Kitobni o'qish: «Прости. Забудь. Прощай»
Аленький цветочек
Солнечный луч проколол дырку в портьере и приземлился светящейся точкой на тумбочке у кровати. Следом за ним множество веселых конфети рассыпалось по комнате. Отражаясь от хрустальной вазы с хризантемами, они серебристыми искрами забегали по Ларисиному лицу. Девушка уже давно не спала. Она просто лежала и вспоминала…
Боль в ногах заставляла ненавидеть себя еще больше. Под плотный кокон бинтов звуки голоса доносились гулко и раздражающе искаженно.
– Чтобы операция закончилась успешно, вы должны бороться, Лариса.
– Что у меня с лицом? Я хочу умыться и почистить зубы в конце концов.
Когда снимут повязки?
– Мы можем это сделать, но лучше… не сейчас.
– Я настаиваю!
Со стены ванной комнаты на нее в упор смотрело уродливое существо из комнаты кривых зеркал. Асимметричность губ и бровей делала лицо похожим на портрет работы Пикассо. Красный валик вместо левого уха и полное отсутствие перегородки носа…
–Это не я! Это кто-то другой! О Боже! Это не я-ааааааааа!
Лара медленно приходила в себя. Лицо горело. Оставалась еще маленькая надежда на то, что из-за высокой температуры все это ей просто приснилось. Она коснулась пальцами лица, натолкнулась на бинты и страшно закричала.
– Локтевая… Лучевая… Так… Берцовая кость тоже хорошо срастается… Вы будете полноценно ходить, Ларочка, даже без помощи палочки. Лицу же потребуется множественная пластика.
Лариса молча лежала, отвернувшись к стене. Ей было все равно, что говорил этот мужчина. Происходящее перестало ее интересовать. Отражение, увиденное в зеркале, смотрело на нее из памяти и страшно кривлялось.
В дверь осторожно постучали.
– Разрешите? Вы мне не поможете?
Молодой стройный мужчина, гибко изогнувшись, как прыгун в прыжке над планкой, осторожно проскользнул в дверь, не дожидаясь ответа. Прислонив ухо к матовому стеклу он стал прислушиваться к происходящему в коридоре.
– Я? Помочь? Чем? – удивилась Лара.
Не поворачиваясь, мужчина ответил:
– Сестру доставили сюда сегодня ночью в тяжелом состоянии. Никого не пускают.
Усмехнулся:
– Я, как видите, пробрался. Доктор – мужик хороший, но очень строгий. Так что… Можно я у вас пережду, пока там все успокоится?
– Пережидайте.
Гость наконец развернулся и посмотрел на Ларису.
– Не страшно? – спросила она, заметив, как изменилось выражение его лица.
– Я и страшнее видел. Ой! Простите, пожалуйста. Ради Бога! Не то имел в виду.
– Где же, если не секрет? Я вот лично даже не подозревала, что рот может быть на щеке.
– Под бинтами не видно.
– Спасибо, но поверьте на слово. Ну, так где же? – допытывалась она. –
В Кунсткамере?
Мужчина посерьезнел.
– Работа у меня… мужская. Вот там и видел.
– Горячие точки? Военный?
– И да, и… нет. А что произошло с вами? Если, конечно …
– Я не такая засекреченная, как некоторые. Две курицы в собственных авто спешили рано утром на работу и не поделили перекресток. Одна, та, которая хотела проскочить на красный, ушла на своих двоих. По крайней мере, мне так сказали. Вторая – перед вами. Теперь, пока я не заговорю, определить, мужчина перед вами или женщина, почти невозможно.
– Я сразу определил, – спокойно сказал незваный гость.
Через прорези бинтов Лара уже внимательней посмотрела на стоящего у дверей человека. Высокий, лет 40-ка мужчина. Совершенно седой. Бездонные голубые глаза смотрят спокойно, открыто и доброжелательно. Лицо волевое, красивое. Атлетическая фигура… Уверенность в каждом жесте.
– Геннадий.
– Аленький Цветочек. Не подумайте, что Настенька…
Неожиданно для себя она протянула мужчине руку. Он подошел и осторожно пожал утонувшие в его ладони узкие пальцы.
– Рука у вас… Цветочек действительно как лепесток. Легкая и нежная.
Сказав это, засобирался:
– Похоже, доктор ушел из отделения. Не слышу голосов. Спасибо, что приютили и не выдали.
– Не говорите глупостей.
