Kitobni o'qish: «Избач»

Shrift:

Глава 1

В доме Лубниных неспокойно. Глава семейства Петр Фомич велел конюху Прохору седлать лошадей:

– Обоих, слышь, и Гнедунка тоже. Смотри у меня!

Жена Лукерья, простоволосая, с заплаканными глазами, непрестанно крестилась, не смея перечить мужу, который то и дело повторял, расхаживая по избе:

– Ни ржавого гвоздя им, ни дырявого туеска, ничего не оставлю антихристам этим! Ишь, удумали… сгонять всех в одно стойло.

– Может, и неплохо там, скотине-то, – заикнулась было Лукерья, но тут же прикрыла рот ладонью, наткнувшись на гневный взгляд мужа.

– Где?! В колхозной дыре этой? Лучше, чем в моем хлеву или конюшне? Молчала бы, дуреха! Заместо этого прознала б, где Дашка, что-то на глаза давно не попадается!

Увидев, как виновато жена отводит глаза, Петр Фомич метнулся во двор, в летнюю светелку. По пути глянул на Фараона – цепного кобеля возле будки, собака вела себя неспокойно, то и дело что-то вынюхивала, металась, гремя цепью, поскуливала.

Не найдя дочь в светелке, Лубнин выбежал обратно, столкнувшись с Прохором на выходе:

– Нема Гнедунка, однако, – чуть слышно прохрипел тот, переводя дыхание. – Одна Лоза в стойле, а Гнедунка… Что делать-то будем?

– Дашка ускакала!.. Нутром чую! – хозяин стукнул ребром ладони по дверному косяку. – Ну, дочь! Послал же бог… Где вот она сейчас?

– Лешак его знат.

– Седлай Лозу. Хоть одну животинку, да спасем… Время дорого. Дашкой потом займусь. Уж я ей задам! – он угрожающе потряс кулаком в воздухе, словно дочь его могла видеть в этот момент. – Надолго запомнит!

Выйдя на крыльцо с отрешенным видом, Лукерья молча протянула ему мешок с едой на день. Бросив мешок на лавку, Петр Фомич вернулся в дом, подошел к образам в углу, опустился на колени, несколько раз осенил себя крестным знамением.

Когда взял кувшин с ядреным квасом и сделал несколько глотков, услышал злобный лай Фараона, потом – скрип колес и неясную возню во дворе. Прильнув к окну, понял, что опоздал: перед раскрытыми воротами застыла подвода с партийными уполномоченными: Ильей Гимаевым, рыжим Карпом, Аркашкой Углевым.

Въехать мешал Фараон, который заходился лаем.

У Петра Фомича появилась мысль скрыться через огород, но он тотчас прогнал ее: никогда Лубнины не пасовали и не бежали от опасности.

Глянул на себя в зеркало – сущий дьявол: борода всклокочена, капли пота на лбу, глаза полыхают огнем, ноздри, как у загнанного жеребца. Он у себя дома! Чего ему бояться?! Эти, кто пожаловали, пусть боятся.

Вышел на крыльцо с гордо поднятой головой:

– Это кого бог послал на ночь глядя?

– Ты бы, это, Петр Фомич, убрал собаку-то свою злющую, – расстегивая угрожающе кобуру, надрывно прокричал рыжий Карп. – Не хотелось бы грех на душу брать, сам понимашь… Пристрелим невзначай, того и гляди…

Хозяин крикнул Прохору, тот утянул лающего Фараона за дом. Подвода въехала во двор, Углев спрыгнул на землю, при этом на лице его появилась гримаса, он схватился за поясницу.

– Чем обязан? – пробасил Петр Фомич, не спеша спускаясь с высокого крыльца. – Поздние гости, они… Сами знаете… Не к добру.

– А то сам не видишь, – спрыгивая с телеги, звонко крикнул рыжий Карп в ответ. – Справедливость, она завсегда торжествует, Фомич. Вот и на нашей улице наступил праздник. Наконец-то! Хватит, поиздевался над простым народом, будя… Держи за все ответ.

