Kitobni o'qish: «Последнее лето»
Часть 1
Глава 1
Это лето началось холодным, неласковым. Ночные возвратные заморозки, несмотря на то, что на дворе был уже июнь, заставляли не просто одеваться теплее, но даже протапливать по утрам печи.
Старик Матвей Заречнев лежал на кровати и смотрел, как за изножьем по белой стене ползает муха. Эта часть стены была тыльной стороной печи‑трёхходовки, топка и плита которой находились в кухне. Протопленная с утра, печь сохранила ещё остатки тепла и приятно грела ноги старика, мёрзшие в последние годы даже летом. Этим же теплом печь привлекла и муху, наконец неподвижно замершую возле вьюшки.
«Где там ружьё у меня?» – подумал старик и пошарил рукой по полу. Взяв лежавшую у кровати самодельную мухобойку с длинной ручкой, он чуть приподнялся и резко, но аккуратно шлёпнул по мухе, после чего снова положил «ружьё» на пол.
Длинной стороной кровать была приставлена к стене, на которой висел большой войлочный ковёр, расписанный яркими красными маками по тёмно‑зелёному полю. Протяжно, с удовольствием, зевнув, Матвей повернул голову и глянул на мерно тикающие часы, висевшие на противоположной стене.
Часы были новые, подаренные ему на день рождения сыном всего неделю назад. В отличие от ходиков с гирями, висевших в прихожей, эти часы заводить было не нужно, они работали от толстой круглой батарейки. Старик никак не мог привыкнуть к этому, всё смотрел на циферблат и ждал, когда же стрелки остановятся, но те продолжали делать своё дело, отмеряя час за часом.
Сейчас стрелки показывали без десяти три. Полчаса назад старик прилёг после обеда отдохнуть, а пять минут назад проснулся от тихого монотонного говора, доносившегося из прихожей. Один голос принадлежал его жене Клавдии, второй, кажется, был голосом их деревенской почтальонки Ленки Паутовой.
– Я, баба Клава, прям, не знаю, чего и думать. Прям, сердце не на месте у меня, – громким шёпотом говорила Ленка.
– Да чего уж ты так-то? – тоже шептала супруга Матвея. – Чего так убиваешься-то? Сейчас же в этот… в ганистан-то их ведь не шлют больше.
– В Афганистан, – поправила старуху почтальонка.
– Ну да, ну да… в ганистан-то этот… Отслужит, да и придёт. Оно им на пользу только, дициплина-то эта… Не изводись уж так, не надо.
Ленка тяжело вздохнула:
– Ой не знаю… Так-то оно всё так, да вот всё равно сердце болит. Там ведь и без Афганистанов хватает всякого. Вон… дедовщина эта, да и так… бардак ведь у нас везде, куда ни плюнь, баба Клава.
– Ты, девка, вот чего… – шёпот старухи сделался чуть тише. – Сейчас уж лето на дворе, так ежели тебе совсем невмоготу станет, ты на Звони́ху нашу приди вечерком, на речку-то, сядь на бережку и скажи потихоньку: «Матушка быстра река, как смывашь споласкивашь с берегов желты песка, не смывай не споласкивай с берегов желты песка, а смой сполощи с рабы Божией Елены ты плач-плакущую, тоску-тоскущую, сухоту-сухотущую. С белого лица, с ретивого сердца, с лёгкого печня, с крови горячей». Поняла? Тебе легче и станет.
– Ой, баба Клава, я так не запомню. Можно я запишу?
– Ну запиши, запиши…
Через некоторое время, когда Ленка, очевидно, нашла подходящую бумажку и ручку, старуха начала медленно повторять сказанное.
Матвей повернулся на бок и, свесив ноги, сел на кровати. Та недовольно скрипнула под ним железной панцирной сеткой. В дверном проеме показалась голова старухи.
– Не спишь?
– Поспишь тут с вами… – проворчал старик. – «Бу-бу-бу, бу-бу-бу…»
– Ну ничё, ночью крепче спать будешь. А то днём-то выспишься, будешь потом блукать1. – Голова Клавдии скрылась.