– Выздоравливайте, Цветочек!
– Посмотрите, из чего ее достали, доктор. Сорок минут разрезали металл вокруг, так сильно зажало.
– Вижу. Множественные переломы. От некоторых лицевых мышечных тканей остались лохмотья. Полностью мимику лица восстановить не удастся.
– Это не самая страшная проблема, доктор.
– ?
– Она не хочет жить.
– Не ново… Так бы сразу и сказали: ваш, Сергей Иванович, профиль.
– Поэтому и посоветовали обратиться именно к вам. Мы уже все пробовали. Вы моя единственная надежда…
– Скажу сразу: не могу гарантировать 100 процентов успеха. Методика хоть и успешно применяется уже несколько лет, но предусмотреть реакцию каждого индивидуума, простите, невозможно. Восстановительный период будет не менее трудным.
– Я понимаю и согласен на все ваши условия.
День опять начался с отставленной в сторону тарелки. Над нетронутыми фруктами резвились мошки.
– Уберите. Я не буду.
Санитарка, которая мыла полы в палате, сказала в сердцах:
– Уморишь ведь себя. Нельзя так!
Лариса вздохнула и с притворным ужасом спросила:
– Насмерть???
Дверь открылась, и вошел главный врач со свитой.
– Как вы себя чувствуете?
– Хуже, чем баклажан, но лучше, чем кабачок. Хотя больше похожа на брюссельскую капусту. Зачем вы спрашиваете? Знаете, что отсюда я уже не выйду. Попробуете силой кормить или через трубочки – выброшусь из окна. Вы каждый раз вздрагиваете, снимая бинты, а хотите, чтобы я поверила, что выгляжу сногсшибательно. Хотя, правда в этом есть. Редко кто, увидев, устоит на ногах! Скажете: живут люди еще и с худшими уродствами? Скажете ведь!!! А разве может быть что-то хуже, чем 27-летняя женщина, у которой вместо лица кусок мяса, встретившийся на скорости 70 км/ч с лобовым стеклом!!! Может? Может? Может?!!!
– Ниночка! Укол быстро! Я помогу.
Пелена спадала с глаз. Сознание медленно выныривало на поверхность. Сначала появилась способность различать предметы, а через несколько секунд – и звуки. Так просыпаются с заложенными ушами в полутемном самолете, летящем много часов высоко над облаками.
У входной двери, прислушиваясь к звукам снаружи, опять стоял вчерашний посетитель.
– Все прячетесь?
– А! Цветочек! Здравствуйте! Извините, я думал, вы спите. Позиция у вас уж больно стратегическая. И видно все отсюда и слышно.
– Как сестра?
– До сих пор в интенсивной терапии. Поэтому и не пускает доктор. Инфекции боится. Строго здесь. Не то, что в обычных клиниках.
– Я ничего в этом не понимаю. Меня привез отец.
Мужчина, казалось, слушал только то, что происходило по другую сторону дверей.
– Нет. Еще там…
– А что произошло с вашей сестрой?
– Автомобильная катастрофа. Какая-то блондинка врезалась в нее на перекрестке. Обе машины в стружку! Мне сказали, что это лучшая клиника лицевой хирургии и реабилитации в стране. Сестра у меня тоже одна… Я тут опять с вами посижу несколько минут. Не прогоните?
Прошло уже не меньше часа, а беседа все продолжалась.
– Я ведь еще с института мечтала о серьезном восхождении, – говорила Лариса. – Готовилась, тренировалась. Вы так интересно рассказываете, Геннадий! Как будто побывала с вашей группой на Памире! Самой-то уже не придется, никогда…
– Правильно! Я бы лично вас с собой не взял.
– Это еще почему? – искренне удивилась Лариса.
– Потому что идешь только с теми, на кого можешь положиться. Кто, заболев, старается помочь здоровым. Кто не оставит друга, даже если сам еле-еле ползет! Знаю, вам плохо. Но вы живы, значит, полпути до вершины уже пройдено! Вот она, рядом… А вы: «Оставьте меня здесь, оставьте.... я больше не могу…»
Лариса улыбнулась:
– Вот уж действительно нарисовали портрет. Я бы и сама с такой не пошла. Давайте по яблочку?
