег под большой рост – двадцать копеечек с рубля. А надо было по верстке быть на государевой службе на коне добром, в панцире, с саблею, с пищалью и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях же, в тегилеях, в саблях, в саадаках… Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню прокормить? А рост плати монахам?

Царская казна пощады не знает. Что ни год – новый наказ, новые деньги – кормовые, дорожные, дани и оброки. Себе много ли перепадет? И все спрашивают с помещика – почему ленив выколачивать оброк. А с мужика больше одной шкуры не сдерешь. Истощало государство при покойном царе Алексее Михайловиче от войн, от смут и бунтов. Как погулял по земле вор анафема Стенька Разин, – крестьяне забыли Бога. Чуть прижмешь покрепче, – скалят зубы по-волчьи. От тягот бегут на Дон, – откуда их ни грамотой, ни саблей не добыть.

Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали дугу, сыпали снежной пылью. Прильнув к стволам, на проезжего глядели пушистохвостые белки, – гибель в лесах была этой белки. Иван Артемич лежал в санях и думал, – мужику одно только и оставалось: думать…

«Ну, ладно… Того подай, этого подай… Тому заплати, этому заплати… Но – прорва, – эдакое государство! – разве ее напитаешь? От работы не бегаем, терпим. А в Москве бояре в золотых возках стали ездить. Подай ему и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно… Ты заставь, бери, что тебе надо, но не озорничай… А это, ребята, две шкуры драть – озорство. Государевых людей ныне развелось – плюнь, и там дьяк, али подьячий, али целовальник сидит, пишет. А мужик один… Ох, ребята, лучше я убегу, зверь меня в лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство… Так вы долго на нас не прокормитесь…»

Ивашка Бровкин думал, может быть, так, а может, и не так. Из леса на дорогу выехал, стоя в санях на коленках, Цыган (по прозвищу), волковский же крестьянин, черный, с проседью, мужик. Лет пятнадцать он был в бегах, шатался меж двор. Но вышел указ: вернуть помещикам всех беглых без срока давности. Цыгана взяли под Воронежем, где он крестьянствовал, и вернули Волкову-старшему. Он опять было навострил лапти, – поймали, и велено было Цыгана бить кнутом без пощады и держать в тюрьме, – на усадьбе же у Волкова, – а как кожа подживет, вынув, в другой ряд бить его кнутом же без пощады и опять кинуть в тюрьму, чтобы ему, плуту, вору, впредь бегать было неповадно. Цыган только тем и выручился, что его отписали на Васильеву дачу.

– Здорово, – сказал Цыган Ивану и пересел в его сани.

– Здорово.

– Ничего не слышно?

– Хорошего будто ничего не слышно…

Цыган снял варежку, разворотил усы, бороду, скрывая лукавство:

– Встретил в лесу человека: царь, говорит, помирает.

Иван Артемич привстал в санях. Жуть взяла… «Тпру»… Стащил колпак, перекрестился:

– Кого же теперь царем-то скажут?

– Окромя, говорит, некого, как мальчонку, Петра Алексеевича. А он едва титьку бросил…

– Ну, парень! – Иван нахлобучил колпак, глаза побелели. – Ну, парень… Жди теперь боярского царства. Все распропадем…

– Пропадем, а может, и ничего – так-то. – Цыган подсунулся вплоть. Подмигнул. – Человек этот сказывал – быть смуте… Может, еще поживем, хлеб пожуем, чай – бывалые. – Цыган оскалил лешачьи зубы и засмеялся, кашлянул на весь лес.

Белка кинулась со ствола, перелетела через дорогу, посыпался снег, заиграл столбом иголочек в косом свете. Большое малиновое солнце повисло в конце дороги над бугром, над высокими частоколами, крутыми кровлями и дымами волковской усадьбы…

3

Ивашка и Цыган оставили коней около высоких ворот. Над ними под двухскатной крышей – образ честного креста господня. Далее тянулся кругом всей усадьбы неперелазный тын. Хоть татар встречай… Мужики сняли шапки. Ивашка взялся за кольцо в калитке, сказал как положено:

– Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас…

Скрипя лаптями, из воротни вышел Аверьян, сторож, посмотрел в щель, – свои. Проговорил: аминь, – и стал отворять ворота.

