Kitobni o'qish: «Отец умер»

К сожалению, мы узнаем слишком поздно, насколько любим нами был человек!

После того, как он покидает нас, мы до самой своей смерти вспоминаем и копим

воспоминания о нем, постепенно осознавая, как дорог и бесценен был этот человек.

Тебя не стало между 13.00 и 14.00 часами 30 декабря 2015 года.

Мы не встретимся более здесь на земле, но ты всегда будешь жить в наших сердцах! Я горжусь и счастлив, что ты был моим отцом, и навсегда останешься примером.

Царствия тебе Небесного, незабвенный родитель.

Кончине незабвенного моего родителя

Шерстобитова Льва Георгиевича посвящается

Моя душа не в рай стремится,

Погибель мнится на Суде,

Ведь страшен гнев, что под Десницей

Прогрохотал давно уже!

(Из стихотворения автора)

Пролог

Отец мой был необычным человеком, поэтому и отношения наши носили характер много больший, чем просто кровные узы родителя и чада. Когда-то служба его была связана с дальними, длительными командировками, тяжелыми испытаниями, великими опасностями. Когда он уезжал, то смотрел на нас будто в последний раз. Чувство это навязчиво преследовало не только меня, тогда еще ребенка, хотя на нем в том числе я и вырос, но и матушку.

Взгляд этот, за который ему всегда, оказывается, было стыдно, – единственная его слабость, с которой он не знал, каким образом справиться. Какое-то несоответствие последних минут, в которые он шутил, превращая тяжелую, гнетущую атмосферу прощания в легкое расставание на день-два, после чего являлся всегда как праздник – с подарками и весельем.

Так и было, но не раньше, чем через полгода.

Я всегда ждал отца, не забывая о его существовании, даже когда у мамы появился кавалер. Произошло это после исчезновения родителя. Никто не хотел верить, что это серьезно, но по прошествии трех лет я, прочитав постановление суда, понял: отец признан пропавшим без вести. Это непонятное словосочетание до сих пор нервирует мое сознание, но никак не накладывается на отношение к папе.

Мне не совсем понятен этот период жизни между родителями. Мама вышла замуж, отец, появившись неожиданно для всех через пять лет после исчезновения, смыл своим появлением все выстроенное, к чему привыкла новая семья за время его отсутствия. Он смирился с обнаруженным, будто был готов ко всему заранее и даже знал гораздо больше нас самих еще во время происходящего.

Отчим в большом волнении встретил эту новость, мать еле сдерживалась, чтобы не сойти с ума, поскольку еще любила… Я же был неописуемо рад, но совсем не знал, что предпринять, поскольку наблюдал полную растерянность взрослых.

Оценив ситуацию, отец объявил о своей грядущей свадьбе, успокоив одной фразой всех присутствующих. Мне же на ухо при прощании сказал: «Ну что, сын, осталось только найти твоему папашке супругу, тогда, может быть, и правда что-то получится». Ничего не поняв и рассмеявшись, я почти сразу забыл «шутку», вспомнив о ней только сейчас – отец не был похож ни на одного мужчину, тем более на обыкновенных отцов, которые были у моих друзей и знакомых по двору, а потому никто и не мог его заменить, сколько бы для меня ни делал и как бы меня ни любил!

Мы встречались нечасто: он так же был занят, но лишь появлялось время, забирал меня с собой на две-три недели, которые становились самым счастливым временем в моей жизни. Охота, рыбалка, природа, экстремальный спорт, интересные, захватывающие поездки, всегда теплое и приятное отношение – не самые важные подробности, стержнем которых была отцовская любовь с небольшой примесью чувства вины передо мной. Этот привкус я запомнил на всю жизнь, но разгадал только после его ухода.

Отец не старался чем-то возместить, искуплением это тоже назвать нельзя. Он просто, по возможности, отдавал и себя, и все, что возможно, мне, делая это, совершенно не придавая значения причинам.

Это тоже была его особенность: отдавая или что-то делая, он жертвовал, не рассчитывая на взаимность, ничего не оставляя себе. Чувствительный человек в протянутом разглядел бы еще бьющееся его сердце с улыбкой радости от возможности сделать что-то полезное и нужное. Я сам видел и всегда удивлялся, как уходящие гости, а это были в основном его друзья детства, покидая его дом с сожалением, непременно оборачивались, смотря на него, всегда улыбающегося и шутящего. Как говорили некоторые из них: «Да-а-а, все настоящее раздается даром, но откуда он берет это вновь?!»