Хозяин не спеша спустился с крыльца, понимая, что спорить с приехавшими бесполезно. В мозгу плавало: «Все, пропали лошадки. Теперь поминай, как звали, с концом…»

Он знал, что Дашке с Лукерьей ничего не грозит, и то слава богу – останутся при доме, не пропадут с голоду. А сам он как-нибудь выживет. Постарается, во всяком случае.

Пока уполномоченные выгружались, он расслышал стук копыт, и вскоре во двор въехала дочь верхом на Гнедунке. Как он и предполагал, она и привела в дом «уполномоченных», поторопив их. По его данным, раскулачивать собирались завтра. Тогда бы он все успел.

Выходило, дочь пошла против отца в открытую.

Когда произошел в ней этот «надлом», он не заметил. Только после него все его «отцовские» воспитательные меры стали вдруг бесполезны: несмотря на них, в темно-карих глазах дочери то и дело мелькал какой-то нездешний бесовский блеск, он улавливал его всегда, когда дочь шла против его воли. Он ее гнул в бараний рог, а она, извиваясь, ускользала.

И сегодня дочь почувствовала, что отец собирается отвести лошадей на хутор, к брату, чтобы они не достались колхозу при раскулачке. Оседлала тихо Гнедунка и поскакала.

Зачем только он научил ее верховой езде в свое время?! Задурили ей голову партийцы-дармоеды, коммуняки вшивые, она и переметнулась на их сторону. Книжонки разные почитывать стала, газетки, словами бросаться бесовскими.

То на полдня исчезнет куда-то, то лежит, прикинувшись больной, в обнимку со своей тетрадкой. Дескать, не здоровится ей. Что туда дочь записывала, в тетрадку эту – Петр Фомич не знал.

И сейчас, эвон, гарцует на Гнедунке, как победительница. Сбросить бы, взять вицу, задрать юбку да выпороть прилюдно. А еще лучше – кнутом отстегать, чтоб помнила… Не посмотреть, что семнадцать лет.

– Ну, как, Петр Фомич Лубнин? – гладя себя по видавшей виды шинельке, официально произнес Углев. – В дом пригласишь, или здесь начнем процедуру? Случай у тебя особенный, нестандартный, я бы сказал…

– Я вас в гости не звал, вы сами явились, – нехотя произнес он, глядя на дочь, пытаясь поймать ее взгляд. Но Дарья старалась отцу в глаза не глядеть, спрыгнула с лошади и затерялась за спинами уполномоченных.

– Тогда мы сами войдем, – Углев выхватил пистолет и направился к крыльцу. – Уж не взыщи, Петр Фомич. Разворачивайся и веди нас в избу!

Лубнин хотел было повернуться, но не успел, так и застыл вполоборота на крыльце.

Неожиданно рядом грохнуло так, что заложило уши… В вечернее небо взлетели снопы искр. Затрещали выстрелы, заржали лошади, запахло гарью. Гнедунок вырвал поводья из рук Дарьи. Не удержав его, она вскрикнула и растянулась во весь рост на земле.

Мимо дома пронеслись всадники, одного из которых Петр Фомич узнал: «Федька!.. Это ж Федька Чепцов! Лихой атаман!!!»

– Храповцы, похоже! – бросив на ходу, Углев, пригнувшись, побежал к забору. Про Лубнина и про то, с какой целью приехал в этот двор, он, похоже, забыл.

– Чивилинские хоромы взорвались, – рявкнул в ответ Гимаев, пытаясь удержать под уздцы запряженную в подводу лошадь. – Полыхают вовсю. Там же взвод Эгинского… Вот, черт! Где Еремин?!

Петр бросился к лежащей Дарье, схватил ее в охапку:

– В дом быстро, дура! Пристрелят, как собаку!

Ничего не соображая, девушка кинулась выполнять отцовский приказ. Уже с крыльца увидела, как Углев с Гимаевым залегли вдоль забора, готовясь отстреливаться. В руках у обоих она разглядела наганы.