Матвей снова зевнул, оправил рукой недлинную, но густую бороду и обвёл взглядом комнату. На той стене, где тикали подаренные часы, левее от них висел ещё один ковёр – плюшевый, с оленями, гуляющими среди дубов, ручьём и видневшимся вдали за́мком на горе. У ковра стояла такая же, как и у Матвея, железная кровать с тремя пухлыми перьевыми разновеликими подушками, пирамидой уложенными одна на другую и застеленными лёгкой полупрозрачной узорчатой накидкой.
У Клавдии была настоящая страсть к перинам, перьевым одеялам и подушкам. Как когда-то, ещё в детстве, засело у неё в голове, что всё это – признак зажиточности и благополучия, так и сидело. И как ни пытался Матвей переубедить свою супругу, говоря, что «перины твои сто лет уж никому не нужны», – ничего не выходило. Каждое лето Клавдия тратила не один день на то, чтоб выбить из перьевых матрасов, одеял да подушек скопившуюся в них за год пыль, прожаривала их под палящим солнцем и снова заботливо стелила на свою кровать, а те, что оказывались не у дел, прятала в большой сундук, аккуратно перекладывая веточками сухой полыни и пижмы.
Около другой стены стоял диван с невысокой спинкой. На нём в солнечном пятне лежал, зажмурившись и вытянув лапы, лохматый сибирский кот Васька. Над диваном было окно с цветастыми сатиновыми занавесочками; рядом в углу возвышался большой комод с тремя пузатыми выдвижными ящиками. На комоде стояла массивная деревянная шкатулка, украшенная по бокам морскими ракушками, рядом с ней – стеклянная ваза на высокой ножке с клубками шерсти и воткнутыми в них спицами, да небольшой радиоприёмник. Над комодом висело зеркало с побитой временем амальгамой и большая застеклённая рама с множеством фотографий – в основном старых, чёрно‑белых, с серьёзными и торжественными лицами, и несколькими цветными, современными, с которых глядели улыбающиеся ребятишки, сидящие на деревянных лошадках или говорящие в игрушечные телефоны.
Второе окно в комнате было в стене, у которой стояла кровать Матвея, как раз между её изголовьем и комодом. Под окном стоял самодельный плетёный стул с вязаным тряпичным половичком на круглой сидушке. Центр комнаты занимал застеленный цветастой клеёнкой массивный круглый стол с резными ножками.
Перешёптывание в прихожей продолжалось.
Поднявшись с кровати, Матвей подошёл к комоду, облокотился на него и взял прислонённую к шкатулке яркую открытку с золотыми тиснёными буквами «С днём рождения!». Повернув её, он прищурился, пытаясь прочитать написанное. Не разобрав мелких букв, выдвинул верхний ящик, взял очки в коричневой пластмассовой оправе, одел их на нос и снова принялся за чтение. «Дорогой папа, поздравляем тебя с восьмидесяти… – тихонько бормотал старик, нахмурив брови. – И не выговоришь сразу чего написано-то. – Он пожевал губами и продолжил: – С восьмидесяти… -трёх… -летием. Желаем тебе всего самого хорошего, мирного неба над головой, крепкого сибирского здоровья, цыганского веселья, счастья и всяческих успехов. Андрей и Татьяна. – Матвей поставил открытку на место и вздохнул: – Какие уж там мои успехи».
Затем повернул ручку радиоприёмника. Из динамика послышался женский голос: «Вчера, третьего июня в подмосковной правительственной резиденции Ново-Огарёво под председательством Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва прошло очередное заседание подготовительного комитета по завершению работы над проектом нового Союзного договора. Участвовали президенты, Председатели Верховных Советов РСФСР, Украины, Белоруссии, Узбекистана, Казахстана, Кыргызстана, Таджикистана, Туркмении, Азербайджана, автономных республик. В заседании приняли участие Председатель Верховного Совета СССР Лукьянов…» Повернув ручку обратно, Матвей выключил радио и пошёл в прихожую.
Там по разные стороны стола, стоявшего у окна, друг напротив друга сидели Клавдия и – слух Матвея не подвёл – их деревенская почтальонка Ленка Паутова, молодая крупная розовощёкая деваха. Её почтовая сумка лежала на полу у входной двери.