Родитель мой, проводив покидавших его дом гостей проницательным взглядом, направлял резервную энергию на других оставшихся. Казалось, никогда в нем не иссякнет притязательность и расположенность к друзьям и близким. Редко случалось, что настроение его менялось, но даже если проблема не решалась, то прежний он возвращался не позднее, чем через пятнадцать—двадцать минут.

«Настоящий» – отвечали, знавшие его, на вопрос «А какой он?», и нисколько не лукавили.

Многое можно говорить о нем, но я так и не смогу объяснить, почему считаю наши с ним отношения необычными. Может, причина в его нестандартности? Хотя и моя жизнь, как он говорил, «написана простыми красками, но в сочетаниях смешения цветов редких и непривычных». Да, именно «простыми красками», чего нельзя было сказать о его жизни. Любая картинка, даже самая простенькая из наиболее спокойного периода его существования, была настолько пестра, насыщенна и, не в пример обычным и привычным, выпукла, что всегда останавливала надолго на себе взгляд обратившего на нее внимание.

С самого моего детства, я имею в виду с первой нашей встречи после его неожиданного появления, он поставил два условия незыблемости наших отношений: никогда не лгать друг другу и не пытаться мне повторять его путь.

В сущности, я так и не узнал многие подробности его жизни, хотя кое-что и открывалось со временем. Идя своей дорогой, как наставлял отец, «не ища ни в одной другой примера», я подвергал пробам близкое душе и желаемое разумом. В юности пробовал петь – читать реп, был звукорежиссером. Поступив в кулинарный техникум, по его окончании попал сразу в два итальянский ресторана, где довольно быстро поднялся по лестнице иерархии и начал не только хорошо зарабатывать, но и цениться дирекцией. Из меня правда вышел хороший повар и прежде всего потому, что я любил свою работу. По всей видимости, любовь эта оказалась не столько к работе, сколько к готовке, потому я решил поменять стезю, сохранив приятную привычку к кулинарии, и в результате оказался… в цирке.

Не подумайте, что я рвался туда или разглядел в себе новые задатки, напротив, пишущий эти строки рассматривал начало в этом балагане вполне временным занятием, пока не вышел однажды на арену, подменяя внезапно умершего… клоуна… Только тогда я обнаружил величие профессии!

Я клоун. Но не воспринимайте это однобоко. Клоунская антреприза – это самый тяжелый вид актерского мастерства. Здесь играют самые лучшие и тонкие артисты. Именно тут уровень профессионализма, его глубина и обширность взгляда вырастают до того уровня, который редко достигается в театре или кино. Это серьезная задача, ведь над одним персонажем приходится работать годами, создавая его образ, выдумывая его жизнь, играя его судьбу всего-то минуту—другую нахождения на манеже. Именно так, вжившись в им переживаемое и пережитое за всю историю его существования, естественно, только в своей голове, можно в один момент сыграть целую жизнь.

Когда вы видите разодетое, разукрашенное, скорее, больше надуманное существо, над которым смеетесь и которому аплодируете в восторге, вы наблюдаете не за мной, а за тем, кого я выдумал. Я – другой! Тут важно не спутать и не позволить слиться двум, а то и трем, в зависимости от воплощенных характеров, личностям и их легендам. Артист должен уметь оставаться артистом даже в момент выступления, но так, чтобы его не узнавали в играемом им амплуа. Над своим Йотой я тружусь уже третий десяток лет. Есть и еще двое, но они совсем еще дети…

Ребенком чувствовал себя и я, когда вспоминал об отце. Не подумайте, что я не уважал или не любил своего отчима, воспитавшего, поддерживавшего, направлявшего меня. Напротив, он очень достойный человек, талантливый, любящий меня и обожающий маму, но отец, при том, что почти всегда отсутствовал большую часть моей жизни, умудрялся занимать большую часть моего сердца.

Просто принимая и не задумываясь над этим, я все время ждал, когда же наступит тот день, когда я смогу ближе познакомиться с ним, рассмотреть его в домашней суете, в моментах, которые он тщательно скрывал, а точнее, в которые его просто не было видно.

