Kitobni o'qish: «Ангары»

«Алёша, Вы – поэт абсолютно уникальный по русским и по всяким прочим меркам масштаба. Говоря «поэт», я имею ввиду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их – Ваш – внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху.»

Иосиф Бродский – Алексею Парщикову

«Алексей Парщиков являет собой не только поэта, но и «практикующего теоретика», поскольку рефлексия о новых смыслах вплетена в строки его стихов, как цветная нить в канат, но никогда она, даже иронически освещаясь (отсюда юмор и свобода смеха над собой), не становится декларацией и декламацией поэтических тезисов. Здесь нет проб, здесь – утверждение постулатов».

Владимир Аристов

«…С хищным кружением Алексея Парщикова, раскрывающего с нескрываемым и даже злорадным наслаждением перепончатые веера мифов в вязком пространстве знания и восприятия «конца – начала», – поэта, спрессовывающего совершенно различные коды в гремучее вещество риторики, заплетающей намерение в предмет…»

Аркадий Драгомощенко

«Главное в творческой манере А. Парщикова – видение мира в его предметности. Не просто в ординарной перечисляемости предметов, нет, каждый предмет зримого мира он старается рассмотреть по-своему, оценить его поэтически, переосмыслить и полюбить заново».

Виктор Соснора

«Поэт, который наблюдает «вывих тяжелой, как спущенный мяч, панорамы» («Лиман») никогда, даже на мгновение не поддается жалости к самому себе».

Маржори Перлофф, историк литературы, профессор Стэндфордского университета, Калифорния

За окоёмом нервных окончаний
Стихотворения и поэмы

Нефть
поэма

1

 
Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль.
Водораздел между реками Юга и Севера – вынутый километр.
Приняв его за туннель, ты чувствуешь, что выложены впритирку
слои молекул, и взлетаешь на ковш под тобой обернувшихся недр.
 
 
И вися на зубце, в промежутке, где реки меняют полярность,
можно видеть по списку: пары, каменюги и петлистую нефть.
Ты уставился, как солдат, на отвязанную реальность.
Нефть выходит бараном с двойной загогулиной на тебя, неофит.
 
 
Ты ли выманил девушку-нефть из склепа в сады Гесперид белым
                                                                                     наливом?
Провод ли высоковольтный в купальню упал и оцепенело кино?
Оседает труба заводская в чехле под направленным взрывом.
Нефть идёт своим ходом глухим, вслед за третьим, которого не дано.
 
 
С этой нефтью, как с выпуклым зеркалом, – словно игры с орлом
                                                                                без перчатки:
ты качаешься – ближе и дальше – от клюва его увильнув.
Не даёт разойтись на заблёванной синей вагонной площадке.
И похожи, как две капли нефти, капля нефти, бассейн с хусейном и Лувр.
 
 
Ты прошёл эту стадию на цыпочках по указке аравийского властелина,
ведомый за волосы по отвесу, где выжить не предполагал.
Стоя на кадыке, а проверить – на точке плавления парафина,
ты вцепился в барана подземного и – ввинтил ему по рогам.
 
 
Как кувшины, в кладовую тьму уходя, острые ставят на ней пятёрки,
ободками вещей в моей жизни запомнилась первая треть.
Скрыты убийцы, но их ребристые палки, как неонки, оттеняют подтёки.
Пальцы Тюльпа бродят по моргу, тычут в небо и находят там нефть.
 