Каждый раз, приходя к сестре, которую перевели из интенсивной к стабильным, Геннадий навещал Ларису. Он оказался необычным человеком. Девушка не сводила с него глаз и могла слушать часами, если бы… они у них были. С ее головы сняли бинты, и Лариса сразу привела в порядок свои отросшие светлые кудри. Нижнюю часть лица закрывала теперь только марлевая повязка.
Появление Геннадия пробудило не только интерес к жизни, но и принесло неиспытанное ранее волнение. Она томилась ожиданием его прихода и грустила, когда он задерживался. Ощущения были новые, но инстинктивно и безошибочно узнаваемые любой женской душой.
Девушка и без всяких признаков понимала, что влюбилась в этого человека без памяти.
– Ты, правда, Аленький Цветочек… Добрая, нежная…
Они сидели рядом, взявшись за руки.
Лариса осторожно дотронулась ладонью до его губ.
– Молчи…
Потом бережно, еле касаясь, провела по его волосам и лицу… Он взял ее тонкие, почти детские дрожащие пальцы и нежно поцеловал. Лариса со счастливой улыбкой закрыла глаза и прижала его голову к своей груди.
– Сергей Иванович! Я готова к серии лицевых операций, о которых Вы говорили, – заявила Лариса, как только главврач переступил порог палаты.
– Не так это просто теперь, Ларочка, – сказал доктор, устраиваясь на стуле рядом с ней. – Вы изнурили себя голодовкой и совершенно не подготовлены к предстоящим испытаниям: как физическим, так и эмоциональным. Но если действительно серьезно решили, то…
Лариса схватила его за руку:
– Очень серьезно, очень!
– Значит, будем работать вместе!
– Гена! Почему у тебя нет жены?
– Это сложно, Лара! Я уже говорил, что…
Геннадий помолчал.
– Что у меня… мужская работа.
– Да, я помню. Точки горячие и еще что-то.
– Вот из-за этого «еще что-то» я не могу иметь семью. Я не принадлежу себе. Не имею права даже говорить на эту тему.
– Значит, ты… никогда не…?
– Не женюсь, ты хотела спросить? Я на правительственной работе. В любой момент могу понадобиться. Понять такое невоенному человеку трудно.
– Ты можешь уйти из моей жизни, возможно, навсегда, и хочешь, чтобы я это поняла??? –Ларин голос дрожал и срывался. – Я поеду за тобой куда угодно!
Геннадий молчал. Подошел к ней, маленькой, хрупкой, развернул лицом к себе и нежно обнял. Он держал это истерзанное операциями, неистово плачущее тельце в своих крепких руках и долго гладил по спине и волосам, пока девушка не притихла.
Потом он пропал на несколько дней и, когда появился однажды утром, сказал:
– Меня вызывают. Это надолго. Я пришел попрощаться.
– Я не спала всю ночь. Думала. Ты не хочешь взять меня с собой потому, что я безобразная? Прости, прости! Я такая дура! Такая дура! Она прижимала его руки к губам и целовала.
– Я хочу сказать, что люблю тебя и благодарна судьбе за нашу встречу. Я знаю, что такое любить. Меня теперь можно… в горы. Ты научил…
– Прости меня, Лара!
– Прощаю… Что я говорю! Это ты прости, что мучаю тебя!!! Разве ты виноват?
Они долго стояли, обнявшись, пока не прозвенел звонок сотового.
– Я спускаюсь, – сказал Геннадий в телефон.
Помедлил. Взял Ларису за руки.
– Машина уже ждет, мне пора.
Он поцеловал девушку в соленые глаза и, не оглядываясь, вышел. Из окна она увидела, как Геннадий быстрыми шагами пересек площадь перед корпусом и сел в ожидающий его внизу черный джип. Транспортным средствам, кроме больничных, въезд на территорию был строго запрещен, и машина одиноко стояла у тротуара с включенными фарами… Минуту… Две…Потом резко взяла с места и выехала за ворота…
Главврач сидел напротив Ларисиного отца в своем уютном кабинете и щедро разливал коньяк в широкие бокалы.
– Через три дня можете забирать дочку домой, – говорил он светящемуся от счастья родителю. – Она вне опасности.
– Сергей Иванович! Расскажите мне о вашем методе. Откуда возникла такая необычная идея?
