Kitobni o'qish: «Украинский вопрос и политика идентичности»

Tempora mutantur et nos mutamur in illis

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

ЖУРНАЛ «РОССИЯ В ГЛОБАЛЬНОЙ ПОЛИТИКЕ»

Печатается по решению ученого совета ИНИОН РАН

Редакционная коллегия серии:

А. В. Кузнецов (председатель), И. К. Богомолов, Д. М. Бондаренко, Г. В. Вдовина, А. Г. Володин, А. В. Головнёв, Д. В. Ефременко, О. В. Кулешова, Р. Н. Лункин, С. В. Мельник, В. Ю. Музычук, И. В. Попова, Е. В. Соколова, А. К. Сорокин, С. М. Хенкин, Е. А. Чукаева

© А. И. Миллер

© ИНИОН РАН, 2024

Предварительные итоги, или Мои 30 лет занятий украинской тематикой

В конце февраля 2022 г. я перечитал свою самую первую статью о русско-украинских отношениях, написанную около 30 лет назад и уже отчасти мною подзабытую. Та статья рассказывала, что писала западноукраинская пресса о России и русских в начале 1990-х годов¹. В ней оказалось много такого, что в свете произошедшего через 30 лет после ее написания приобретало новое звучание, и, отчасти, помогало понять причины текущих событий. Редакция журнала «Россия в глобальной политике» согласилась с предложением перепечатать статью, ничего не меняя в тексте, только добавив курсивом немного пояснений². Посмотрев в свете этого опыта на свои работы об истории «украинского вопроса», о политике Украины и русско-украинских отношениях уже после распада СССР, я понял, что многие из них приобрели теперь новую актуальность. И убедился, что мне не стыдно за то, что и как я писал на этот счет 30, 20 или 10 лет назад. Все работы печатаются в том виде, в каком они были изначально опубликованы в разные годы в разных журналах и сборниках, что делает неизбежным некоторые повторы.

Оценивая сегодня эти 30 лет, в течение которых я с большей или меньшей интенсивностью занимался украинской проблематикой, легко заметить, что почти все мои работы, будь то исторические, которых большинство, или политологические, сфокусированы на одной большой теме. Так или иначе, но они обсуждают проблему формирования национальных идентичностей. Нужно оговориться, что тема «идентичности» в целом постепенно обретала свои методологические основания именно в это время. В 1990-е вместе со всеми постсоветскими гуманитариями я осваивал проблематику nationalism studies³. Тогда же мы спорили, в том числе с украинскими коллегами, об уместности повторения в современных России и Украине усилий националистов XIX в. по построению национальных исторических нарративов⁴. Знаменитая статья Роджерса Брубейкера и Фредерика Купера «За пределами идентичности»⁵ появилась в том же 2000 г., что и моя монография «Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении»⁶, о которой мы еще поговорим.

В 2000-е годы я был участником бума «имперских исследований», в котором меня интересовали прежде всего вопросы взаимодействия империй и национализма⁷. Я старался показать, что во многих европейских империях власти не только противодействовали сепаратистскому национализму окраин, но участвовали в строительстве нации в ядре империи, в формировании представления о национальной территории и о составе имперской нации. В этом сравнительном контексте усилия Российской империи по строительству общерусской нации выглядели не аномалией, но частью общеевропейской тенденции.

В то же время континентальный характер Российской империи и ее «окраинное» положение в отношении Европы придавали этому процессу особенные черты. При этом следует учесть, что в отличие от своих континентальных империй-соседей – Османской и Габсбургской, Российская империя в XIX в. была в фазе роста. Возникший в XX в. на пространстве бывшей Российской империи СССР «отменил» и распад Российской империи, и имперский проект строительства большой русской нации. Только в конце XX в. распад СССР заново обострил вопрос политического структурирования евразийского пространства. Комбинация всех этих факторов сделала по своему уникальной историю строительства большой русской нации, что отразилось (и отражается до сих пор) и на истории зауральских владений империи, и на истории украинского вопроса.