 
И когда она вышла на волю, применила с черня она онемение,
так светлеет песок под стопой и редеет после взрыва толпа.
Перебежки ракушек и вспышек под серпами затмения,
наползание почв крупным планом… И ты понял, куда ты попал…
 
 
Ты бы в бочке белил её утопил, но ответил её абсолютным безделием,
ты прервал свои поиски и отключил зеркала в непохожих вещах,
и пока она медленно шарит, подобно в Бермудах бессвязным
флотилиям, осторожно, как иглы меняют в отхожих местах,
 
 
и пока она ставит баррель на баррель свои желтоватые башни,
и пока она на верёвочке водит самонапрягающееся слепое пятно
серебристых хранилищ, схлопнувшихся в направлении внешнем,
и пока на изнанке твоей лобной кости она пробегает диалоговое окно,
 
 
и пока её пробуют пальцем татары и размазывают по скулам,
и цивилизации вязнут в ней, как жучки, попавшие в интернет,
пока мы приклеиваем лепестки на носы, валяясь по нефтью залитым
                                                                                          скалам,
и пока постель наша пахнет нефтью, что – удвоенный бред,
 
 
и пока в длинном платье с высокой причёской ты похожа на ложку —
так наивно срисую, – пока чувствуешь под каблуком нефтяной запас,
пока царствуешь, злясь на себя, существуешь, царапаешься немножко, —
разновес расстояний – в пользу нефти, разделяющей нас,
 
 
там, где реки друг к другу валетом слушают колокольцы Валдая,
пока сон заставляет жевать стекло, но следит, чтоб его ты не проглотил,
сердцевина Земли тебя крутит на вагонных колёсах, сама собой не владея, —
нефть подступает к горлу. Её на себя тянет, к ней жмётся прибрежный ил.
 

2. Долина транзита

 
Шакал и ворона: ни внешней, ни внутренней крови
меж ними. Вдали нарисован дымящийся динамит.
Их контуры на честном слове уже наготове
покинуть ядро черноты и принять незаконченный вид.
 
 
Над ними баллоны с речами дрейфуют – листается комикс
на пляже остистом, подветренном. Заперся грот-новодел.
Разведрилось. Стало понятно, что врытый по пояс
фотограф был сварен из бронзы, и ни на кого – наводил.
 
 
Я спрятал оружие, связь отключил и свернул в Долину Транзита.
Прощай, побережье смешное! Чего я искал?
Альтдорфер не скажет, и Дарий. По зеркалу заднего вида
хромала ворона, клевал и маячил шакал.
 
 
Долина в горах пузырилась и напоминала соприкосновение пауз.
Пчела над обрывом, внизу – полигоны гладиаторских школ.
Стекляшки подстанций и трубопроводы за ярусом ярус.
И ртутные лифты с тенями нефтяников штырями усеивали котёл.
 
 
Как два электронные скрутня, заметив друг друга, пропали
взаимно две тени – ворона и, чуть задержавшись, – шакал;
как две электронные даты, ознобно стирая детали…
Долина, напротив, раскручивалась, и припоминала аркан.
 
 
И каждый участок района был точно вменённый в разметку,
он пуст был, но и, сверх того, на чудесный порядок пустей,
как кубик, который всегда на шестёрке, внушает догадку
о мнимости как бы пяти остальных плоскостей.
 
 
Изъяты частично: постройки, развязки, проходы и вышки.
И эта изъятость царит и дует в подпольный манок.
Двойник ли, свисая с орбиты, хватал человеков под мышки:
за локти – в замок и – в потёмки (как через борта – на полок).
 
 
В дверях арсенала провидица явилась, стакана не допила,
и так неуверенно, словно по глобусу пальцем ведёт
и путает авиалинию с маршрутом подводного кабеля
(а в этой растяжке сознания ни шагу не сделать вперёд),
 
 
«Мы ждём приближения нефти, – сказала, чертя пирамиды
на воздухе, – остальные обжили ржавеющий флот,
в акустике танкеров сонных, пока мы в Долине Транзита,
скользят по мазуту и в перегородках вешаются через год.
 
 
Другие в ущельях кочуют и здесь появляются редко:
прекрасное ловят мгновенье – и эта задача проста —
кто может из правильной пушки выбить центральную скрепку
                                                                     арочного моста».
 
 
Бесхозная, в стратосфере зависшая на отметке,
где ещё рано для парашюта, в летаргической высоте,
эта долина, разбитая на кривые клетки,
похожа на дирижабль с солнечной батареей, на полухолостом винте,
 
 
с терпением геологическим, с опорой на ожидание,
с истерикой, что не отнять, когда уже вспыхнула сеть:
соляризованное изображение короткого замыкания долины,
облившейся нефтью, верней – опрокинутой в нефть.
 
 
Здесь роль астронома и историка мне показалась притворной.
«Нефть, – я записал, – это некий обещанный человек,
заочная память, уходящая от ответа и формы,
чтобы стереть начало, как по приказу сына был убит Улугбек».
 

Из цикла ДИРИЖАБЛИ

1. Отбытие. Лотерея

 
Мы утром не созванивались, чтобы новости
нас не отбросили назад в слепую яму.
Как вдруг в окно на робкой скорости
боднулась тупоносая махина, надламывая раму.
 
 
И поплыла в затылок мне, не подавая вида,
что вписывает путь в свою окружность.
Нас обгоняли тягачи графита,
велосипеды с нитками цепей жемчужных.
 
 
Нас ожидал банкет и музыканты на аэродроме.
Пилот проекта, я был первым на примете.
Мой строгий аппарат всплывал в разломе,
меж двух столетий в эллипсном просвете.
 
 
Мы взяли курс на верфь под знаком Водолея.
На дирижабле – сервер. Тьма в заметной лихорадке.
Спокойны только солнечные батареи,
как мельниц водяных – рассохшихся – лопатки.
 
 
Когда мы приземлялись, все головы задрали,
корабль обомлел, но шёл по линии отреза.
Толпа уставилась наверх ноздрями,
толпа смотрелась, как большая пемза.
 
 
Отпущена в простор верёвочная лестница
бурлящим лотерейным барабаном:
он муфтой смутной стынет и мерещится,
(шушукаются пальцы во мраке вороватом).
 
 
Я различал уже заправку, столб, колосья,
и розы на столах вибрировали так опасно,
что если б накренился – накололся.
Но, стравливая газ, корабль освобождался от балласта.
 
 
Он опустел до чертежей, он дал свечу над улицами.
Он избоченился плашмя и выпукло, и вогнуто.
Как длинное пальто с оборванными пуговицами,
летя, мерцает рожками. В него вцепилось облако.
 
 
Мы забирали вверх, мы забывались вверх, в гондоле
мигала на экране кибернетическая лотерея.
В обнимку с призраком радар на лётном поле.
Два залпа-льва, к нам подбежав, нить потеряли и перегорели.
 
 
Подальше от Земли! Она растёт в объёме,
к Луне навстречу. Шепчутся раскопки,
наслаиваясь в полудрёме.
И глобус – утолщается. И тянется сквозь телескопы зябко.
 
 
За воздух можно ухватиться ртом. И парусом.
Без рук лететь веретеном. Баланс – единственная сила.
Шёл жук по носу одного из янусов,
и время – перекосило.
 
 
И дирижабли древние показывались на вершине,
обугленные гинденбурги поленьев чёрных.
Француз тик-так с пропеллером на часовой пружине,
австриец запрягал в аэростат орлов учёных.
 
 
Подзорная труба Москва-Смоленск наклонно
вперится в дирижабль крестьянский на насесте.
По сжатому лучу доставит голову Наполеона,
его ботфорты (полшага вперёд) останутся на месте.
 
 
Как близко в воздусях и ярусный и арчатый,
похожий на театр! А дальний – крапинка на ветре.
Он кажется задержанным стеклянной палочкой
между частиц, снующих в чашке Петри.
 
 
А лотерейный барабан наращивает обороты,
сжимая время рёбрами и повышая шансы.
…И кутались на палубах пилоты,
метая бомбы в Лондон, дыша на пальцы.
 
 
Шелчки прозрений, сухопарые машины,
то по небу слоняются одне, то в круг сбиваются, немея.
На грани срыва эти нервные страшилы.
Мой дирижабль на приводе тянула лотерея.
 
 
Кружащийся октаэдр! Так, в центр встав, пацанка
угадывает (на глаза повязана косынка),
кто к её горлу прутиком касался,
спугнул ключицу, слух увёл вслед за блуждающей ворсинкой.
 
 
Я мог бы подобрать любой пароль для сервера.
Всё ближе к цели, всё точней ответ, как мячик на резинке,
или круги бегут обратно к центру озера.
Я банк срывал на сайте казино, и напрягались рынки.
 
 
И молча в люк открытый взирали адмиралы,
корабль воздушный проводя над тусклыми горами.
Выигрывала лотерея, сбиваясь с хода и замирая.
Со мной расплачивались – богами.
 

2. Сельское кладбище

 
Когда я покидаю дом свой, с огромной кухней, с кортами
                                                                и лабиринтом спален,
и медленно шагаю по дороге, откуда полстолетия тому
везли разбитый наш корабль на бричке, по частям, – навален
бег подколенных впадин по горе отверстий, – я весь в дыму.
 
 
Надтреснуты движения коней, их путь – обман, червячная ступенька.
Так вот что получилось из моих застенчивых работ…
Сухой проект в моём уме возник на четвереньках,
так мог бы на попа встать спичечный упавший коробок.
 
 
Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернёт назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?
 
 
Нет, в шляпах, привязанных шнурками к подбородкам,
они смотрели вбок, где томный взрыв ещё держался в стороне
учебной куклой на спине, затянутой среди реки в воронку…
И ящерицы с языком в губах на берегу приплюснуты к стене.
 
 
На поле кринолины говорили, что, даже до зенита не доехав,
окаменел чеканный дирижабль – он прозевал Медузу в облаках.
Загар у велосипедисток йодист, можно подумать – сборщицы орехов,
они забылись в спортивных платьях и мельхиоровых очках на лбах.
 
 
Я помню аппарат д’Эскювели, ту лестницу, заломленную за спину,
ту винтовую, что с винтом он спутал, переминаясь на скале.
Как стеклоочиститель испаряется, воздушных змеев вымерла династия.
Аэроплан кружит на прежнем месте, им протирают грязь на ветровом стекле.
 
 
Теперь по фотографиям горчичным представить трудно бирюзовый,
определённый цвет их праздничных гондол и ленты на ветру,
но ясно, что их дирижабль – сыпуч и что слоисты их комбинезоны.
Когда тела с земли собрали, их отпечатки заполнились водой к утру.
 
 
За окоёмом нервных окончаний природа берёт начало. В темноте провисла
долина – нам не по росту. Чем дальше едет по объективу зум,
тем ближе и напористей деталь. Тем безвозвратней западенье смысла.
И каждый лупоглазый атом неуязвим, толкаясь наобум.
 
 
Спокоен вечер. Тих глагол. И осмотрительнейший остролист в коллапсе.
И шорохи, как в классе рисования – ушную раковину воспроизвести.
Букашка движется по горизонту; никто не смеет сосчитать ей лапки,
никто. Паромщик поднял над водой весло, однако же, не стал грести.
 
 
Прямоходящая овечка, вся на копытцах лёгких, из дальнего овина,
бежит по небесам, и голову поворотив к хвосту,
и на носок переходя, юлит, пытаясь в зеркало увидеть спину.
О, где сейчас Пармиджанино, чтоб удлинить ей шею на лету?
 
 
На кладбище химически-зелёном я памятник воздвиг походный, шаткий.
На стенках начертил я воздуха баллон.
Гадаю по теням – они раскиданы по плоскостям палатки,
как инструмент складной, где 36 приборов открыты под углом.
 