Настало время, ознаменовалось оно моей свадьбой и впоследствии рождением моего ребенка, его внука. Своей квартиры у меня не было; мы, трое уже выросших детей, семью из которых имел только я, отчим и мама, жили в таун-хаусе под Москвой, где становилось тесновато.

Узнав о грядущем прибавлении потомства, батя, недолго думая, предложил переехать к нему или на время, или пока не надоест, или пока он сам не покинет этот мир. В последнем случае он предоставлял свободу принятия решения мне и моей супруге.

Отказываться было глупо, хотя ему и пришлось принять несколько дипломатических ходов, чтобы убедить всех в полезности и рациональности такого шага. Таким образом, я получил возможность наблюдать, но ничего нового, кроме подтверждения прежнего, того, что мне очень в нем нравилось, не получил.

Немного пугали его железная воля, существование которой уничижало само по себе мое разгильдяйство, умение распоряжаться временем, его всепрощение. Что мне не очень нравилось, если так об этом можно говорить – его постоянная готовность к смерти. Я не сразу понял, что в нем появилось нового по сравнению с тем еще совсем молодым человеком, который помнился мне по моему детству. Впрочем, это никак не выражалось, кроме как в постоянной занятости, жажде успеть сделать все, и… молитвенных правилах, которые он никогда не бросал, иногда лишь чуть сокращая.

Отец не казался в обычном общении набожным, только изредка прорывалась у него неоспоримая необходимость сделать что-то связанное с верой. Скажем, во время поста он старался не есть пищу животного происхождения и иногда просил не накладывать запретного, делая это деликатно, не связывая с самим постом. Он всегда находил причину избежать нежелательного, когда считал это недопустимым, просто сославшись на дела или желание поиграть, погулять с внуком, доделать оставленное на вечер дело. Избегая телевизора, батя смиренно находился рядом с ним, когда этого требовала необходимость, не обращая внимания на сыплющиеся нервирующие его реплики.

Иногда он прибегал к нему, чтобы показать нашу слепоту, показывая и объясняя, каким образом легко распознать, где ложь, а где правда, существующая в любом государстве – показная, для отвлечения граждан от подобных проблем. Оказывается, просто перестать быть зомби и радоваться настоящей, пусть и немного грустной из-за окружающей лжи, жизни.

Часто мы с супругой неожиданно друг для друга ловили себя на мысли, что не видели отца несколько дней. Охваченные стыдом и переживанием о нем, бежали искать родителя и находили как ни в чем не бывало занимающимся своими и нашими делами. Он уже понимал, чем вызвано наше возбуждение, и, смеясь, любил повторять: «Что же будет, когда меня на этом белом свете заменят несколько вновь родившихся моих внуков?! Надеюсь, хоть кто-то запомнит, что я упокоился… Н-да… и нужно будет попросить нотариуса написать в завещании, чтобы меня похоронили здесь же в саду, а то потеряете…» – при этом он смеялся, напоминая, что мы наизусть уже знаем распорядок его дня и каждую минуту знаем, где его искать.

У него всегда и все действительно было просто, оказавшись не так лишь однажды – в день, когда он покинул нас навсегда…

Растерянность

Ты умер зимой, в декабре, под самый Новый год. Почему это случилось, осталось до сих пор загадкой. Как ты когда-то говорил: «Смерть не подкрадывается, не подстерегает, но приходит строго в назначенное время, часто без понятной нам причины, как нам кажется, не вовремя и, даже если мы этого ожидаем со дня на день, все равно неожиданно».

Незадолго до случившегося я слышал от тебя, что цифра 84 для тебя – это время продолжительности твоей жизни. Никогда раньше об этом разговор не заходил, но я отметил это в своем дневнике, в нем и прочитал…

Подготовив все свои дела, закончив все намеченное на сегодняшний день, ты взял ручку, блокнот, уселся удобно в кресло и начал писать, закончив четверостишьем:

«Моя душа не в рай стремится,

Погибель мнится на Суде,

Ведь страшен гнев, что под Десницей

Прогрохотал давно уже!»