В 2000-е годы в нашей стране стала развиваться методология истории понятий, и в подготовленные усилиями большой команды два тома «Понятий о России» вошли мои статьи о понятии «нация» в дореволюционной России и о понятии «малоросс», которые помогают проследить дискурсивное оформление процессов строительства нации в имперском ядре⁸.

На рубеже первых двух десятилетий XXI в. в России стали осваивать проблематику memory studies, в которой меня более всего интересовало политическое использование прошлого в Восточной Европе, в том числе в политике идентичности⁹. Использование политики памяти для поддержания и углубления раскола идентичностей на Украине я анализирую в одной из статей, включенных в этот сборник.

В это же время Альфред Степан и Хуан Линц стали обсуждать тему оппозиции нации-государства и государства-нации¹⁰, оспорив широко распространенное заблуждение, что нация-государство является единственно возможной формой для успешного развития. Я попробовал применить их концепции к анализу сценариев государственного строительства в России и на Украине, прежде всего подчеркивая, что агрессивная политика построения нации-государства в обоих случаях не может быть успешной и приведет к росту политической напряженности. Об этом – одна из статей сборника, написанная в 2008 г. (В 2011 г. я пытался поговорить об этих сюжетах с одесской публикой, и стенограмму той лекции я включил в эту книгу, но особый интерес представляет дискуссия после лекции, которую можно вполне оценить только по видеозаписи, ссылку на которую читатель найдет в книге.)

Иначе говоря, в последние 30 лет мои обращения к украинской проблематике происходили в контексте весьма интенсивных процессов формирования и преобразования методологических подходов в соответствующих сегментах общественных наук и отразили мое понимание этих процессов. Важно, что исторические исследования и работы о текущей ситуации я писал параллельно, постоянно ощущая влияние политики на то, как «пишется история»¹¹. Самое важное, пожалуй, следствие параллельных занятий прошлым и современным политическим развитием состоит в том, что, анализируя крутые повороты истории, ты понимаешь, что она, история, не кончилась, что политическая (в том числе геополитическая) реальность сегодняшнего дня, которую многие склонны воспринимать как непреложную данность, тоже может быть радикально изменена в ходе следующего резкого поворота. После 2022 г. это наблюдение кажется довольно банальным, но как же много людей отказывалось мыслить в этом ключе в прежнее время!

Между тем, все годы после распада СССР сам объект изучения и общественный контекст, в котором велась эта работа, менялись, порой весьма драматично. Монография «Украинский вопрос…» в 2000 г. стала первой книгой, когда-либо написанной в России на данную тему¹². В советское время в Москве или Ленинграде заниматься историей Украины, если, конечно, не считать Киевскую Русь, было «не положено», о чем рассказано во включенной в эту книгу статье «История Украины в Советской исторической энциклопедии». Сочинения, написанные об украинском национализме в среде русской эмиграции, пребывали в забвении, а когда появилась возможность их переиздавать, выбор издателей пал не на брошюру Петра Бицилли, которая на полвека опередила методологические прозрения Э. Геллнера и Б. Андерсона, но на «боевую» – в худшем смысле этого слова – книгу Николая Ульянова¹³. После развала СССР политическая острота темы отчасти способствовала росту интереса историков, но, с другой стороны, создавала вполне ощутимую напряженность в российско-украинском диалоге о прошлом, участником и, отчасти, организатором которого я был в 1990-е и 2000-е годы. Целый ряд работ в это время я написал или редактировал вместе с украинскими коллегами¹⁴. В 2013 г. книга «Украинский вопрос…» по инициативе киевского издательства «Лаурус» была переиздана, с дополнениями и уточнениями, на Украине¹⁵. Как теперь ясно, это был последний год, когда такое издание вообще было возможно. Уже в 2013 г. пара активистов партии «Свобода» застенчиво, по сравнению с их более поздними подвигами, пыталась сорвать в Киеве ее презентацию. Польский перевод, подготовленный в 2015 г., так и не увидел свет. Пространство для диалога схлопывалось.

Российско-украинские отношения переживали за эти годы многочисленные зигзаги. На Украине политическая жизнь бурлила, и темы национальной идентичности играли в этом бурлении центральную роль. В повестке дня постоянно присутствовали темы коллективной памяти, особенно тема страдания украинцев и ответственных за эти страдания во время голода 1932–1933 гг., который получил официальное название Голодомор¹⁶, а также тема героизма и непогрешимости ОУН и УПА. Создавался украинский Институт национальной памяти, примерно наказывались те историки, которые осмеливались сопротивляться этой повестке¹⁷. Вопросы статуса меньшинств и, особо, статуса русского населения и русского языка неизменно становились важной темой законотворчества. Власти колебались в вопросе интенсивности национализаторской политики, но сам курс оставался неизменным. Сегодня, глядя на логику стратегически осмысленного (что не значит – основанного на верном расчете) поведения украинских националистов, я готов утверждать, что в основе этого поведения лежит убеждение о том, что без утверждения этнически эксклюзивной версии украинской идентичности в масштабе всей страны Украина будет находиться в состоянии экзистенциальной угрозы. Поэтому отторжение неготовых усвоить такую идентичность сограждан, даже угроза потери территорий в результате такой политики и провоцирование напряженности вплоть до военного противостояния как внутри Украины, так и с ее соседом на востоке – все это рассматривалось, а кем-то рассматривается и до сих пор как плата на пути к устойчивости нации, объединенной такой этнически-эксклюзивной идентичностью.

Исторические корни той особой ситуации с национальными идентичностями, которая сложилась на юго-западных окраинах империи, я рассматривал прежде всего в книге «Украинский вопрос…». Мне было важно показать, что в XIX и начале XX в. происходило соревнование разных сценариев национального строительства и формирования национальных идентичностей. В этом соревновании решалось, возникнет ли в Российской империи большая русская нация, объединяющая разные группы восточных славян, в том числе малороссов, или утвердится украинская национальная идентичность как несовместимая с идеей национальной общности с великорусами. Также открытым был вопрос о том, станут ли русины Галичины, находившейся под властью Австро-Венгрии, частью украинской нации, или окажутся разделенными с малороссами, как сербы и хорваты оказались разделены на Балканах. (М. Грушевский говорил о такой возможности в начале XX в.) Подчеркивая открытость ситуации и разные возможности ее развития, я возражал национальным нарративам, которые, если и говорили о разных сценариях, точно знали, какой из них «правильный», а какой нет. Споры о том, кто пытался «в бессильной злобе» предотвратить освобождение якобы сформировавшейся в основном то ли в XIII, то ли в XV в. украинской нации, или о том, кто исказил правильное течение истории, разорвав части уже якобы сложившейся общерусской нации, идут до сих пор и имеют к истории как области знания мало отношения.

Это, кстати, не значит, что вопрос о том, кто сыграл какую роль в процессах формирования наций в Восточной Европе, не имеет смысла. Когда я писал книгу «Украинский вопрос…», я делал акцент на том, что политика нациестроительства в империи Романовых была непоследовательной, нескоординированной и неэффективной, что власти империи и русский национализм не сумели вполне воспользоваться теми возможностями, которые у них были во второй половине XIX в. Не отменяя этого тезиса, сегодня я бы больше внимания уделил роли внешних акторов в соревновании общерусского и украинского проектов – польского движения, а также соперничавших с Россией соседних империй – Австро-Венгрии и, особенно, в ходе Первой мировой войны, Германии. В монографии я довел обсуждение этой темы до 1880-х годов, когда вопрос о формировании общерусской нации еще оставался открытым, и затем написал еще целый ряд статей, включенных в эту книгу, в которых показано, как борьба вокруг разных проектов национального строительства развивалась в первой половине XX в. В последние 20 лет обсуждение этой проблематики развивалось довольно интенсивно. И в России, и на Украине было опубликовано немало текстов, в которых принципы научного анализа были принесены в жертву пропаганде. Однако в изучении советской политики украинизации, вслед за заслуженно популярной книгой Терри Мартина¹⁸, появилось и немало ценных работ российских историков¹⁹.

Сегодня монография «Украинский вопрос…» и некоторые статьи из этой книги получили дополнительную актуальность в связи с укрепившейся тенденцией описывать положение Украины в Российской империи и в СССР как колониальное, что получило развитие в виде общего заказа на «деколонизацию» российской истории, а заодно и политическую «деколонизацию» современной России²⁰. В Российской империи, конечно, были окраины с колониальным статусом, можно найти элементы колониальности и в советских практиках, при всей непохожести СССР на капиталистические империи. Но в случае с малороссами в Российской империи несоответствие их места в политике империи и в воображаемой большой русской нации колониальному статусу вполне очевидно. Так же очевидно, что место и роль украинцев в советском проекте при всех отличиях от царского времени, нельзя описать через «постколониальную» и «деколонизаторскую» оптику. В частности, как показано в этой книге, знание об истории Украины в советское время производилось на Украине, что никак не согласуется с колониальным статусом, поскольку знание о колониях производится в центре империи.

Вообще оказывается, что сюжеты, связанные с национальной идентичностью в Восточной Европе, с одной стороны, могут служить иллюстрацией постоянных перемен, в том числе, невозвратных перемен. С другой стороны, хорошо видно, что эти сюжеты никуда не исчезают, они все время присутствуют, но мутируют. Поэтому монография и 10 статей, написанные с 2000 по 2023 г. и включенные в эту книгу, сохраняют актуальность. И трудно сказать, хорошо это или плохо.

Перечень статей, лекций и интервью, включенных в это издание

1. Миллер А. Империя и нация в воображении русского национализма // Российская империя в сравнительной перспективе: сб. ст. / под ред. А. И. Миллера. М.: Новое издательство, 2004.

2. Миллер А., Остапчук О. Латиница и кириллица в украинском национальном дискурсе и языковой политике Российской и Габсбургской империй // Славяноведение. 2006. № 5.

3. Котенко А., Мартынюк О., Миллер А. Малоросс // «Понятия о России»: к исторической семантике имперского периода. Т. 2. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

4. Миллер А. И. Неуловимый малоросс: историческая справка // Россия в глобальной политике. 2018. № 2. URL: https://www.globalaffairs.ru/articles/neulovimyj-maloross-istoricheskaya-spravka

5. Миллер А. Соперничество русского и украинского национализма накануне и во время Первой мировой войны: история и политика памяти // Quaestio Rossica. Т. 6. 2018. № 2. С. 420–437.

6. Миллер А. И. История Украины в Советской исторической энциклопедии // Світло й тіні українського радянського історіописання: матеріали міжнародної наукової конференції (Київ, Україна, 22–23 травня 2013 р.). Київ, 2015. С. 207–211.

7. Миллер А. И. Прошлое и историческая память как факторы формирования дуализма идентичностей в современной Украине // Политическая наука. 2008. № 1. С. 83–100.

8. Миллер А. И. Государство и нация в Украине после 2004 г.: анализ и попытка прогноза // Политическая наука. 2008. № 4. С. 109–124.

9. Миллер А. И. Стенограмма лекции «Две украинские идентичности», прочитанной в Одессе летом 2011 г. URL: https://www.youtube.com/watch?v=I9PmxSYUY50&t=862s

10. Миллер А. И. История для политики или наоборот? Интервью // Россия в глобальной политике. 19. 07. 2021 г. URL: https://globalaffairs.ru/articles/istoriya-dlya-politiki

11. Миллер А. И. Национальная идентичность на Украине: история и политика // Россия в глобальной политике. 2022. Т. 20, № 4(116). С. 46–65.

12. Миллер А. И. Старинная хроника текущих событий // Россия в глобальной политике. 2023. Т. 21, № 1(119). С. 172–195.

Часть I. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении второй половины XIX века

Введение

Первая и последняя книга о политике властей Российской империи в «украинском вопросе» была написана в конце двадцатых годов украинским историком Федором Савченко²¹ Он и другие сотрудники М. С. Грушевского, вернувшегося в Советский Союз в 1924 г. и возглавившего секцию истории Украины Исторического отделения АН УССР, много сделали в то время для изучения темы²². Книга Савченко в определенном смысле подводила итог этой работы – она включала обширный корпус документов, по большей части публиковавшихся впервые, и с разной степенью подробности касалась всех ключевых эпизодов этой истории. Переизданная в 1970 г. в Мюнхене – киевское издание стало к тому времени раритетом²³ – работа Савченко определила представления о теме среди тех историков, кто занимался близкими сюжетами. По сути дела считалось, что Савченко тему «закрыл». Только в конце восьмидесятых годов британский историк Дэвид Сондерс снова обратился к изучению политики властей по отношению к украинскому национальному движению в начале 1860-х годов. В частности, он задался вопросами: почему власти предпринимали именно такие, во многом уникальные для их национальной политики, репрессивные меры, чего они стремились добиться, чего боялись? На эти вопросы книга Савченко не давала сколько-нибудь основательных ответов. Отчасти это объясняется тем, что Савченко ошибочно считал многие из этих вопросов самоочевидными. Но была и другая причина. Нетрудно заметить, что Савченко писал свою книгу в спешке, от чего существенно пострадала и аналитическая ее составляющая, и четкость организации материала. Основания спешить у Савченко в конце двадцатых были серьезные – политика «коренизации» подходила к концу, и он верно полагал, что в ближайшем будущем не только публикация такой книги будет невозможна, но и он сам может стать жертвой террора. Так оно и случилось: в 1934 г. Савченко, как и почти все остальные сотрудники Грушевского, был арестован, отправлен на Соловки, а в 1937 г. вместе со многими другими деятелями украинской культуры расстрелян.

Но и Сондерс вынужден был ограничиться гипотезами. Дело в том, что он, так же как и Савченко, работал только с частью документов, разделенных между московскими и петербургскими архивами. Таким образом, первая задача предлагаемого читателю исследования состояла в том, чтобы свести воедино весь комплекс соответствующих источников и восстановить с возможной полнотой процесс принятия властями решений по «украинскому вопросу». Кроме того, я постарался проследить полемику вокруг этого вопроса в наиболее популярных и влиятельных органах печати, которая, вопреки мнению некоторых исследователей²⁴, была весьма оживленной вплоть до начала восьмидесятых годов прошлого века.

Однако, решив эти задачи, автор столкнулся с более общим и сложным вопросом: как рассказать эту историю? Во-первых, речь идет о том, насколько подходят для этого те слова, которыми мы привыкли сегодня пользоваться? А во-вторых, о чем эта история? В поисках ответа на эти отнюдь не простые вопросы, которым посвящены вводные главы книги, нам придется обратиться к проблемам и сравнениям, далеко выходящим за рамки первоначальной темы.

Теоретические принципы изучения национализма, важные для этой книги

Эта книга – о национализме. Тема в хорошем смысле слова модная. Без боязни ошибиться, можно утверждать, что за последние десятилетия исследования национализма превратились в наиболее динамично развивающееся направление наук об обществе – количество публикаций огромно, растет число специализированных исследовательских центров и научных журналов. Между тем общепринятых «истин» в теоретических интерпретациях национализма совсем немного, а скептик скажет, что их нет вовсе²⁵. Здесь не место включаться в дискуссию по спорным теоретическим вопросам²⁶. Задача скромнее – разъяснить именно те исходные теоретические позиции, которыми руководствовался автор при работе над этим текстом.

Одна из таких отправных точек – сформулированная Бенедиктом Андерсоном концепция нации как «воображенного сообщества». Андерсон явно опасался, и не без оснований, что его термин «воображенное сообщество» будет неверно интерпретирован, и снабдил его обстоятельным комментарием. «Воображенными» Андерсон называет все сообщества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже «понаслышке» большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образе. «Воображенная» природа таких сообществ вовсе не свидетельствует об их ложности, нереальности²⁷. Крупные сообщества, а к ним относятся не только нации, но и классы²⁸, можно классифицировать по стилям и способам их воображения. Тезис, что способ воображения сообщества может меняться, Андерсон иллюстрирует примером аристократии, которая стала восприниматься как общественный класс только в XIX в., а до этого осознавалась через категории родства и вассалитета.

Андерсон поставил вопрос о том, в чем принципиальная новизна националистического способа воображения сообщества и каковы были предпосылки самой возможности вообразить или, как сказали бы русские переводчики немецких философов, помыслить нацию. Именно «описанию процесса, благодаря которому нация может быть воображена и, будучи раз воображенной, затем моделируема, адаптируема и трансформируема», и посвящена, по собственному определению Андерсона, основная часть его книги²⁹.

Несколько тезисов Андерсона прямо относятся к рассматриваемым нами сюжетам. Во-первых, он верно указывает на вторичный, имитационный характер национализмов в Центральной и Восточной Европе, которые заимствовали готовые конструкции и адаптировали их применительно к своим условиям. Это значит, что «нация» была идеей, целью, образом, к которому можно было стремиться с самого зарождения движения, а не постепенно формирующейся концепцией³⁰. От себя уточним, что некоторые национализмы, в том числе украинский, заимствовали образцы у народов Центральной Европы, прежде всего чехов и поляков, в то время как русский национализм по большей части искал для себя образцы в Западной Европе, что вполне объяснимо в силу различия стоявших перед ними задач.

Заимствование готовых идеологических «модулей» означает, что отставание в идеологической сфере оказывалось значительно меньше, чем в сфере социально-экономического развития. Следовательно, в Восточной Европе националистические идеи и образы возникали и функционировали в существенно иной социальной среде по сравнению с теми условиями, где эти идеи первоначально сформировались. Иными были возможности массовой коммуникации, механизмы осуществления власти и средства, которыми государственная власть располагала для решения новых задач, возникавших с приходом национализма.

Андерсон верно указал также на различие между национализмом «господствующих» наций и «официальным национализмом» правящих династий. Понятие «господствующие» не случайно взято мной в кавычки. При старом режиме французский, испанский или русский национализмы как общественные движения в смысле властных отношений развиваются также «снизу», как и национализмы «малых народов». И реально, и формально власть принадлежит не нациям, но династиям. По всей Европе старые династии с бо́льшим или меньшим успехом, с бо́льшим или меньшим (как правило, весьма ограниченным) энтузиазмом переживали процесс своеобразной национализации. Они шли на это вынужденно. Старый мир, в котором они получали свою власть «от Бога» и осуществляли ее над разнообразными «языками и народами» (в том числе теми, которые принято называть господствующими), был привычнее и удобнее, но постепенное утверждение национализма как способа ви́дения социального мира вынуждало монархии компенсировать ослабление прежних механизмов идеологического обоснования своей власти за счет этого нового, не всегда удобного для них источника легитимации. Очень важен тезис Андерсона, что этот официальный национализм был реактивным в том смысле, что служил ответом на развитие националистических настроений среди подвластных народов, причем как тех, которые находились в положении угнетенных меньшинств, так и тех, которые составляли этническое ядро империй. Этот процесс «национализации» династии Романовых весьма затянулся и занял практически весь XIX век, а последствия этого усугублялись самодержавным характером их власти³¹. Собственно, стремление сохранить самодержавие и было главной причиной, почему Романовы заметно упорнее (и успешнее), чем большинство европейских династий, сопротивлялись национализации, тем самым надолго лишив процесс формирования нации такой ключевой составляющей, как расширение политического участия и становление гражданского общества. Настоящего контакта и сотрудничества самодержавия и общества в деле строительства нации в XIX в. не было. В других крупных европейских странах государственная власть оставляла заметно больше пространства для общественной деятельности, в том числе и по строительству нации, да и само государство заметно раньше и осмысленнее стало принимать в этом процессе участие. Когда же после 1905 г. Николай ІI счел нужным искать союза с русскими националистами, выбор его пал на самые экстремистские и одиозные организации, в первую очередь ориентированные не на строительство чего бы то ни было, а на погромы.

Андерсон совершенно справедливо поправляет Хью Сетона-Уотсона, который писал о «национализации» Романовых как об уникальном феномене, и указывает, что в Лондоне и Париже, Берлине и Мадриде протекали во многом сходные процессы³². Итак, зафиксируем главное: русский национализм как общественное настроение и «официальный национализм» самодержавия представляют собой тесно связанные, но самостоятельные явления, иногда идущие рука об руку, но не менее часто и конфликтующие.

Другое важное следствие концепции Андерсона состоит в том, что между моментом, когда нация «воображена», то есть когда ее образ, который мы условно будем называть идеологическим или идеальным Отечеством³³, возникает у представителей элиты, и моментом, когда соответствующая этому национальная идентичность утверждается среди большинства членов этого воображенного сообщества и получает политическое оформление, лежит значительное время. Очень важно, что процесс этот вовсе не является предопределенным, то есть усилия по утверждению того или иного варианта национальной идентичности могут увенчаться как успехом, так и неудачей, равно как реальное воплощение нации-государства даже в случае осуществления проекта может существенно отличаться от его исходной версии.

Различные проекты наций могут находиться в конфликте друг с другом, в частности претендовать на одну и ту же территорию. Порой это представляет собой соперничество по поводу определенного пространства пограничья, где речь идет о том, какому воображаемому сообществу это пространство будет принадлежать. (Примером, как мы увидим, может служить конфликт русского и польского образов «идеальных Отечеств».) Столкновение может носить и тотальный характер в том смысле, что один образ идеального Отечества включает всю территорию и население другого, отрицая альтернативный проект как таковой. (Здесь примером может служить как раз конфликт русского и украинского национализмов.)

Этнические и культурные характеристики того населения, которое становится объектом соперничества различных национальных активистов, существенно влияют на их концепции и ход борьбы. В этом отношении мы на стороне Энтони Смита, но не радикального модерниста Эрнеста Геллнера, утверждавшего, что исходный этнический материал практически не сковывает свободу творчества националистов в их проектировании нации³⁴. Но это вовсе не значит, что исходные этнические характеристики исключают возможность разной – в определенных пределах – их интерпретации и построения на их основе разных национальных проектов. Целый ряд других факторов наряду с характеристиками исходного этнического материала определяют в конечном счете более или менее полный успех или неудачу того или иного проекта. Одна из задач этой книги – привлечь внимание к тем из них, что прежде недооценивались или вовсе упускались из виду при анализе русско-украинских отношений.

Практически все теоретические исследования национализма последних десятилетий в той или иной степени опираются на работы Карла Дойча³⁵. Интерес Дойча был сосредоточен на формировании и развитии такой системы коммуникаций, которая позволила формировать и воспроизводить идею национальной общности. Он считал это следствием урбанизации, формирования рынка и сети железных дорог, в общем – индустриальной революции. Андерсон в определенном смысле скорректировал тезис Дойча, показав в своей книге, что формирование такой системы коммуникаций, строго говоря, является не следствием, а частью модернизационного процесса, иногда даже предшествуя индустриальной революции.

В России формирование общественности, общественного мнения и рынка прессы как основного на то время средства массовой коммуникации стало возможным, пусть и не без существенных административных ограничений, главным образом после реформ Александра ІI. Именно в этой «публичной сфере», то есть в среде образованной, читающей и пишущей публики, и обсуждаются, формируются и воспроизводятся образы нации и концепции национальных интересов. Именно из «публики» эти идеи транслируются в «народ» по мере того, как он становится доступен для пропаганды и печатного слова. При этом на пространстве Российской империи формируются несколько «публичных сфер». Московские и петербургские газеты и журналы практически безраздельно доминировали в круге чтения жителей Пскова, Нижнего Новгорода, Оренбурга, Иркутска. Их читали в Киеве, но здесь уже круг чтения ими не ограничивался. А в Царстве Польском, Финляндии или Остзейском крае московская и петербургская пресса вообще играла маргинальную роль³⁶.