– Здравствуйте, деда Матвей, – кивнула она старику.
– Здоро́во… Принесла нам чего-нибудь?
– Принесла вот… – Ленка показала на лежащие на столе письмо и районную газету «Знамя Ильича», называемую в народе попросту «Знамёнка».
– От кого письмо-то? – поинтересовался Матвей, беря конверт и всматриваясь в обратный адрес.
– От Натальи, – подсказала Клавдия.
– Чего пишут? Валерку-то привезут нынче на каникулы?
– Да я не читала ещё… Видишь, разговариваем.
Матвей положил письмо обратно на стол и снял с вешалки старую, выцветшую на солнце фетровую шляпу с шёлковой лентой по кругу.
– Пойду на улицу схожу. – Толкнув дверь, он вышел в сени.
– Глянь там, у курей-то есть чего или нет. Ежели пусто, так подсыпь комбикорму! – крикнула вслед Клавдия.
Сени были большие, просторные, поделённые надвое дощатой перегородкой. За перегородкой – небольшая кладовка с маленьким окном, множеством полок и шкафчиком; там же и лестница на вышку2. Одна дверь – высокая и крашеная – вела из сеней на улицу на крыльцо, другая – пониже и попроще – в узкий крытый проход, идущий к стайке, пристроенной прямо к дому.
Открыв большой ларь, обитый по низу от мышей жестью, Матвей зачерпнул лежавшим тут же ковшом комбикорм и пошёл в стайку. Здесь пахло навозом, прошлогодним сеном и овечьей шерстью. Куры, неспешно ходившие по небольшому загону, завидев Матвея с ковшом, с кудахтаньем бросились к нему.
– Ну-у… дикошарые… – пробурчал старик. – С ног сшибить готовы.
Высыпав комбикорм в деревянное корыто, он пошарил руками в куриных гнёздах и, взяв четыре яйца, вышел из стайки. Яйца положил в небольшую плетёную корзинку, стоявшую рядом на лавке, повесил ковш на гвоздь и пошёл дальше в огород.
С одной стороны огород Заречневых имел общий забор с усадьбой Гуменниковых, с другой был неширокий переулок, ведший на соседнюю улицу, дальше за переулком вдоль дороги стояло ещё с десяток домов, и улица заканчивалась.
Выйдя в огород, Матвей оглядел усадьбу. Погода после прохладного мая начинала понемногу выправляться, и солнце днём пригревало совсем уже по‑летнему. Цепной кобель Амур лежал возле будки, вытянув лапы и подставив солнцу бок, из которого уже начинал лезть клоками зимний подшёрсток. Заслышав шаги, Амур вскинул голову, но, увидев хозяина, снова положил её на землю и лениво замахал хвостом.
– Ну что? – обратился к собаке Матвей. – Дождался тепла? Косточки свои греешь?
Амур завилял хвостом ещё сильней, но, как лежал, так и остался лежать, даже лапой не пошевелил. Собаку держали не у крыльца на входе в дом, а здесь, за стайкой, чтобы охранять пчелиные ульи, стоявшие вдоль стены позади дома.
Не спеша подойдя к крайнему улью, старик стал глядеть, как суетятся у летка пчёлы. Удовлетворённо покачав головой, Матвей пошёл дальше. Осмотрел грядки, на которых рядками всходили лук, укроп, брюква, редька и прочие посадки, заглянул – не слишком ли жарко? – под полиэтиленовую плёнку, укрывавшую высокую огуречную гряду, сложенную из навоза, приоткрыл один край побольше. Недовольно поцокал языком, глядя на чёрную пахоту, в которую уже две с лишним недели назад посадили картошку. Хотя и ростки у клубней были хорошие, и земля к той поре вполне уже прогрелась, но всходов по сей день не было. Видимо, холода, ударившие в конце мая – «на черёмуху» – сильно притормозили рост.
Постояв у картошки, старик пошёл в небольшую сараюшку, служившую ему столяркой. Снял со стены двуручную пилу, прищурив глаз, глянул на зубья, подумал: «Развести да наточить бы не мешало. Валерка приедет, так дров надо будет напилить, а то горбыли с позапрошлого года ещё лежат». Потом заглянул в стоявшие на верстаке жестяные консервные баночки, где хранились рассортированные по размеру гвозди. Взяв один, кривой и ржавый, приложил его к наковальне, тюкнул, выпрямляя, пару раз молоточком и бросил обратно в банку.
Выйдя из столярки на свежий воздух, старик сел на стоявший тут же массивный берёзовый чурбак. Снял шляпу, погладил редкие седые волосы, но обратно головной убор надевать пока не стал, давая голове «подышать».
Было совсем тепло и почти безветренно, по небу медленно плыли редкие облачка. Посидев ещё немного, Матвей поднялся и, прихватив корзинку с яйцами да ковш, пошёл обратно в дом.
Почтальонки уже не было.
– Чего вы тут с Ленкой-то шушукались сидели? – спросил Клавдию Матвей.
– Да Женьку-то, жениха её, на службу ноне забрали, а она уж испереживалась вся. Боится…
– Чего боится? Что два года без мужика не выдюжит?
– Тьфу на тебя! Собираешь чего ни попадя… За него боится, как бы чего не случилось. Время-то нынче какое…
– Какое ещё время… Когда оно хорошее-то было у нас? Войны нет, и слава богу.
Клавдия ушла на кухоньку, стала брякать там посудой. Матвей сел к столу, туда, где до этого сидела почтальонка, взял письмо, по-прежнему лежавшее тут же, прищурился на цветастую картинку, нарисованную на конверте.
– Чего пишут-то?
– Возьми да прочитай.
– Да очки брать неохота. Ждать, не ждать их нынче?
– Ждать. Все приехать хотят, на машине.
– Ох ты… – удивился старик. – Как это они надумали? В отпуске все, что ли?
– Ну да… Наталья с июня в отпуск пошла, а Юрий, пишет, и так сам себе хозяин. Когда захочет, тогда и отпуск. Ну и Валерку привезут. Сами уедут потом, а его оставят.
Матвей, вздохнув, положил письмо обратно на стол, посмотрел в окно.
– Когда обещаются-то?
– Пишут, на этих выходных уже, восьмого или девятого.
– А чего им выходные? Сама ж говоришь, что в отпуске.
– Чего меня-то спрашиваешь? Дела, наверное, какие-то ещё есть.
С минуту старик молча смотрел на пустую улицу. По дороге, поднимая пыль и громыхая железным кузовом, проехал самосвал, следом прокатил мальчишка на велосипеде, пыль улеглась, и опять никого, пусто. Где‑то взлаяла собака, но тут же умолкла. Низкая, корявая берёза, росшая на углу усадьбы, слегка покачивала ветками под слабым ветерком. Зелень на деревьях была ещё яркая, сочная, не огрубевшая – смотришь, и глаз радуется, и на душе светлее делается.
Матвей повернулся к жене:
– А я вот чего не пойму никак: как это у них сейчас – сам себе хозяин? Как они сейчас так работают-то? Это под вид, как артели раньше были, так, что ли?
– Да я почём знаю? Не артели они называются, а эти, как их… операторы или кто там…
– Не операторы, а кооператоры.
– Ну а я чего говорю? Операторы…
Матвей недовольно поморщился, но спорить с женой не стал.
– Ты курям-то дал? – спросила старуха.
– Дал. Ковшик комбикорма высыпал, хватит им пока. Пусть, вон, траву уже щиплют. А то на них не напасёшься.
Клавдия вышла с кухни:
– Пойду полежу маленько, а то голова чего-то гудит у меня сегодня с утра. – Уйдя в комнату, она, кряхтя и охая, улеглась на диван.
Старик посидел ещё немного у окна, повертел в руках газету, рассматривая картинки и читая заголовки, потом встал и пошёл в сени, в кладовку.
В кладовой у Матвея стоял шкафчик с рыболовным скарбом. Старик любил рыбалку. Рыбачил он всегда, сколько себя помнил, с самого сызмальства. Бывало, и сети кидал на большой воде, и с бреднем ходил, и верши ставил по речкам, но больше всего любил потаскать рыбку на удочку. Конечно же, он всегда был рад хорошему улову, но в последние годы стал больше радоваться возможности просто посидеть на берегу у воды. Словно душой он отдыхал в эти моменты. Мысли разные в голову приходили, вспоминалась ему вся жизнь его, особенно молодые годы и даже детство; бывало, всплывали в памяти какие-то давно забытые события, люди, с кем сводила его судьба, и делалось ему от этих воспоминаний то грустно, то весело. И не столько за рыбой он уже ходил на рыбалку, сколько за этими вот мыслями, за тишиной, за покоем.
Открыв шкафчик, Матвей стал рассматривать его содержимое. Взгляд старика упал на пару складных бамбуковых удилищ – подарок от Бориса, старшего сына, единственного из детей, кто перенял страсть отца к рыбалке. Борис жил сейчас далеко, в небольшом городке в соседней области, и в родную деревню к родителям приезжал редко, последний раз был уже лет десять тому назад. А вот Матвей сына время от времени навещал, ездил к нему на поезде, старался раз в три‑четыре года проведывать. Тем более места, где жил Борис, были богаты рыбой, и сын возил отца по многочисленным речкам, озёрам, где оба отводили душу.
Второй сын Матвея и Клавдии Андрей, живший с родителями в одной деревне, на рыбную ловлю смотрел без энтузиазма. Это занятие могло вызвать в нём интерес только лишь как повод выпить с мужиками на природе. А так, чтоб за рыбой, – нет, это было не его.
Ну и вот внук Валерка – младший сын дочери Натальи. Жили они не очень далеко, в городе, который был примерно в полтораста километрах от их деревни. Валерку вот уже шесть лет, начиная с третьего класса, каждое лето привозили на каникулы к деду с бабой. За эти годы внук и сделался Матвею главным компаньоном по рыбной ловле.
Старик вынул из шкафа удочки, осмотрел их со всех сторон, погладил рукой, сметая пыль, скопившуюся за зиму, и отставил в сторону. Следом был извлечён небольшой деревянный ящичек, в котором лежала разная рыбацкая мелочёвка: тонкая свинцовая пластинка для грузил, моток лески на пластмассовой бобине, крючки в бумажном кулёчке, карабинчики, несколько разнокалиберных поплавков: фабричных пластмассовых, самодельных из гусиных перьев, покрашенных наполовину красным лаком для ногтей, и винных пробок с воткнутой по центру спичкой.
Матвей внимательно всё рассматривал, аккуратно перекладывая с места на место. Намотав на кулак, потянул леску, пробуя на прочность, – вроде держит. Потянул сильнее – нет, порвалась. Подумал: «Ничего, карася выдюжит, да и Валерка обещался в этом году новую привезти». Просмотрев всё своё рыболовное снаряжение, старик сложил его обратно в шкаф.
Но главной рыбацкой ценностью у Матвея была двухместная надувная резиновая лодка. Он выписал её по почте лет десять тому назад и берёг с тех пор как зеницу ока. После каждой рыбалки тщательно сушил, протирал тряпочкой швы, чтоб не дай бог не загнили, не запрели. Зимой хранил лодку в расправленном виде под своей кроватью, время от времени подкачивал, проверял, всё ли в порядке, нет ли заломов. Лодка и сейчас ещё лежала там. Однако в последние годы старик стал опасаться рыбачить с лодки один, да и тащить три с лишним километра до озера шестнадцатикилограммовый мешок было уже тяжеловато. «Вот Валерка приедет, тогда и с лодки порыбачим, а пока так, на бережку посидеть можно, – подумал Матвей, закрывая шкафчик и твёрдо решив, что если погода не испортится, то сходит послезавтра, в четверг, на рыбалку на Звонихинский пруд. – Может, и поклюёт, а нет, так хоть у воды побуду».
Часов в семь поужинали и вышли за ограду ждать из стада корову с овечками. Клавдия села на вкопанную у калитки лавку, а Матвей остался стоять, облокотившись на штакетник. Солнце садилось как раз туда, откуда вечерами возвращалось в деревню стадо. Прикрыв ладонью глаза, старик посмотрел в конец дороги, но никого ещё не было видно.
Из дома напротив вышла встречать свою трёхгодовалую корову Зина Суслова – одинокая семидесятилетняя сухонькая старушка. Увидев соседей, махнула Заречневым рукой:
– Здоро́во живём!
– Милости просим, Семёновна! – махнула в ответ Клавдия. – Иди к нам, посидим.
Соседка, держась одной рукой за поясницу, перешла через дорогу и села рядом с Клавдией:
– Ну давай посидим, пока нет коровушек наших. А то за день натопталась я чего-то, поясница с ногами, прям, отваливаются.
– Кого делала-то? – поинтересовалась Клавдия.
– Так кого… Мало ли… Дела найдутся. Дом не велик, а лежать не велит. Не зря говорят же.
– Это да, летом-то сидеть некогда.
– Так, хоть и зимой! Печку истопи, снег почисти, скотину накорми. Только что огорода нету.
– Ага… – соглашалась Клавдия, кивая головой. – А у меня сегодня голова чего-то весь день гудит да кру́гом идёт. Не знаю с чего. Давленье, наверное, опять подскочило.
– Ну чего там, Матвей, не видать? – глянула на старика соседка. – Не идут ещё?
Тот снова приложил ладонь ко лбу, закрывая глаза от солнца:
– Нету, чего-то припаздывают сегодня.
– Зря ноне Стёпку Устьянцева в пастухи взяли, ненадёжный он. – Зина сняла с головы сбившийся платок, расправила его и, пригладив волосы, повязала заново. Пожаловалась: – Воло́с-то уж ничё не остаётся. А раньше-то, ох и косища у меня была! Загляденье, а не коса. А сейчас…
– На что она тебе сейчас, коса-то? – усмехнулся Матвей. – Парней завлекать? Так им, окромя волос, ещё кой‑чего надо.
– Да какие уж парни в мои годы, – тоже усмехнувшись, махнула рукой соседка. – Мои парни все закончились. Так, ежели только старичка какого завалящего заманить. А то одной‑то уж шибко тяжко управляться становится.
– Так, может, к сыну тебе? Он же у тебя в казённой квартире живёт, с удобствами, – посоветовала Клавдия. – Не зовёт?
– Ой, нет, Клавушка… Они там и так вчетвером в двух комнатах живут, да я ещё припруся. Мешать только? Нет, лучше уж старичка.
Все тихонько засмеялись.
– Так что, ежели есть кто у вас на примете, давайте, засылайте сватов. Сразу согласная! – захохотала пуще прежнего Зина, но осеклась, остановила себя. – Ой, господи прости… Расхохоталась не к добру, видать. Совсем бабка из ума выжила под старость-то лет.
Справа неслышно подошёл Фёдор Гуменников. В соседях с Заречневыми они жили давно, считай, уж лет сорок, с тех пор как в начале пятидесятых собственноручно поставили себе на этом месте дома. Фёдор был на десяток лет помоложе Матвея, долговязый, с годами ссутулившийся и сделавшийся совсем лысым, с длинными жилистыми руками, и с длинным же, вислым носом. При разговоре он слегка подшепелявливал, говорил, что с войны это у него осталось, после ранения.
– Чего хохочем? – спросил Фёдор. У него получилось «Цего хохоцем?»
– Ой… здорово, Фёдор, – утирая глаза краем платка, кивнула ему Зина. – Нам уж сейчас палец покажи, так хохотать будем. Ума-то совсем не стало.
– Ладно наговаривать-то на себя. – Фёдор вынул из кармана мятых брюк пачку сигарет, но на него сразу недовольно покосились.
– Курить, что ли, собрался? – нахмурилась Клавдия. – Иди, вон, к себе, там и кури, а на нас нечего дымить. Табакур.
– Ладно, не ругайтесь. – Сосед спрятал сигареты обратно. – Я машинально (вышло «масынально»). Не видать ещё стадо-то?
– Придут, никуда не денутся.
Зина глянула на Фёдора:
– Чего курить-то никак не бросишь? Не накурился за жизнь ещё, что ли? Усы-то, вон, жёлтые все.
– Да они у меня завсегда такие были.
– Как это – завсегда? Растут, что ли, они у тебя уже жёлтые? Не курил бы, так и нормальные бы сделались.
– Так вот не могу заразу эту никак бросить, понимаешь (понимаес). Тянет. Да кого уж тут бросать-то? Восьмой десяток шпарит, всё одно помирать скоро. Да я раньше-то махру ведь только курил, а она не такая вредная, как покупной‑то табак. Это вот… лет пять только на сигареты-то перешёл. Удобнее с ними: достал и кури сразу, крутить ничего не надо.
– Это кто же тебе такое сказал, что махорка не такая вредная? – усмехнулся Матвей. – Кто ей торгует, однако?
– Да нет. Так, слышал где-то. Дескать, чище она, здоровее, а покупной химией ещё какой-то обрабатывают. Не знаю.
– Да ну, глупости, – возразила Клавдия.
На какое-то время умолкли.
– Да, чего сказать-то ещё хотел! – вдруг снова оживился Фёдор.
Все посмотрели на него.
– Говорят, Ленинград-то теперь по-новому звать будут.
– Как это, по-новому? – не понял Матвей.
– А вот так! На попятную переименовывают, в этот, как его… в Петербург. Санкт-Петербург. Дескать, как при Петре-то ещё было. При Первом. Выходит, тогда не по-новому, а наоборот – по-старому, – он тихонько засмеялся. – Во как!
– Да ну… Выдумываешь чего ни по́падя, – недоверчиво махнула рукой Клавдия. – Какой ещё… бург…
– Ничего я не выдумываю, – обиженно нахмурил брови Фёдор. – Райка моя сегодня в магазине слыхала. В газете, говорят, прописывали, да и по телевизору говорили. И это ещё… Японцы, говорят, острова назад себе требуют. На Дальнем Востоке.
– Какие острова? – глянула на него снизу-вверх Зина.
– Курильские.
– Ну и чего?
– Как это чего? Острова-то наши после войны стали.
– Ой… – соседка поморщилась. – А тебе велика забота? Пущай у кого надо голова и болит об островах этих. Нам-то чего?
– Здрасьте пожалуйста! – Фёдор сердито взмахнул руками. – Я там три пальца на левой ноге оставил, когда с япошками (с япосками) этими воевал! Я там контуженый был, чуть не пол-языка потерял, а ты – чего нам острова эти?! Ежели так рассуждать, так знаешь, что будет! Охотников много найдётся чего у нас оттяпать!
– Чего разошёлся-то? – нахмурившись, мотнула головой Зина. – Я так только сказала.
– Сказала она…
Снова замолчали.
– В церкву-то не ходили нонче? – спросила Зина Клавдию после некоторой паузы.
– Нет, – отрицательно покачала та головой, – не ходили. Ты-то была?
– Да нет, в это воскресенье тоже не была. В то вос-кресенье, на Троицу, ходила, но так мы с тобой тогда вместе были, а нонче Нина Луцик была, сказывала, народу много пришло, человек пятнадцать. Петров пост ведь со вчерашнего‑то дня начался. Вы-то поститесь?
– Ой, матушка… – неопределённо махнула рукой Клавдия. – Стараемся, да не всегда выходит. Желудок иной раз так сведёт…
– Ничего, это для Господа. Матвей, – глянула на соседа Зина, – а ты‑то пошто в церкву ходить перестал? Даже на Троицу не был.
– Ой! – Клавдия недовольно поёрзала на лавке. – Я ж тебе не сказывала, ты не знаешь… На батюшку он у нас осерчал.
– Ну вот ещё… – сердито посмотрел на жену Матвей. – Делать мне больше нечего, как серчать на него. Ерунду какую-то городишь.
– Ну а что, не так, что ли? Полез тогда с вопросами своими, вечно ему больше всех надо. Вот отец Евгений-то и говорит, мол, высокоумием грешен, покаяться бы надо, а этот и психанул.
Матвей сердито помотал головой:
– Ваш отец Евгений сам ничего не понимает. Высокоумие какое-то выдумал. Сам сказать толком не может, вот и придумывает.
– А чего спрашивал-то? – Зина, прикрыв глаза ладонью от низкого солнца, снова посмотрела снизу-вверх на соседа. – Чего тебе не поглянулось?
– Да после службы-то, как проповедь батюшка стал читать… – начала было Клавдия.
– Во-он они, – перебил её Фёдор, глядя вдаль, – идут.