Петр Фомич схватил кнутовище с приступка:

– Чтобы из моего двора, да по своим же! Скоты! Не бывать этому!

Он размахнулся и стеганул что было силы обоих. Гимаев взвыл от боли, развернулся, чтобы выстрелить в стегавшего, но в этот момент последовал новый удар кнутом, и пистолет Илюхи отлетел вглубь двора. Петр остервенело стегал непрошенных гостей, которые извивались, как ужи на сковороде. Казалось, вся злость на них, накопившаяся в нем за последнее время, выходила наружу, и прибавляла силы.

– Что, раскулачили, сволота?! Вот вам раскулачка, вот вам…

Дочь смотрела на это зрелище с крыльца, прикрыв рот ладонью. В ее округлившихся глазах отражалось пламя Чивилинских хором.

Она заметила, как рыжий Карп крадется сзади к отцу, подобрав отлетевший пистолет Гимаева, как медленно встает на колени, прицеливается, чтобы выстрелить. Отец в это время остервенело работал кнутовищем, казалось, не замечая ничего вокруг себя.

Дочь открыла рот, чтобы крикнуть, но… не успела – грянул выстрел. Она вскрикнула и зажмурилась в ужасе.

Когда открыла глаза, рыжий корчился в агонии, а через невысокую калитку на вороном жеребце во двор перескочил узкоглазый всадник с маузером, которого Даша сразу же обозвала Батыем.

– Назад оглядывайся почаще, Петро, – крикнул он, спешиваясь.

Ее отец откинул в сторону кнутовище.

– Гришка! Храпов! Каналья! Живой! Ха-ха! – они шумно обнялись, то хлопая друг друга по плечам, то стуча кулаком в грудь.

Дарья видела, как Углев наводит на обоих свой пистолет, собираясь выстрелить. Чутье Батыя и здесь не подвело: он первый нажал на курок.

– Это ваши, так сказать, партийные уполномоченные? – Храп с разворота пнул Гимаева, отползающего вглубь двора, в живот, сложив того пополам. – Хорошо ты их полосовал, душевно, я видел. Айда к нам. Вместе будем полосовать.

Отец вдруг взглянул Дарье в глаза, она не ожидала прямого взгляда, ей показалось, что в лицо ударило пламя полыхавших хором. Дочь отвела взгляд в сторону и смахнула слезу.

– У меня выхода другого нет, – с обидой в голосе заключил Петр Фомич. – Родная дочь меня закладывает перед этими голодранцами, выходит, нет мне места в семье… Привела раскулачивать на день раньше.

– Да, хреново, когда родная дочь… Не по-православному.

Дарья с ужасом смотрела, как в округе загорался один дом за другим. Отец кинулся к бочке, схватил валявшееся ведро, зачерпнул воды и, коротко размахнувшись, плеснул на крышу дома. Дарья последовала его примеру, пробегая мимо отца, расслышала едва разборчивое:

– Мне все равно здесь не жить. А вам с матерью…

Она не знала, что ответить, лишь черпала воду и передавала полные ведра отцу, стараясь не смотреть ему в глаза. Два партизана забежали в калитку, один ткнул пальцем в труп Углева: «Этот?», на что второй кивнул. Они схватили покойника за подмышки и куда-то поволокли, но потом бросили.

Как рядом с отцом оказалась Лоза – его любимая кобыла, Дарья не заметила, только родитель лихо вскочил в седло, поднял коня на дыбы, крикнув на прощанье:

– Дарья, береги мать, даст бог, скоро вернусь, глупости не делай. Потом поговорим. Смотри у меня!

С этими словами он ускакал, Батый еще какое-то время отдавал приказы, мертвого Углева привязали веревкой к лошади и уволокли за ворота. Куда делся Гимаев – Дарья не заметила.

Из оцепенения ее вывела мать, прокричав в самое ухо:

– Не стой, дура! Иди в дом!

Перед глазами девушки все еще волочился весь в пыли за лошадью мертвый Углев. Ничего подобного ей видеть не приходилось.

* * *

Федор метнулся к окну, потом быстро отпрянул:

– Кажись, сюда хозяйка направляется. Емельяновна собственной персоной. Ума не приложу: что тута ей понадобилось. Хлам ведь один!

– Хлам, да не один, – ответила Манефа, кивнув на таракановский сундук, возвышавшийся посреди сарая.

– Думаешь, видела?

– Вдруг рано просыпатся, всяко быват.

Манефа взглянула в окно, согласно качнула растрепанной головой, принялась застегивать кофточку.

– Ну, видала она… али нет – про то нам неведомо. Однако, идет…

– Говорят, стучит она помаленьку, доносит этим… Партейным уполномоченным. Кто кулак, а кто нет… Может, перепадает ей за это. Грош какой-нинабудь. Про нас точно настучит, ежели увидит.

– Ты оставайся здеся, хоть в тот угол забейся… Да сундук спрячь куды-нинабудь. Сарай-сараем, а барахла эвон сколько! Мне-то бояться нечего, я баба бездомная, мне ночевать негде, постараюся отвлечь.

С этими словами Манефа исчезла, а Федор встряхнул головой: не привиделось ли ему то, что случилось в эту ночь?!

Даже ущипнул себя.

Он, Федор Чепцов, пристрелил своего лютого врага – Глеба Еремина. Думал, на душе легче станет, но – не тут-то было! Словно почву у себя из-под ног выбил тем самым выстрелом.

…В темноте, перед самым рассветом они с Манефой вошли в деревню. Оголодавшие, изможденные, кое-как держась на ногах. Но – с сундуком! Федор чувствовал – не одна жизнь еще оборвется из-за этих таракановских сокровищ.

Тайник он обнаружил случайно: сунул как-то руку в лисью нору, а там… Кое-как выворотили с Манефой из земли. Хорошо, лошадь была – без нее бы никак. Оказалось – сокровища кулака Тараканова.

Сам владелец за ними вскоре явился, завязалась перестрелка.

Потом ГПУшник Еремин попытался отобрать. Тоже пулю схлопотал, как и Тараканов.

Свою деревню он не узнал. Огурдино напоминало пепелище. Запах гари чувствовался везде, кое-где дымились головешки. Сердце от увиденного сжималось. Поплутав, решили остановиться в сарае Емельяновны, манефиной соседки. В темноте кое-как пристроили сундук, Федор только вытянул ноги на сене – сразу уснул.

Сколько проспал – не помнит. Проснулся, когда солнце светило вовсю. Оказался почему-то раздетым и в обнимку с Манефой, которая – в одном исподнем. Увидел ее, хотел сначала оттолкнуть, но женщина не спала, прилипла к нему, стала осыпать поцелуями.

Двое истосковавшихся по ласке прижались друг к другу так, словно ближе их никого не было на свете. Накопилось любви столько, что за один раз не выплеснуть. И откуда только силы взялись! Устраивали короткие передышки, потом – снова и снова. Каким ветром их прибило друг к другу?

Федор ни о чем не думал в эти минуты, Манефа тихо постанывала, и что-то неразборчиво нашептывала, все целуя и целуя его. Блаженство продолжалось до тех пор, пока Федор случайно не разглядел в окне приближающийся силуэт Емельяновны.

Все помнилось смутно: как удалось с первого раза взорвать Чивилинские хоромы, как оттуда стали выскакивать в горящем исподнем красноармейцы, а их из винтовок снимали храповские стрелки, как потом увидел на гимнастерке Еремина перешитую пуговицу¹. Все перевернулось в нем с этой пуговицей, завертелось, и уже не остановить… Все!

Федор ударил кулаком по бревну: хочешь, не хочешь, но начинать как-то надо. Без жены, без своего угла, без хозяйства… С Манефой – такой же горемыкой, как и он сам.

От размышлений отвлек звонкий окрик Манефы:

– Здорово, соседка! Далеко ль собралася?

Федор напрягся: сейчас Емельяновна войдет в сарай, а он – без портков. Позорище-то! И сундук опять же посредине валяется, словно бесхозный, тоже не дело.

– О, господи! – опешила хозяйка. – Откель тебя черти принесли?! Чаво тебе в моей сарайке надобно? Аль приспичило?

– Сама знашь, – Манефа перегородила ей дорогу, уперев руки в бока. – Жить мне негде. Раньше я в тюрьме сидела, а теперича выпустили. Пусти ненадолго, немного ить прошу.

– Вроде немного, токмо… – Емельяновна замялась, подбирая слова, будто не манефин ухажер, а ее хахаль в это время поджидал в сарае свою ненаглядную. – Токмо…

– Да говори уж, не боись.

В этот момент Федор, пряча сундук под досками, неосторожно задел старое корыто, висевшее на гвозде, и оно с грохотом свалилось на дощатый пол. Емельяновна вздрогнула, округлила глаза, перекрестилась и быстро пошла прочь.

– Думаю, за корытом она и наведывалася, – заключила Манефа, вернувшись в сарай. – Теперича сплетня пойдет по деревне… скоком, лётом… Будто я прячу хахаля в ее сарайке. А где сундук-то?

Федор отодвинул пару досок, показал.

– Ежели она щас ГПУшников приведет? – поинтересовался, задвигая доски обратно. – Что тогда?

– Из ГПУшников я окромя Еремина никого не знаю. А он уж, поди, в аду давно сковородку языком шараборит… Ты его за каку-то пуговицу пристрелил.

Федору пришлось рассказать, из-за чего повесилась Варвара, как потом пуговицу обнаружил в доме, а потом такие же – на гимнастерке Еремина.

– Ну да, ну да, – закивала Манефа. – Як тому, что нет больше в деревне ГПУшников, некому за порядком следить. Однако сундук лучше спрятать где-нибудь на огороде. Аль в доме, в голбце али на чердаке.

Разговаривая с ней, Федор старался не смотреть ей в глаза, испытывая неловкость за то, что произошло между ними. Манефа это почувствовала, подошла к нему, повернула голову к себе:

– Эй, хватит отворачиваться?

Федор посмотрел в ее уставшие глаза. Почему ее в деревне считали умалишенной? Доведена баба до крайности. Мужа убили, дом сожгли… Любая бы на ее месте такой стала. А ты ее обогрей да приласкай – сразу узнаешь, сколько в ней любви нерастраченной.

– Чо было, то было, я не жалею… а ты? – прошептали ее губы.

– И я… это… ни о чем.

– Вот и ладненько! Вот и поговорили. – Она снова прильнула к окну. – Емельяновна понесла сплетню бабам. Пойду-ка и я послушаю. Может, пропитание како-нибудь раздобуду.

С этими словами Манефа ушла, а Федор достал сундук из-под досок, задумался: кого ему бояться? Еремина нет в живых, Кныш еще не оправился после ранения. Разве что Гимаев? У того без Федора дел невпроворот. Один сгоревший амбар чего стоит! Остальным он не враг, не должны его так уж люто ненавидеть.

Не в банду же снова ему подаваться! Да и где она сейчас, эта банда?! Что от нее осталось?

Достал пистолет, перезарядил.

Потом выглянул в окно и увидел, что дверь из дома в огород приоткрыта. «Это мне и надо!» – подумал, спрятал пистолет за поясом и потащился с сундуком к выходу. Пока волок его от сарая до той самой двери, казалось, вся деревня на него смотрит и посмеивается.

В сенях первое, что бросилась в глаза – лестница на чердак. Эх, только бы сил хватило! Ступеньки хлипкие, скользкие, одна треснула, Федор крякнул от боли. Уже на чердаке задрал штанину и разглядел несколько царапин. Мелочь. Главное – сундук наверху! Осталось замаскировать его сеном, соломой, досками, старыми мережами. Всего этого барахла на чердаке у Емельяновны достаточно.

Чуть передохнув и перевязав царапины найденной на чердаке тряпкой, Федор начал спускаться. По идее, сломанную ступеньку надо бы заменить, хозяйка сразу засечет, что кто-то залезал на чердак в ее отсутствие. Только под рукой ни инструмента, ни заготовки подходящей. Да и не решился Федор стучать-колотить в чужом доме.

В сенях его пошатнуло – он непроизвольно схватился за ручку двери, которая со скрипом приоткрылась. Глянув внутрь, Федор подумал, что ему блазнить начало: под окошком в избе стоял точь-в-точь такой же сундук, какой он только что заволок на чердак. Правда, этот был накрыт дырявой шалюшкой, но сомнений не было: если шалюшку убрать, окажется тот же самый.

Неожиданно наверху – там, где Федор только что прятал сундук, раздался шорох. Кто-то выследил его! Ворует драгоценности!

Сломя голову Чепцов кинулся к лестнице, едва не сломав остальные перекладины, рванул наверх. В чердачном окне различил чью-то спину, развевающиеся черные волосы и косую повязку на правом глазу.

Миг – и все исчезло.

Глухой удар приземлившегося тела и быстро удаляющиеся шаги – звуки, донесшиеся до ушей Федора, почему-то успокоили. Таинственный свидетель явно убегал прочь, причем убегал без сундука – в чердачное окошко его никак не протиснуть. Стало быть, одноглазый не нашел его.

Еще бы! Он спрятан справа, а правого глаза у бедняги как раз и нет! Грешно радоваться этому, но Федор ликовал.

Осторожно высунувшись из окошка, во дворе никого не заметил. Лишь примятая трава у калитки говорила о таинственном визитере. Федор почесал затылок: он бы не допрыгнул через забор сразу на траву… Даже если очень оттолкнуться. Это ж какой силушкой и ловкостью надо обладать, чтоб на забор не напороться! Этот одноглазый – он что, гимнаст из цирка?

Потом проверил сундук – таракановские сокровища были на месте, под соломой. Но что-то подсказывало ему, что солома разворошена.

Выйдя в огород, Федор добежал до противоположного забора, там осмотрелся, перемахнул через него, метнулся к калитке, там перевел дух, и, не заметив ничего подозрительного, спокойно направился тропинкой к околице.

Из попадавшихся навстречу односельчан кто-то здоровался, но большинство стремилось перейти на другую сторону, а то и поворачивали назад, чтобы с ним не встречаться.

Постоял возле сгоревшего амбара, посочувствовал другим погорельцам, сиротливо суетившимся возле своих пепелищ. В мрачных чувствах спустился к Коньве, уселся на ветерке.

Надо же, как чудно получается: в доме Емельяновны два одинаковых сундука: один в избе, другой припрятан на чердаке. О втором, что на чердаке, хозяйка не подозревает. Вот бы поменять их местами! Что будет? Скоро ли обнаружит подмену, как часто открывает она свой сундук?

Кто этот одноглазый преследователь? Что, если он убедился, что сундук спрятан на чердаке, а придет за ним в другое время?!

Неожиданно сзади раздался стук копыт. Федор кое-как успел скрыться под опрокинутой лодкой. В следующую минуту на берег выехали два всадника, на веревках таща за собой связанного окровавленного усатого красноармейца, который еле держался на ногах. Судя по фуражке со звездой, кожанке, расстегнутой кобуре и хромовым сапогам, красноармеец был в офицерском звании. Один из всадников спешился.

Наблюдая в щелочку за происходящим, Федор вытащил пистолет.

– Что, большевичок, комиссарское отродье, – спешившийся с размаха пнул пленника по ребрам сапогом. – Настал черед расплачиваться. Это ведь ты сгноил моего брата Ваньку Калиту в ГПУ. У-у-у, гнида!

Следующий удар пришелся в живот.

Сплюнув кровь, пленник упал на колени, посмотрел на того, кто его бил и улыбнулся кровавым ртом:

– Меня вы можете замучить до смерти, можете просто убить… Но недолго осталось вам топтать землю. В Огурдино скоро прибудет конный отряд ГПУ, и вам не поздоровится. К стенке поставят…

– Пусть сначала поймают, – перебил его второй конвоир, также спешившийся и подошедший к пленнику. – Думаешь, Гришаню Храпа прикончили, так и некому вас, красную падаль, душить? Комиссарье вонючее! На смену Гришке пришел достойный хлопец, ты ни за что не догадаешься – кто это! Он нас и прислал, чтоб мы тебя перехватили. И вовремя!

– И кто это? Все равно ведь прикончите, – то и дело сплевывая кровь, прохрипел комиссар. – Назови мне его имя, перед смертью-то, один черт…

– Не велел он говорить, – заметил первый, почесав затылок. – Строго-настрого запретил. Но, так и быть, воля умирающего…

– Заткнись! – рявкнул второй, когда первый уже раскрыл рот, чтоб сказать. – Болтун хренов! Тебе что было приказано?!

– Дак перед смертушкой же, – растерялся первый, потом, махнув рукой, пошел на попятную. – Ладноть, молчу.

– Перетрухали, сволота? – усмехнулся пленник кровавым ртом. – Сопляки вы еще супротив меня. Не зря я вас, контру, давил…

Руки комиссара были связаны сзади, из обеих ноздрей по усам текла кровь.

– Поговори, поговори, легче на тот свет отойдешь…

– Жаль, не придется давить больше, так товарищи мои… Додавят. Довешают. Я им с того света на вас укажу, чтобы без ошибки, значит.

– Ты что, в бога веришь? – удивился второй. – С какого еще того света? Ты ж красный…

– А это не ваше собачье дело – верю я в бога или нет…

Договорить он не успел: следующий удар сапогом опрокинул его навзничь. Оба конвоира склонились над ним, чтоб добить. Федор быстро высунул руку из-под лодки.

Его выстрел заставил одного из них выгнуться и раскинуть руки в стороны. Второй изумленно глянул туда, откуда прозвучал выстрел и встретился глазами с Федором, который успел к тому времени выбраться из своего убежища:

– Чепец, ты? Какими судьбами?

Вместо ответа Федор выстрелил второй раз. Пуля угодила аккурат узнавшему его в лоб, он рухнул почти одновременно с первым прямо на лежащего пленника. Федор подбежал, откинул обоих. Комиссар чуть дышал.

– Потерпи, казак, крепись, атаманом будешь… – нашептывая раненому на ухо, он взвалил его на себя и поволок в деревню. Попавшиеся по дороге два незнакомых мужика помогли ему дотащить полуживого освобожденного им красноармейца до дома фельдшера.

Когда Василь Жандарев осмотрел доставленного и приступил к обработке ран, Федор вышел на крыльцо, сел на ступеньки и задумался о том, что он сделал. Выходит, спас красноармейца от верной погибели. Причем спас не задумываясь, у него просто не было времени на раздумья.

Еще совсем недавно он подорвал в Чивилинских хоромах спящих бойцов Красной армии, а теперь такого же спас. Теми же самыми руками пристрелил своих же. Как это называется, если не предательство?! Что же, переметнулся на другую сторону? А как наказы отца, смерть жены, которая наложила на себя руки после того, что с ней сотворил ГПУшник? Как такое может быть?

И что за новый хлопец во главе банды? Тот, что заместо Гришки Храпа… Федор хмыкнул: он и не знал, что Храп убит. Еще одним свидетелем меньше – кто видел его в банде. Зато появился другой свидетель – одноглазый невидимка на чердаке. Как его Федор мог не заметить, когда прятал сундук? Что, если он там был с самого начала? Молча наблюдал за тем, как Чепцов мучается, тараня сундук наверх, пряча в соломе …

От пришедшей догадки стало не по себе.

Неожиданно на крыльце появился фельдшер Василь Жандарев. Достав пачку папирос «Новая марка», увидел Федора и присвистнул:

– Ничего не понимаю. Ты знаешь, кого спас, Федь?