Закончив и чувствуя себя великолепно, как обычно в это время, готовясь ко сну, после направился на второй этаж своей спальни, где запроектировал себе маленькую домашнюю церковь… Там я тебя и нашел…

Странно звучит, но действительно «нет пророка в своем отечестве» – так сказал Иисус Христос. Эту фразу я услышал, когда взял написанную тобой книгу. Ее хвалили, но ни я, ни кто другой из нас, кроме мамы, не читал, а потому не мог оценить по достоинству. Эту книгу ты писал для нас, своих детей, хотя, наверное, для всех, но особенно для нас, но вот мы-то и не прочитали.

Заметив издание в руках и зная, что ни строчки мною не осилено, ты и произнес эту строку из Евангелия, имея в виду, что близкие люди редко могут поверить во что-то необычное, совершенное их родственником, полагая, что знают его, представляя способности с возможностями, достаточно глубоко и подробно, а значит и его таланты.

Ты писал много, но всегда советовал читать кого угодно, только не себя, приговаривая, что таких олухов, как ты, признают только после смерти. Вот тогда и нужно будет читать с подобающим настроением…

Как я сказал, дом, в котором мы живем уже больше двадцати лет, спроектирован тобою. Он получился разноуровневый, в том смысле, что каждый последующий этаж выше предыдущего всего на пол-этажа. К этому мы не сразу привыкли, особенно к твоему кабинету, совмещенному со спальной и молельней. «Келейка», как ты ее называл, в высоту, со «вторым светом», была почти семь метров. Именно на самом верху, венчавшемся небольшим куполом, словно его поддерживая, находились окна. Других окон, привычно расположенных в стенах, не было, при том, что света было достаточно, и воздух был свеж.

Одна стенка, общая с залой – именно она была самой высокой, украшенная большим витражом, видимым и из гостиной, и из кабинета, и из церковки – это был большого размера лик Господа со «Спаса Нерукотворного». Свет из залы, проникавший туда через большие высокие окна, падал на прозрачную «картину» и находился как раз напротив аналоя уже самой домашней церкви, на котором лежало Евангелие. Перед ним был небольшой резной иконостас очень чудной, тонкой работы, по бокам светильники и подсвечники.

Эта располагалось на втором этаже кабинета-спальни, к которому вела узенькая лестница. «Второй свет» занимал половину этого маленького второго этажа, и над кабинетом, вверху, напротив стола как бы висел этот самый витраж. Объяснения «чтобы всегда быть перед Богом, видя Его» не совсем были понятны, но они были не настойчивы, а справедливое замечание, что всему свое время, успокаивало, но даже не могло намекнуть, когда именно оно придет.

Оно пришло именно в день твоей смерти!..

Твои наставления давали плоды, и прежде чем идти искать тебя, я посмотрел на огромные угловые часы и сразу понял, где ты должен быть. Там тебя не оказалось. Ухмыльнувшись исключению, вспомнив о твоих словах, о единственно возможном только в твой последний день, я напрягся и вспомнил, где ты должен был быть до этого. Там тебя и нашел.

Мы вместе с тобой каждый день желали «доброй ночи» детям, их уже было трое, и каждому тобой всегда был приготовлен подарок, которые ты прятал. Я, кстати, не понимал, куда можно было скрыть столько всего, о чем ты говорил: «Когда придет время, я покажу вам свои богатства, они окажутся в комнате за мной»…

Сейчас, сидя в кресле напротив резного иконостаса, принимая на себя свет от люстры, проникающий сюда через этот витраж, ты напоминал какого-то мудреца, погрузившегося в глубокие думы. В руках – открытый на последней странице «Канон покаянный Спасу и Господу нашему Иисусу Христу», будто только дочитанный. Звук последней фразы еще не покинул помещения. Твой любимый халат, который ты называл пиджаком, весь расшитый и действительно по покрою пиджак, застегнутый на три пуговицы, выделял твое тело на фоне отделки кресла. Мне виделось свое дыхание и гуляющая от вздохов и выдохов грудь.

В раскрытой ладони лежал перстень неизвестного мне происхождения с голубым сапфиром и просматривающимся сквозь него белым мальтийским крестом, словно предлагаемый тобой в подарок.

Застыв на середине лестницы, я не знал, что лучше сейчас сделать, поскольку не понимал твоего состояния. Если ты в задумчивости, то мысль твоя вернется. Сейчас же прервать ее можно и даже нужно, ведь ты ждешь всегда этого момента, потому что любишь каждого внука по-своему сильно, при этом одинаково внимательно относясь ко всем.