Мужики завели лошадей во двор. Стояли без шапок, косясь на слюдяные окошечки боярской избы. Туда, в хоромы, вело крыльцо с крутой лестницей. Красивое крыльцо резного дерева, крыша луковицей. Выше крыльца – кровля – шатром, с двумя полубочками, с золоченым гребнем. Нижнее жилье избы – подклеть – из могучих бревен. Готовил ее Василий Волков под кладовые для зимних и летних запасов – хлеба, солонины, солений, мочений разных. Но, – мужики знали, – в кладовых у него одни мыши. А крыльцо – дай бог иному князю: крыльцо богатое…

– Аверьян, зачем боярин нас вызывал с конями, – повинность, что ли, какая?.. – спросил Ивашка. – За нами, кажется, ничего нет такого…

– В Москву ратных людей повезете…

– Это опять коней ломать?..

– А что слышно, – спросил Цыган, придвигаясь, – война с кем? Смута?

– Не твоего и не моего ума дело. – Седой Аверьян поклонился. – Приказано – повезешь. Сегодня батогов воз привезли для вашего-то брата…

Аверьян, не сгибая ног, пошел в сторожку. В зимних сумерках кое-где светило окошечко. Нагорожено всякого строения на дворе было много – скотные дворы, погреба, избы, кузня. Но все наполовину без пользы. Дворовых холопей у Волкова было всего пятнадцать душ, да и те перебивались с хлеба на квас. Работали, конечно, – пахали кое-как, сеяли, лес возили, но с этого разве проживешь? Труд холопий. Говорили, будто Василий посылает одного в Москву юродствовать на паперти, – тот денег приносит. Да двое ходят с коробами в Москве же, продают ложки, лапти, свистульки… А все-таки основа – мужички. Те – кормят…

Ивашка и Цыган, стоя в сумерках на дворе, думали. Спешить некуда. Хорошего ждать неоткуда. Конечно, старики рассказывают, прежде легче было: не понравилось, ушел к другому помещику. Ныне это заказано, – где велено, там и живи. Велено кормить Василия Волкова, – как хочешь, так и корми. Все стали холопами. И ждать надо: еще труднее будет…

Завизжала где-то дверь, по снегу подлетела простоволосая девка-дворовая, бесстыдница:

– Боярин велел, – распрягайте. Ночевать велел. Лошадям задавать – избави боже, боярское сено…

Цыган хотел было кнутом ожечь по гладкому заду эту девку, – убежала… Не спеша распрягли. Пошли в дворницкую избу ночевать. Дворовые, человек восемь, своровав у боярина сальную свечу, хлестали засаленными картами по столу, – отыгрывали друг у друга копейки… Крик, спор, один норовит сунуть деньги за щеку, другой рвет ему губы. Лодыри, и ведь – сытые!

В стороне, на лавке сидел мальчик в длинной холщовой рубахе, в разбитых лаптях, – Алешка, сын Ивана Артемича. Осенью пришлось, с голоду, за недоимку отдать его боярину в вечную кабалу. Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно – бьют его здесь. Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка молча, низко поклонился отцу.

Он поманил сына, спросил шепотом:

– Ужинали?

– Ужинали.

– Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, – ломоть хлеба был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь… Вот что, Алеша… Утром хочу боярину в ноги упасть, – делов у меня много. Чай, смилуется, – съезди заместо меня в Москву.

Алешка степенно кивнул: «Хорошо, батя». Иван стал разуваться, и – бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:

– Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете…

Один, рослый холоп, бросив карты, обернулся:

– А ты кто тут, – нам выговаривать…

Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати.