Kitobni o'qish: «Рождение музыканта»
В тексте книги сохранена орфография издания 1950 года – единственного издания романа в СССР и России.
От автора
В романе использован ряд новых биографических материалов о М. И. Глинке: данные о событиях 1812 года, разыгравшихся на родине будущего автора оперы «Иван Сусанин», о декабристских связях Глинки и т. д. Автор считает долгом отметить, что в своей работе он воспользовался исследованиями музыковеда Е. И. Канн-Новиковой, лишь частично опубликованными в нашей музыкальной печати.
Часть первая
Бабушкин затвор
Глава первая
Кусты заколыхались, раздвинулись, и на дорогу, тревожно озираясь, вышел молодой человек. Быстро шагая, он внимательно всматривался в даль, где мирно спала над озером господская усадьба села Шмакова. Прошли долгие минуты ожидания, и молодой человек снова скрылся в придорожном лесу.
Майское солнце, торопясь заглянуть в лес, поднималось все выше. Лучи пробились сквозь густую листву и заиграли на желтом кузове старинной кареты. Но даже солнечный луч не мог проникнуть в глубь таинственной кареты: шторы на ее окнах были наглухо задернуты.
Молодой человек вернулся к карете в полном смятении чувств и хотел было открыть дверцу, но передумал. Еще больше волнуясь, он снова вышел на дорогу, снова прислушался и стремительно бросился туда, где дорога круто заворачивала к Шмакову. Оттуда быстро шла девушка.
– Евгения! Наконец-то!
Молодой человек нежно обнял ее и увлек к карете. Помогая девушке взобраться на высокую подножку, он распахнул дверцу.
– И, мать моя! – раздался из полутьмы низкий голос. – Этак и царствие небесное проспать можно. Неровен час – погоня; куда я с вами денусь!
Старая барыня поднялась с бархатного сиденья навстречу девушке и, едва молодой человек захлопнул дверцу, отдала кучеру команду:
– Гони, Прошка, гони!..
Кучер подобрал вожжи и, ловко выезжая на дорогу, молодецки свистнул. Из чащи выскочили конные люди и пустились за каретой вскачь, подымая клубы пыли.
Сидя в карете, девушка все еще не могла перевести дух, а молодой человек, держа ее руки, не находил от волнения нужных слов.
– Ну, рассказывай, – отрывисто бросила старая барыня, – как из дому ушла?
Девушка прижала руки к груди.
– Все исполнила так, как вы, Фекла Александровна, приказали!
Карета застучала по мосту, и Фекла Александровна высунулась в окно:
– В топоры его, руби!
У каждого мосточка, перекинутого через безвестную речушку или ручей, барыня приказывала дворовым:
– Разбирай переправу!..
Но чем дальше позади оставалось Шмаково, тем веселей поглядывала на юную пару новоспасская госпожа Фекла Александровна Глинка. А молодой человек все еще держал руки милой невесты и сам не понимал, что с ним, где он.
– Если б я был сочинителем, Евгения…
– Ты, сочинитель! – перебила сына Фекла Александровна. – Пора, сударь, в рассудок притти. Кто тебя в этаком беспамятстве венчать будет?
Навстречу карете уже выплыла из-за леса колокольня новоспасской церкви, а следом за ней появился барский дом.
Выходя у церкви из кареты, старуха дала, наконец, волю чувствам:
– Слава тебе, господи, благословила замысел царица небесная и погоню отвела! Не попустила осрамиться на старости лет…
Заранее предупрежденный, новоспасский священник отец Иван спешно облачался в алтаре. Дьячок с непривычной быстротой зажигал лампады перед образами. На клиросе басовито откашливался старый пономарь, чтобы грянуть встречу невесте: «Гряди, голубица!..»
Фекла Александровна стояла в церкви на привычном месте, на вытертом коврике, на котором стаивали отцы и деды владельцев Новоспасского. Она молилась и любовалась своим младшим сыном Ванюшкой: «Что говорить, хорош!»
Рядом с Феклой Александровной стоял сам владетель Новоспасского, отставной секунд-майор Николай Алексеевич Глинка, тихий, незаметный старичок. Мелко крестится Николай Алексеевич, поглядывая на спутницу жизни, и дивится: давно ли он с Феклой Александровной под венцом стоял, а глядь – Ивана венчают…
– Исайя, ликуй! – запели на клиросе.
– Ликуй! – несмело подтянул секунд-майор. «А не раненько ли ликовать-то? Вон что придумала Фекла Александровна: невесту похищением взяла, как в романе каком… Ну, да раз Фекла Александровна решила, стало быть, так и надобно, иначе и быть не может».
Отец Иван, кончив обряд, говорил молодым наставительное слово, потом поздравил их, и нововенчанный муж поцеловал жену, ни от кого не таясь.
В тот ранний час в Шмакове еще спали крепким, сладким сном. Не любил шмаковский барин Афанасий Андреевич Глинка утреннего бдения. Иное дело вечера, когда тешился Афанасий Андреевич крепостной музыкой или домашним театром. Вот и вчера разыграли ему дворовые лицедеи преславную комедию «Невинная Юлия, или щастливая любовь». Новоспасская соседка Фекла Александровна от театра отмахивается, за бесовский соблазн его считает, а ведь не утерпела, греховодница, и сама пожаловала и сына привезла.
А из-за него чуть было не разгорелась баталия между шмаковскими и новоспасскими Глинками. Вздумала Фекла Александровна сватать за сына Евгению Андреевну, любимую сестру Афанасия Андреевича, покойными родителями ему врученную. Благодарил он Феклу Александровну за честь и на первый раз политично отказал. Нет, не за ельнинских медведей прочит он Евгению. Вот поедет Афанасий Андреевич в Санкт-Петербург или в Москву, снимется всем домом и выдаст Евгению Андреевну за фамильного дворянина, чтобы был при царском дворе известен и в чинах.
Однако ни в Санкт-Петербург, ни в Москву шмаковскому барину как-то не ехалось. То лишних доходов нету, то подниматься неохота. А можно и повременить: Женюшке всего шестнадцатый пошел. Пусть девичьим счастьем тешится – куда торопиться?
Но Фекла Александровна неотступно докучала:
– Ты сам, отец, посуди: мы – Глинки, вы – Глинки, все одного корня, хоть и дальнего родства. Отдашь Евгению за нас – и приданого тебе на сторону не отдавать: твои и наши земли к одному месту придут. Сочти-ка, Афанасий Андреевич, какой профит выходит! Ну, говори, батюшка, благословенное слово!
Но ничего не взяла с приступа Фекла Александровна. За честь Афанасий Андреевич опять благодарил, а в согласии все-таки отказал. Впрочем, и старуха мало-помалу от своей затеи отступилась.
А вчера захлопотался с театром Афанасий Андреевич. Все беспокоился, как невинная Юлия, она же горничная Наташка, скажет свой главный монолог да как музыканты разыграют новую увертюру. Захлопотался Афанасий Андреевич и не заметил, как молодой новоспасский гость беседовал с Евгенией, а Фекла Александровна глаз с них не спускала. Не слыхал Афанасий Андреевич того, что сказывал Иван Николаевич невесте от матушкиного имени и как Евгения, вся затрепетав, едва слышно ответила: «Да!..»
Снятся Афанасию Андреевичу театры да увертюры. Сладко спит после вчерашних треволнений весь шмаковский дом. Только горничные девушки проснулись и перво-наперво постучались к барышне Евгении Андреевне в светелку. Барышня раньше господ встает, любит до чаю в озере искупаться. Постучали в светелку раз – тихо. Еще постучали – не слыхать ответного барышниного слова. Посмотрели горничные друг на дружку и открыли в светелку дверь:
– Батюшки-светы, ни души!
Побежали горничные к озеру. Тихо сонное озеро – рябью не подернет, а Евгении Андреевны нигде не видно. Только на росной траве барышнины чулочки и капот.
– Неужто водяной? Да где ему? Водяному только ночью время, а с солнышком ему в омут убираться…
Все кусты девушки обшарили, весь берег обежали, на все стороны Евгению Андреевну кликали – не отозвалась.
Тогда собрали горничные барышнин туалет – и к дому.
– Буди барина!
А барский камердинер Григорий Васильевич застыл в дверях, что статуй.
– Буди барина, ты, француз!
А Григорий в позу встал, – театры, видать, никому даром не проходят, – и руку вверх поднял:
Прочь, подкрапивницы, не вам сюда стремиться,
Где даже и орлу предерзостно явиться!..
Подняли горничные крик:
– С барышней беда!
Понял Григорий: нешуточное дело. Пошел будить.
Вышел Афанасий Андреевич, прищурился на свет:
– Что случилось?
Девушки – в слезы:
– Барышня утонула!
А барыня Елизавета Петровна, как услыхала, глазки закатила и, прежде чем в обморок упасть, на французский диалект перешла:
– О, quel malheur!..1
Уже спустили на озеро лодки, уже закинули сети, чтобы вернуть хоть бездыханную барышню земле, уже помутилось, подернулось беспокойной рябью озеро.
– Нечего искать! – крикнул с берега мельник и пустил из люльки сизым дымком в небо. – Рыбка далеко уплыла!
– Куда?!
А мельник люлькой на Новоспасское кивнул: дескать, поутру сам видел.
Афанасий Андреевич ногами затопал.
– Григорий!.. В Новоспасское погоню! Вернуть беглянку живой или мертвой!
Мигом в поход собралась шмаковская кавалерия. Кто ружьишко промыслил, кто театральной саблей опоясался. Собрались – да на коней, только их и видели.
Афанасий Андреевич проводил войско и вернулся к Елизавете Петровне.
– Успокойтесь, дорогая! – Он вынул табакерку, постучал пальцами по крышке. – Это Фекла Александровна шалит, знаю я ее, чортову перечницу! – и такое словечко прибавил, что Елизавета Петровна руками всплеснула:
– Athanas! Devant les gens!2 – То-есть: как же так, при дворовых людях – и такие слова!..
В Новоспасском к тому времени молодых в родительский дом ввели и осыпали хмелем. Когда стали за стол садиться, шмаковская конница шасть к парадному крыльцу.
– Опоздали, голубчики! – Фекла Александровна сама вышла к войску и даже на ступеньку с террасы спустилась. – Передайте барину, что кланяться велели и просили к молодым пожаловать! Ну, поворачивайтесь, да живо! – и сверкнула на конницу глазом.
Прошел день, но и к вечеру из Шмакова никто не приехал.
Давным-давно отправился на церковный двор отец Иван. Потом Николай Алексеевич в свою камору отпросился. Наконец сама Фекла Александровна ушла на покой после дневных тревог.
В уединении проводили первый вечер молодые супруги. Сидели тесно на диване, нежно обнявшись, и вспоминали:
– Помнишь, Евгеньюшка, письмо мое?..
– А помнишь?.. – и Евгения Андреевна застенчиво опустила ресницы. – Помнишь, как нашел меня в саду?..
Вспомнили все: все записочки, все книги, которые вместе перечли. Время, остановись!
Иван Николаевич только глядел, не отрываясь, на милую супругу. О, куда глубже ее глаза, чем шмаковское озеро, в котором поутру, по хитрому замыслу Феклы Александровны, должна была утонуть для людей Евгения Андреевна!
– Помнишь, Женюшка?
– А ты?
Он все помнил: в каком платье она была, когда встретились в первый раз, и как послал ей со значением иносказательную книгу «Челночек, или Путешествие к щастию».
– Слушай, милый! – промолвила Евгения Андреевна и села за фортепиано. Она положила руки на желтые клавиши, и старое фортепиано отозвалось сиплым голосом: «Кто, дерзкий, этак неучтиво меня тревожит?»
Не сказать, чтобы был у Евгении Андреевны отменный голос, но в этот вечер пела она от всей души:
Желанья наши совершились,
И все напасти уж прошли,
С тобой мы ввек соединились,
Щастливы дни теперь пришли.
Пели эту песню в Санкт-Петербурге и в провинции и не знали, как песня родилась. Да не все ли равно? Ведь песня, родившись, долго живет. И сердце, полюбив, не скоро остынет…
Евгения Андреевна стала серьезной и положила детские руки на плечи мужу.
– Как в песне поется, так и у нас будет – на веки веков! – и поцеловала мужа крепким поцелуем…
Наутро Фекла Александровна приказала заложить карету и двинулась в Шмаково в объезд.
– Полно дурить, Афанасий Андреевич! Едем поздравлять молодых!
Афанасий Андреевич вынул табакерку, постучал по ней пальцами и уставился на богиню Венус, которую расписал на крышке живописец во всем ее любовном томлении. Заправил Афанасий Андреевич понюшку, посмотрел еще раз на богиню Венус, потом прищурился на Феклу Александровну. Обскакала его старуха: такое спроворила – лейб-гусару впору!.. А хлопот-то с невестой теперь, пожалуй, и меньше. Ни в Санкт-Петербург, ни в Москву ее не везти и всем домом не подниматься.
– Что с тобой, Фекла Александровна, делать? Видно, так господу угодно… – и с хитрецой закончил: – А мосты как? Вчера по всей дороге разорила. Кто чинить будет?
– Чего там, батюшка, мосты! Известно, грех пополам.
И в той же самой вместительной карете Афанасий Андреевич с Елизаветой Петровной отбыли к молодым.
«Конечно, новоспасские Глинки не ахти что, – размышлял в пути Афанасий Андреевич, – однако, как ни кинь, от судьбы не уйдешь».
Шмаковский барин совсем развеселился. А Елизавета Петровна давно была в упоении чувств.
– Voilà l'amour!..3 – и даже наставила на мужа черепаховый лорнет: «Ну, что ты, мол, пентюх, в амурах смыслишь?»
В Новоспасском снова поздравляли молодых. И так как дело было теперь в завершении, приказала Фекла Александровна подавать к столу не домашнюю шипучку, как вчера, а всамделишное шампанское.
– Молодым – горько!..
Когда разнеслась новоспасская свадебная новость по уезду, сколько разговоров поднялось, какой переполох на девичьих половинах вышел, какие свидетели-самовидцы объявились! Один клялся, что своими глазами видел, как новоспасские люди шмаковскую барышню к карете волоком волокли. Другой рассказывал, как Афанасий Андреевич новоспасскую церковь в осаде держал и на приступ целый полк водил, да с музыкой, ей-богу!..
– Ах, девицы, какой марьяж! – вздыхали барышни, окружая рассказчика.
– Фекла Александровна, – продолжал повествователь, – в ту пору в церкви запершись, попа с венцами торопила. А Афанасий Андреевич – вообразите – уже на паперти и приказывает в барабаны бить…
– И ворвались?! – стонали, бледнея, девицы.
– Ворваться-то ворвались, – ответствовал, не задумываясь, самовидец, – да когда? Когда молодых в третий раз вокруг аналоя обвели. Не опоздай Афанасий Андреевич на самую малую минутку, осталась бы Фекла Александровна на бобах. А теперь, выходит, ее взяла. Фортуна-с!
В те дни не в одну девичью душу заползла тайная зависть: «Voilà l'amour!»
Отец Иван все собирался занести свадьбу в метрическую книгу и опять откладывал: как-никак, сумнительная свадьба. Дойдет до архиерея, познаешь тогда духа свята! Но когда увидел, что у шмаковских Глинок с новоспасскими и мир, и пир, – решился. Открыл книгу о бракосочетавшихся на 1802 год, засучил рукава и, скрипя пером, вывел:
«Майя 30 дня. Села Новоспасского капитан Иван Николаев сын Глинка поял девицу того же уезда, села Шмакова, ротмистрову дочь Евгению Андреевну Глинкину. Оба первым браком… Священник села Новоспасского Иоанн Стабровский».