– Кто? – не поняла его Зина.
– Коровы, кто ещё.
– Тьфу ты… Я уж подумала, отец Евгений откуда-то идёт. – Она поднялась с лавки, закряхтела, заохала, снова сзватилась за поясницу и, прищурив глаза, тоже стала смотреть в конец улицы. – Ага, идут, кажись.
Вдалеке, вытянувшись вдоль дороги и поднимая за собой клубы пыли, не спеша шло стадо. Стало слышно натужное мычание коров, блеяние овец и коз, короткие окрики пастуха.
Клавдия тоже встала, подошла к дороге:
– Ох, матушки вы наши. Чего-то долго их сегодня Степан не гнал.
– Да чего ему… Как проспался, так и погнал. Ну ладно, пошла я к себе тогда, – и Зина заковыляла через дорогу.
– Давай, ступай с богом, – махнула вслед ей рукой Клавдия.
– Ну и я тогда пойду, – кивнул Заречневым Фёдор, но, приостановившись, спросил Матвея: – Ты на рыбалку-то нынче не ходил ещё?
– Да нет. Послезавтра, в четверг, хочу на пруд сбегать.
– На Звонихинский?
– Ну.
– А-а… Я бы тоже сбегал, да в четверг не могу, уголь поеду выписывать в райцентр.
– Рано ты чего-то нынче, лето только началось.
– Да, думаю, лучше сейчас, а то к осени народу у них завсегда больше бывает. Сегодня утром, кстати, Саню Саенко видел, говорит, в пятницу на Звонихинском пруду был.
– Ну и чего?
– Говорит, карасей натаскал чуть не полный садок.
– Ага, он наговорит, Саня этот… – скептически покачал головой Матвей. – Соврёт, недорого возьмёт.
– Ну, не знаю… Может, и врёт, конечно. А я вот хочу в Колбиху махануть как-нибудь, да не́ на чем пока. Искать надо, к кому б в попутчики напроситься, кто из мужиков туда ездит.
– Вон, Вовка Зорин, говорят, любитель на тамошнем пруду порыбачить. – Матвей неопределённо мотнул головой в сторону. – У него мотоцикл с коляской.
– Это учитель который? Я-то не шибко с ним знаком.
– Ну или с геологами напросись. У них, вроде бы, через Колбиху нынче буровиков на вахту возят, куда-то ажно под Петенёвку.
– Да? – Фёдор удивлённо поднял брови. – Не слыхал. Ладно, может, с ними как-нибудь напрошусь.
Пока говорили о рыбалке, подошло стадо.
– Ну, бывай! – кивнул Гуменников. – Пошёл я, а то уж, вон, бык наш идёт. – И протянув кусок хлеба подошедшему годовалому бычку, он зашагал к своей ограде.
От устало бредущего, пахнущего травой и парным молоком стада, отделилась белая, в крупных бурых пятнах, корова-восьмилетка и направилась к дому Заречневых.
– Дочка, Доченька ты моя, – ласково позвала её Клавдия, – кормилица ты наша.
Вперёд коровы с блеянием суетливо выскочили три овечки: две чёрных, одна белая.
– Масеньки мои, ну идёмте, идёмте… – Достав из кармана тужурки3 несколько маленьких кусочков хлеба, хозяйка сунула их овцам, ласково потрепала каждую по шее. – Стричь уже вас пора, а то жарко вам. Слышь, старик, надо бы уже подстричь овечек-то, холодов-то, поди, уж не будет больше.
– В пятницу, бог даст, подстрижём. – Матвей открыл калитку в неширокий проход, ведущий с улицы в стайку.
Овечки, беспрестанно блея, одна за другой быстро заскочили в него; следом, размеренно переваливаясь из стороны в сторону, прошла корова.
– Кого там Фёдор про рыбалку-то говорил? Ты опять, что ли, куда собрался?
– Почему – опять? Первый раз нынче. Сбегаю в четверг на пруд, посижу маленько.
– Да сиди уж дома, бегальщик… Какие рыбалки тебе, девятый десяток идёт, а всё не нарыбачился.
– Иди давай, корову дои, – пробормотал старик, закрывая калитку.