– Извольте. Еще в самом начале своей карьеры, студентом, я проходил практику в роддоме. Для женщины потерять ребенка – это огромная психическая травма, а совсем утратить способность рожать… Лежала у нас одна с асфиксией плода и таким букетом заболеваний, что у Мухинской «Колхозницы» было больше шансов забеременеть и родить, чем у нее. Мы не могли помочь бедной женщине, и она угасала прямо на глазах. Ее никто не навещал. Счастье других рожениц и звуки кричащих младенцев только усугубляли болезненное состояние и, как следствие, кровотечения… Один из моих сокурсников сильно жалел эту молодую женщину. Каждое утро он стал оставлять на ее окне букет цветов, сорванных тут же, в саду. При возможности заводил с ней беседу, угощал конфетами. Через три дня женщина попросила у соседок по палате зеркальце, а через неделю стала выходить на улицу. Она ждала встреч сильнее, чем морфинист заветного укола. Полюбила. Поправилась. А приятеля моего вскоре перевели в хирургическое отделение. Что уж там дальше с ней стало – не ведаю.
Для женщины потерять привлекательность – это хуже, чем потерять жизнь. Потому что быть привлекательной и есть жизнь для нее. Не имея возможности поделиться своей красотой с мужчиной, восхищать ею, женщина угасает. После тяжелых травм, уродующих внешность моих пациенток, многие из них рано или поздно впадают в тяжелейшую депрессию. Для некоторых она заканчивается или прыжком с моста, или… внезапно появившимся интересом к фармакологии. Преимущественно – к количественному аспекту сильнодействующих лекарственных средств.
–Еще коньячку? Нет? А я выпью. Тогда вы тоже? Видите, я умею уговаривать! Ну, так вот! У нас в городе есть свой драматический театр. Довольно скверный, но… Вот это но и натолкнуло на идею… Один из актеров труппы в отличие от остальных играл великолепно.
Глядя на него, я каждый раз забывал, что нахожусь в провинциальном театре. Не уверен, заметили ли это другие, что собственно, и… неважно для моего рассказа. Больше себе не наливаю. Красивый, молодой, талантливый. Романтические роли он проживал на сцене так, что невозможно было не поверить в его искренность.
– Первый раз, когда я поговорил с Геннадием и предложил ему работу, он со смехом её отверг. Второй разговор произошел уже в моем кабинете. Из-за плохих сборов количество спектаклей было значительно сокращено. Не надо быть Эйнштейном, чтобы догадаться, что и зарплата соответственно. Я услышал об этом и позвонил… Но окончательно сомнения ушли только после того, как я провел его по палатам. Он увидел потухшие глаза женщин, ожидающих казни жизнью по выходу из больницы, и согласился. Так Геннадий стал частью моего медицинского штата.
– Ко мне попадают в основном по рекомендации, вы и сами знаете. И еще те пациентки, за которых безуспешно брались психиатры со своими зомбирующими пилюлями. Безнадежные случаи, в общем. Как ваш. Простите, конечно.
Большинство пострадавших не хотят никого видеть, хотя нередко и наоборот. В этой критической ситуации необходимо пробудить и вызвать в них интерес к жизни. Только такой гениальный артист, как Гена, мог убедить полностью потерявшую веру в себя и будущее женщину, что он безумно влюблен именно в ее душу, и помятая, изуродованная оболочка не играет роли. Мы требовали и подробно изучали информацию на каждую прибывающую. Предпочтения, хобби, отвращения, вкусы, жизненная философия – все, что могло помочь найти ключ к сердцу этой женщины. Геннадий талантливо и с упоением играет тех, кем ему всегда хотелось быть – героев, таинственных, остроумных и великодушных.
Кстати, не только такой положительный тип нравится женщинам. Был случай, когда целый месяц Гене пришлось хрипло петь под гитару блатные песни и изображать из себя криминального авторитета. Легендой для исчезновения стала его гибель во время одной из разборок. Придя в себя, женщины сразу торопятся уехать и оставить болезненные воспоминания позади. В этом захолустье их больше ничего не держит.
– Да! История! Спасибо еще раз, доктор! То, что давал слово о неразглашении, помню. Жизнь дочери для меня важней всего.
Уходя, гость замешкался.
– Последний вопрос. Неужели не нашлось ни одной женщины, которая бы не поверила, что Геннадий в нее влюблен?
Доктор улыбнулся и сказал:
– Как может женщина не верить в любовь!? Вы знаете хоть одну, которая думает, что недостойна ее? Все женское существо с самого рождения готовится к любовному трепету. Оно тянется к любви, как дитя к матери. Наш странный мир целиком покоится на хрупких женских плечах, я бы сказал, а не на трех слонах, как многие думают… – улыбнулся доктор. – Если бы не женщины, мы, мужчины, уже давно перебили бы друг друга. Вот так, батенька! Подождите минуточку, я вас провожу.