Расписался, положил перо, вздохнул с облегчением: конец и богу слава!
Глава вторая
Свадьбу у Глинок играли через год с небольшим после того, как в Ельне узнали о высших столичных переменах. В то время в церквах огласили манифест нового царя и самодержца Александра Павловича: «Судьбам всевышнего было угодно прекратить жизнь любезного родителя нашего апоплексическим ударом…»
Доходили, правда, и до Ельни неблаговидные слухи, будто под апоплексическим ударом, что прервал жизнь самодержца Павла Петровича, надо понимать удар шпагой да офицерский шарф, затянутый на царской шее в темную мартовскую ночь. Но в Ельне таких разговоров не жаловали. Столичные дела – тонкие. Сказано – апоплексический, ну и понимай – апоплексический.
– Не нам умствовать, мы в стороне живем!
Ельнинские господа дворяне не звали своих вотчин иначе, как глушью. Не то беда, что Ельня от губернии, от Смоленска, за сто верст. Не то беда, что до Москвы и все триста будет. А то беда, что далеко стоит Ельня от московского большака. Вот и обогнали ее другие города, что поумней да попроворней: и Вязьма, и Гжатск, и Можай, и старый Дорогобуж. Дорогобуж до большака хоть и не дотянул немного, а все-таки рядом с жизнью встал.
И что Ельня за город, если не раз ее и за штат выводили? То будто уезд, а то опять одно недоумение. И сами ельнинские дворяне проводили день за днем неведомо как: ни тебе новостей, ни памятных происшествий. Сказывают, будто ходил здешними местами лютый Батый. Только если и было подобное, так быльем поросло. А после Батыя и вовсе ничего не было. Какие в лесах истории? Краюхи неба – и той не увидишь!
Иной дворянин заведет календарь. А что в календарь писать? Много ли взял с тяглых холста да почем продавал меру ржи? Так это и без календаря каждому известно. А про мужиков и вовсе нечего сказать. Мужики, как водится, на барщину ходят. Вотчины в Ельне захудалые, мужики тощие, да и тех не много. А жить дворянину по званию подобает. Вот и приказывает владетель старосте:
– Если ты, нерадивый раб, с мужика спросить не умеешь, так из-под земли деньги добудь! Всякое несмотрение с тебя первого взыщу! Сам до каждого мужика доберусь!
И доберется. Хоть земля в Ельне незавидная, зато мужикова спина надежна.
А новшеств, сохрани боже, в Ельне остерегались. Насчет промыслов да, не к ночи будь помянуто, мануфактур, – такого вольнодумства и в заводе не было. Не дворянские те дела: зазорные!
Нашумела было смолоду Фекла Александровна, когда взял ее Николай Алексеевич Глинка из здешнего рода господ Соколовских. Огляделась молодая барыня в Новоспасском – с чего начать? А начин известный: первое – всякому мужику обложение прибавь, и на посконь, и на яйца, и на луговое сено, чтоб ничего не упустить из барского интереса. Не тот богат, кто много имеет, а тот, кто с малого собрать горазд!
– Ну и Соколиха, чтоб ей! – кряхтели новоспасские мужики.
– А разве ей, барыне, легче? – вздыхала Фекла Александровна. – Нешто Николай Алексеевич у нее хозяин? Только и знает, что к богомольям просится. В Тихвин к владычице спутешествовал – и остепенись! А он все свое: «Слыхать, Фекла Александровна, в Белозерской обители еще благолепней поют: и вовсе ангелоподобно выходит. Не дозволишь ли, матушка, мне туда стопы направить?»
И так всю жизнь.
А Фекла Александровна всегда одна: она и в поле днюет, и при молотьбе безотлучна, и в девичьей расправляется. Проворна у Феклы Александровны карающая длань и глаз зорок, а не зажгла синица моря. Не вышла Соколиха в экономы! Все пошло по нерушимой старине. Всякую щербатую копейку в людских слезах купала, а рубли спесивились, не часто в кубышку шли.