 
Кусачки, пилочки, консервные ножи, и прогибается лазурь на лезвии
                                                                                         горбатом,
коловороты, лунки для ногтей, отвёртки и крючки…
Кто вырежет пропеллер по дуге, кто из обрезков соберёт Бильбао.
За лопастью, вздуваясь куполами, вселенная перебирает намеренья своей
                                                                                               руки.
 
 
Нередко их воздушные шары не виртуозы вели над пригородами и —
                                                                                     приземляли.
Шар выпускает шум из оболочки, кривясь по сторонам.
В охапку ловит мнимый позвоночник. Внутри поставленные под углом
                                                                                            педали
толкаются, и вот – шар распростёрт и по нему проходит стратонавт.
 
 
Навытяжку в автомобилях – стоя, и улицы в листовках – сыпясь,
там гипсовая ГЭС пошла в размол по перфорации на небе и в кино.
Средь всадников, фотографов, детей – Васенко, Федосеенко, Усыскин.
И профиль каждого поддернут за края навстречу фразе «и никаких но».
 
 
Зачем голубоглазые хирурги вошли направо в тело тонкой платиной,
налево – мастера с бальзамами, а в лоб – гипнотизёра матовая трость?
Хотели вновь вернуть к рулю воздухоплавателя,
но он разваливался, ник и загрузал в ячеистых снастях устройств.
 
 
В другой стране в другие времена он охранял бы в ряд стоящие армады
бездействующих лайнеров, они – ждут распродаж, а он в компании собак
прожектором тянул по плоскостям и опускал бы жалюзи Невады,
где на открытых складах фюзеляжи схватил в облипку овальный лак.
 
 
А может, он беглец по крыше, все – за ним, и низкий ветер заужает лужи,
вооружая луками, а он, вися, кренит за кромку небоскрёб?
Он в тишине кроил свой дирижабль и в титрах фильмов не был обнаружен.
И жгутики от ластика сдувая, он ввёл в чертёж рефлексы недотрог.
 
 
Он изумлялся. Он писал Николо Тесле: «Планеты озарятся. Оболочки,
заряженные мертвецами, вспыхнут – катушка даёт пробой в витке.
Кто свяжет землю с небом напрямую, если не мёртвый лётчик?
Шахтёр на корточках в забое напоминает знак молнии на электрощитке.
 
 
Рельефы, истуканы, плиты, алтари, но отвернись – они работают локтями,
срываясь и сбегая в высоту быстрей угрюмых обезьян;
кто не прошёл естественный отбор, тот втихомолку проволоку тянет
вокруг себя, и виден клейкий ток, чтобы ограды не перелезал.
 
 
Но всё ж упорный свет исторгнется из недр, и глобус распрямится,
как если в скомканную трубочку подуть,
клубок расправится, покажет всем язык и вытянется единица,
и по оставшимся под нами облакам мы рассчитаем путь.»
 
 
Всем не успеть за Жаком и Жозефом, хотя в их голове не меньше веры
в то, что сигарный дым, наполнивший конверт, его утянет к потолку.
– Бумага не для букв, пишите на камнях, – снимая котелки,
                                                                   взлетели Монгольфьеры.
Мануфактура сведена с гравюры. Суфлирует Борей надгробную строку.
 
 
С полсотни бочек на дворе с железной стружкой. И щипет аммиак нахальный,
поэтому все масках. Кислота металл кусает за изнанку, виясь в трубе.
Есть водород, что чувствует опасность острее, чем Орфей в кольце вакханок.
И голый человек специалистам показывает схему на себе:
 
 
верёвка, протянутая от запястья к локтю. Обводит шею. Крепится двукратно
беседочным узлом. Спускается к другому локтю. Перехват
через запястье к пояснице. Узел, чей ходовой конец идёт обратно
 навстречу коренному. В этой клетке тела свободно реют, говорят.
 