– Откуда?! На знакомство времени не было. – Федор развел руками, чувствуя, как внутри все похолодело. – Привели на берег связанного, еще немного – и расстреляли бы. Раздумывать было некогда – кто такой, зачем спасать…

– Это наш новый уполномоченный ГПУ, и он тебя запомнил, может, даже к награде представит. Считай, заново родился, в рубашке.

– Да ну!

– Вот тебе и «да ну»! Не знаю, кто его хотел убить, но поступок ты совершил политически грамотный. Дальновидный.

– Говоришь прямо как на собрании.

– А выздоровеет он быстро, – заключил фельдшер, пропустив слова Федора мимо ушей. – Проникающих ранений нет, синяки, выбитые зубы да ссадины… Рассосется.

– Никак не разумею, Василь, – развел руками Федор, с трудом вспомнив имя фельдшера. – У тебя такие хоромы, и как огнем-то не задело?! Полдеревни, считай, выгорело.

– Во-первых, всю ночь дул северо-запад, – рассудительно произнес фельдшер, загибая пальцы на руке. – Амбулатория с подветренной стороны. А во-вторых, зачем поджигать, ежели многих я лечил. Того же Гришку Храпова когда-то от аллергии морфием спасал. Чуть морфинистом не сделал, кстати. С тех пор и белые, и красные больничку мою стороной обходят. Не ровен час, как говорится…

– Нынче многим жить негде, а у тебя и аптека, и…

– И стационар, и смотровая, – продолжил за Федора Жандарев. – Это еще земские традиции. Когда-то при старом режиме отец мой вел прием. Из Ножовки, Бессолья, Ратников – все здесь лечились, на подводах привозили рожениц. Я пацаном голопятым был – помню…

– Як тому, что… не конфискуют?

Василь неуверенно оглянулся на дверь:

– Черт его знает, может, и конфискуют… Новая власть, она… Вот ГПУшник вылечится, там посмотрим, загадывать не стану. Пойдем, чего покажу.

Федор робко прошел за фельдшером через огород, поднялся на скрипучее крыльцо, окунулся в темноту, слегка ударившись затылком. Пока фельдшер чиркал спичкой, и запаливал керосиновый светильник, он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не удариться еще обо что-нибудь.

– Здесь у меня библиотека медицинская, – Василь с гордостью осветил открывшиеся взору Федора полки с книгами. – Отец еще из-за границы выписывал. Из самого Лейпцига! Здесь внутренние болезни, кожные, акушерство. Я ведь фельдшер, врачей к нам не присылают, приходится самому справляться. Как свободная минутка выпадет – читаю. Не все же в Коротково отправлять!

– Что, и рожать… это… помогчи сможешь? – с сомнением поинтересовался гость. – Как повитуха. Мало ли…

– Приходилось, – буднично ответил Жанжарев, направляясь дальше. – И не раз. Пойдем, аптеку покажу.

В следующей комнате Федору ударил в нос незнакомый запах.

– Это лавандовое масло, – уловив гримасу на его лице, пояснил фельдшер. – Я сегодня утром разлил немного по неосторожности. Здесь у меня мази, тут кислоты… Камфора, настойки…

– Зачем мне все это? – недовольно поинтетесовался гость. – Лучше поведай, насчет этого… спасенного… ты ничего не путаешь? – осторожно сменил тему Федор, с трудом «переваривая» услышанное. – Он точно… уполномоченный ГПУ?

– Ничего я не путаю, он сам мне сказал, – обиженно пробурчал Василь, направляясь обратно. Уже на крыльце, затушив светильник, раздраженно пояснил: – Байгулов его фамилия, зовут Назар Куприянович. Советую запомнить!

Федору вдруг стало душно на осеннем ветерке. Жизнь продолжала подбрасывать ему один сюрприз за другим. На этот раз выпало спасти ГПУшника. Что-то дальше будет?!

1.Предыстория – см. роман «Роковой клад», издательство «РуДа» 2019 г.