Зато от детей новоспасским господам отбоя не было: все погодки рождались. Скрутили они Фекле Александровне руки. А потом и годы на нее насели, тяжестью своей на плечи легли. Сыновей поженили, дочерей в замужество пристроили; стала ждать Фекла Александровна младшего любимца со столичной царской службы. И как порешили в Санкт-Петербурге царя Павла Петровича, как только вышли служилому дворянству льготы, любимец Феклы Александровны, Ванюшка, взял абшид от службы и прикатил в Новоспасское отставным капитаном в двадцать лет.
Отвели на радостях душу. Иван Николаевич неприметно к делу приступил. Нет-нет, да что-нибудь и выскажет Фекле Александровне со всем сыновним почтением:
– А что, матушка, не прикажете ли мужиков на оброк перевести, коих вы излишними сочтете?
– Где ж ты видал, чтоб мужики господам лишние были?
– Упаси бог! – тотчас согласится Иван Николаевич. – Я только то разумею, что дворовых убавить можно. Вам от них одно беспокойство, а на оброк переведете – деньги придут. Нынче деньги – сила!
– Без тебя не знала, спасибо – научил! А где их взять, денег? Урожаи – кот наплакал, старосты – воры! Где же их, денег, взять?
– Коли вам, матушка, неведомо, откуда же мне знать?.. Слыхал я, впрочем, будто большую пользу имеют те, кто от казны берет подряды да поставки…
– Это с приказными якшаться? Им только палец покажи!..
– А на приказных управа найдется, когда контракты заключим.
– Я, голубчик, и слова такого не разумею и разуметь не желаю. И тебе запрещаю!..
Но к речам сына одним ухом прислушивалась: от молодости в нем дурь или в самом деле растет хозяин?
– Да какой же ты хозяин, коли холостой?
– А вы, матушка, жените!
– И женю, тебя не спрошу!
– Из вашей родительской воли никогда не выйду!
И впрямь не вышел, потому что Фекла Александровна давно к Шмакову присматривалась, а Иван Николаевич еще раньше шмаковской барышне Евгении Андреевне чувства изъяснил и счастливую взаимность встретил.
Не зря, должно быть, осыпали новобрачных хмелем. Не зря путь им житом выстилали. В счастье и жить молодым в старом новоспасском доме…
А что такое счастье? Кто его видал?.. Спросить у секунд-майора Николая Алексеевича, кашлянет он в руку и, прежде чем речь держать, на все стороны оглянется: не осерчала бы Фекла Александровна на такое своевольство.
А к Фекле Александровне с праздным вопросом и вовсе не подступишься. Ей бы за вором старостой углядеть да урожай собрать.
Вот и некого было молодым поспрошать о счастье. Как умели, сами его ладили.
Сперва поскучала Евгения Андреевна по родному гнезду. В Шмакове и театры, и музыка, и фонтаны. В Новоспасском же хоть и нет никакой красоты, кроме Десны перед домом, зато ласкает тебя любимый муж. И где Иван Николаевич ни появится, там уже бьет ключом жизнь. Он как будто и в дела ушел и как будто or жены не отходит. В делах он. не в матушку Феклу Александрову – далеко вперед смотрит. Жену милует – опять же не в батюшку Николая Алексеевича вышел. Что ему райские песнопения! У него каждый поцелуй земным жаром пышет. Это тебе не постная триодь!
– С тобой, Евгеньюшка, всю жизнь переверну, в том суть!..
А счастье-то в чем? Задумается Евгения Андреевна, а муж, глядь, опять по делам отъехал, только горят на губах прощальные поцелуи; и опять в доме тишина.
А дни бегут и бегут с жизнью наперегонки. Года не прошло – поставили в боковых покоях, отведенных молодым, детскую колыбель. На колыбели – голубые банты, в колыбели – первенец-сын: я, мол, ваше счастье!