 
Не раз я замечал: с его очков срывался лётный стадион, и толпы обрушались
сектор за сектором, когда он поднимал лицо и что-то вспоминал.
Не раз я замечал – из города к утру он возвращался на воздушном шаре,
Однажды он стоял пешком на небе, крутя свой дирижабль,
                                                                       чтоб въехать в терминал.
 
 
Свидетельствую: в баре автоматы его передавали по цепи
                                                                 и сбрасывали у библиотеки.
И снились полевые тюрьмы, сварганенные наскоро в степи
из ржавой рабицы, и вывихнутый остов дирижабля, перегораживающего
                                                                                               реки,
и панцирная сетка в мелководье, с кратчайшими путями для мальков. Спи.
 
 
Не раз я замечал, он выходил из дому, подтянут и одновременно робок,
с рулоном чертежей и деревянным кофром на ремне.
И травы, как огромные плакаты, сорвавшиеся с верхних кнопок,
сгибались перед ним, и он шептал, уставясь на трещины в открывшейся стене.
 
 
Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам
                                                                                         на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавший на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.
 
 
Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж рёбер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.
 
 
Перезахоронение. Могила – пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал – надёжного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги – перемещения
                                                                                  в других мирах,
 
 
где галереи тихих дирижаблей, ещё не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключённым телефоном я слушаю сквозь плющ
                                                                        пустынную сову.
 

3. Ангар в сумерках

 
Рога ангара воткнулись в поле.
Шок высоты, где вещества – разжаты.
Зияет сектор лобной доли
полупостроенного дирижабля.
 
 
Мы легче воздуха и по горизонтали
свободно падаем. Мы заполняем складки, уголки.
Пустея вдоль, как стёкла на вокзале.
И дирижабль плывёт и из-под брюха выщёлкивает огоньки.
 
 
Кто прятал днём под сварочным щитком
свой маркий мозг? В кармашки вдеты
опаловые инструменты. Целиком
ангар рассеялся. И роботы, оцепенев, поддерживают валкие пакеты.
 
 
Ангар погас, пропал. Но всё же что-то движется в ангаре
от зоны к зоне, от сих до сих.
– Что вертишь головой? Что ходишь вверх ногами?
– Я ищу лики святых.
 

4. Титонус-цикада

 
Эос встаёт, два британских историка приземляются в Кёльне.
Бореи с заячьими губами дуют на старую карту в обе щеки.
Улыбаясь, коллеги спускаются в прямогоугольный,
лазурный архивный зал. Словно кровельщики,
 
 
их перчатки хлопчатые ползают по скатам футляра,
ощупывая картонаж, а под ним – по оценкам – цыганка.
Движется египтянин, как по верёвочным лестницам, с камнем загара,
наискосок, по частям. Скаважистые обломки и где-то вдали – цикада.
 
 
В слоях футляра найден папирус с записью жалоб Сапфо.
Плач, спрессованный под слоями наката.
Забытая мумия периода Нового царства
вспоминает мелкую сеточку для волос, которая на слух – цикада.
 
 
В слово Эос вкатывается школьный глобус,
когда сквозь экватор ты смог дотронуться
до оси и обвёл полушария – получается монограмма: Эос.
В минусовые времена в Эфиопии она с Титонусом
 
 
шлёт прошения о его бессмертии и получает «да».
Высшие забывают купировать ген старения и распада,
и Титонус с Альцгеймером из городка Висбаден
незаметно заброшенны на дирижабль – в башню льда.
 
 
Звук цикады выходит из ниоткуда, отчуждаясь в зёрнах феррита.
Т-сс: рыжую пудру счищают бумажной салфеткой,
или пачка купюр с оттяжкой спружинит по пальцу – и шито-крыто.
Титонус, себя ощупав, обнаруживает цикаду на ветке.
 
 
Он забывается, будто тело его из тысяч кармашков…
Где? В каком? Тьмы подглазных мешочков, но глаз не найти в них.
Два британских историка над Ла-Маншем
пропадают в пространствах нефигуративных.