А если ты молишься? То и прерванная молитва – не беда, всегда можно продолжить после. Но, может быть, это сон. Подумав, я понял: в любом случае нужно подойти. Мысль о твоей возможной кончине остановила – увиделось точно то, что ты предсказал о ней и как она будет выглядеть.

Работа рассудка встала. Это состояние, которое я боялся подтолкнуть, съедало время. Предпринимать что-либо не хотелось, ожидать некогда: привычный мир начал рушиться, падающими первыми кирпичиками ударяя по нервам. Большие глыбы своим обрушением отзывались толчками в середине груди и далее, по венам разлетаясь острыми осколками онемения. Артерии то разбухали и тлели от пробегавшего по ним расплавленного свинца, то слипались и убегали, как у героиновых наркоманов, внутрь съёженными от еле протискивающегося по ним мелко колотого льда.

Не знаю, сколько прошло времени, но очнулся я от прикосновения почему-то совершенно холодной руки супруги. Стоя рядом, она гладила мои волосы, что-то шептала. Мотнув головой, я услышал:

– Что с ним? Что с папой? Что-то мне совсем холодно… Он спит… может, устал?… – повернувшись, я напоролся на огромные слезы и полное понимание случившегося. Женщина, золотой мой человечек… – она, наверное, думает и, прежде всего, уверяет себя, что если начать убеждать в чем-то, то это обязательно так и будет.

– Я не знаю, милая, боюсь…

– Только не это! Как мы скажем это детям, я сама не переживу… Нет, нет… не-е-ет! Ой, я расшумелась…

– Ты говоришь шепотом… Па-а-а-па-а-а… – я позвал то ли в надежде, что отзовешься, то ли потому, что что-то нужно было делать. Показалось, ты вздохнул… Мы оба услышали вдох, а вот выдоха не было… Может быть, наоборот, но что-то было!

– Ой! Он вздохнул?

– Да, что же это!.. – я было рванулся, она удержала, и вместе медленно мы приблизились. Пульс при прощупывании, казалось, был… но оказался моим. Я видел мертвецов, но ты таким не выглядел.

Упав на колени и задрав голову к расписанному куполу, я увидел Господа, Он благословлял – это обычная храмовая роспись центрального купола благословляющим «Спасом Вседержителем». Слезы собирались у век, их удобно было держать, глядя наверх. Я не хотел их, я не хотел тебя такого, хотел поменяться с тобой местами. Охватившая дрожь, скованность, неверие в произошедшее совсем остановили сознание на последней мысли. Вырвалось:

– Как ты мог?… – в голове все попуталось, я уже и сам не мог понять, кому я это адресовал – то ли Богу, то ли тебе… сил не осталось, моя голова упала тебе на грудь и залила горячим выплеском не только слез, но и эмоций.

Чтобы встать, я оперся о ручку кресла, рука соскользнула, и попала пальцами в раскрытую кисть, держащую перстень. Ладонь показалась теплой, а перстень оказался на второй фаланге моего указательного пальца.

С вопросом «Зачем?» я повернулся влево и заметил щель в стене, где всегда была резная деревянная отделка. Через приоткрытую потайную дверцу просматривалась маленькая вытянутая комнатка.

Как-то странно вспомнилась фраза, загадочно сказанная тобой еще совсем недавно: «Когда придет время, я покажу вам свои богатства, они окажутся в комнате за мной». Показалось, что это я видел раньше, но вспомнилось, что слышал:

– Невероятно, как? Папа, как ты это мог знать?

– Что, родненький мой?.. – ты тоже совсем запуталась и растерялась, но, собрав всю волю в кулак, попросила помочь. Пока я переносил тебя на кровать вниз, она принесла аппарат для измерения давления – он оказался бесполезен…

Вызвав «скорую», которая констатировала только смерть, мы даже забыли о детях, которые, оказывается, все втроем тихо подсматривали, не решаясь вмешиваться. Перед уходом фельдшер набрал номер морга и, повернувшись ко мне, спросил, кивая в сторону твоего тела:

– В морг-то вести будете?

– А надо?.. я… я просто не знаю, что надо…. А можно не везти?

– Хм… так-то все везут… а так, как хотите…

– А что там делают?

– Я, конечно, понимаю ваше расстройство, но вы уж соберитесь… хотя бы одни из вас должен быть в адеквате… Что делают?! Вы что, совсем того? Исследуют и определяют причину смерти, к погребению готовят, ну, там подкрашивают, чтобы на живых были похожи…

– На живых?…

– Господи! Ну и денек сегодня! То мертвые просыпаются, то вы… тут… он вот, мужчина этот…

– Да, да… отец…

– Вот именно, отец ваш, он от чего скончался? Болел чем-то?

– Да нет… Он вообще здоров был, как бык… ну, в смысле, очень крепкий, и не болел… Это… это… как-то внезапно… совсем… только к детям идти собрались…

– Вот именно, крепкий, идти собрался и умер… вдруг… Вам еще в полицию придется идти, справку о смерти делать, а это без патологоанатома никак… Ну что, вызываю?

– Да, да, спасибо вам большое…

– Спасибо… пожалуйста! Да пользуйтесь на здоровье…

– Что, простите?..

– Проехали, уважаемый, соболезную…

– Ах да, сейчас, простите… – я протянул бумажку с цифрой, его удовлетворившей вполне.

– Ну, раз так, тогда мы дождемся… А то мало ли чего… Может быть, укольчик поставить успокоительного?

– Нет, нет, благодарю вас… Все почему-то так ужасно… сразу…

– Все уходят, все. Как я понимаю, отец ваш… это у него неожиданно так…

– Да, да… неожиданно, мы даже не сразу поняли… Знаете, он словно знал, предупреждал и как-то очень точно все описал заранее, будто подстроил – какая-то неудачная шутка…

– Суицид?

– Нет, нет, что вы… Он верующий…. Да… по-настоящему… это… это для него неприемлемо… Нет, нет – невозможно… Мистика, мистика… И жизнь очень любил!..

Тебя забрали под какую-то расписку, спросив, куда привезти, если мы сами за тобой не приедем. Я растерялся, не соображая, как мы можем и на чем приехать за тобой. Потом понял, что за эти три дня многое придется успеть:

– Наверное, завтра сюда… так, девочка моя? – получив подтверждение у жены, продолжил:

– Наверное, здесь… я не знаю, как это положено, но… что-то читать нужно, прощаться и все такое, потом, наверное, отпевать… я право, пока не совсем владею этим вопросом… – но сюда не получилось, все вышло по-другому само собой.

Видя нашу нерешительность, фельдшер заерзал в нетерпении:

– Ну, так?.. Давайте уже, мужчина, решайтесь!

– А на что?

– Уф! Ну, народ, ни жить, ни вот этого… ничего не могут!..

– Объясните же, мне сейчас не до шуток…

– Извините, ради Бога, я ведь уже… А! Мыть его нужно, одевать во что? Не сами же вы это и то, и ва-а-аще, что будете дальше делать, кремировать или хоронить…

– Да, да… Господи! Как же это все делать-то…

– Короче, ребят, мы сейчас его увезем, аккуратненько вскроем, причину смерти определим, бумагу напишем. Вы завтра приедете, там разберемся, а-кей?

– Хорошо…

С час мы просидели за столом молча, держась за руки. Неожиданно услышали чьё-то всхлипывание. Дети, увидев, что их заметили, выбежали из своего укрытия, припали к нам и все разом разревелись, совсем не понимая, в чем дело.

В эту ночь мы все спали в одной спальне, на большой, нашей с супругой, постели. Сон не шел, дрем перебивался на бред, дважды я ходил в твой кабинет, куда всегда меня сопровождала супруга.

Я вспомнил, что завтра запись на «Первом канале», потом интервью: завтра годовщина моей «Школы актерского искусства». Первый наш ребенок, уже выросший сын, тот самый, с которым мы переехали в этот дом, сегодня всю ночь будет готовить… «Да что же я! Ему-то еще не сообщили!»…

Сидя за твоим столом, я взглянул в раскрытый блокнот и увидел то самое стихотворение. Мне показалось, что так написать мог человек, пока не собирающийся покидать этот мир и надеющийся ещё многое успеть ради своего и еще чьего-то спасения…