Он взял телефон, набрал номер и сказал, наговаривая на автоответчик:
– Геннадий. Отдохни еще пару дней. В среду утром, пожалуйста, ко мне.
Прибывает новая пациентка. Очень тяжелый случай, коллега!
Последнее пари актрисы
Скорая помощь приехала быстро – минут через тридцать-сорок. Врач с двумя помощниками энергично вошел в дверь, открытую очень скромно одетой, красивой молодой женщиной.
– Куда идти?
Дама, жестом пригласив следовать за собой, повела их через прихожую, загроможденную массивными кожаными креслами и старомодной, с мно-жеством крючков, дубовой вешалкой. Затем они прошли в просторную гостиную.
Из нее – в маленькую, опрятную, почти без мебели комнату и, наконец, в коридор, заканчивающийся полуоткрытыми двустворчатыми дверями.
– Она здесь.
Пропустив всех вперед, женщина осталась стоять на пороге, прижав ладони к груди и глядя в полумрак полными тревоги глазами.
Больная лежала на широкой кровати, обложенная подушками. В комнате пахло лекарствами и старыми вещами. Высокий потолок почти терялся в невероятной высоте. Тяжелые шторы на окнах плотно задвинуты. Слабый источник света, находящийся на столе, тускло освещал коробку из-под обуви, полную разных пузырьков и коробочек. Доктор подошел к кровати и поставил свою сумку на стоящий у изголовья стул. Женщина часто и тяжело дышала. Глаза закрыты. Лицо синюшной бледности, усиливаемой лампочкой искусственного света из единственного горящего рожка старомодного торшера, блестело ка-пельками пота. Доктор взял женщину за левое запястье. Она тут же отдёрнула руку и открыла глаза.
– Что вы тут делаете?! Я никого не звала!
– Ваша дочь позвонила, – спокойно объяснил он.
– У меня уже давно нет дочери, – произнесла больная хрипло. – Уходите! Ирина! Я же просила, – недовольно сказала она.
Мужчины в халатах подошли ближе.
– Давайте мы хотя бы проверим …
– Нет!
Врач нахмурился.
– Возвращаемся в машину, – приказал он своим спутникам и, взяв со стула сумку, направился к стоящей у двери молодой женщине.
– Сами видите: больная отказывается от помощи. Значит, она в ней не нуждается. Выведите нас из этого лабиринта.
Внезапно пациентка застонала и попросила:
– Постойте! Мне действительно плохо сейчас. Болит сердце, вот здесь… и жжет плечо. Простите великодушно!
Врач тут же вернулся, доставая на ходу стетоскоп. Он склонился над больной и привычно, словно передвигая дамки по шашечному полю, внимательно прослушал сердце и легкие.
– Что вы принимаете? Сколько прошло времени…
– Ириша, ответь, – прошептала пациентка.
– Вот нитроглицерин! Немедленно под язык! Если через 5 минут не поможет, я сделаю укол.
– Вам нужен свежий воздух, – сказал доктор заканчивая осмотр, – а здесь совершенно нечем дышать!
Он подошел к окну и одним движением раздвинул шторы, впуская поток дневного света. Тот, словно обрадовавшись возможности побывать там, куда ему давно не разрешали заходить, с любопытством мгновенно заполнил всю комнату.
Провозившись несколько минут с рамами, доктор недовольно заворчал:
– Господи! Ведь лето на дворе, а окна ещё заклеены.
Убедившись в нежелании рам подчиниться и полной бесперспектив-ности дальнейших попыток, он достал из кармана ключ, разорвал им бумагу на огромной форточке и открыл её, толкнув наружу. Коктейль звуков жизни огромного города ворвался в помещение.
– Вот так-то лучше.
Поворачиваясь к пациентке, врач хотел добавить что-то нравоучитель-ное, но всмотревшись в лицо пациентки и незамеченные прежде в полумраке фотографии на стенах, сказал только:
– Постойте! Вы… Не узнал без этих портретов.
– Я и сама себя иногда с трудом узнаю, – видимо, не первый раз отвечая так, усмехнулась женщина. – Мне уже явно лучше. Вы хороший доктор.
– Я ничего для вас ещё не сделал.
– Мне действительно лучше. Резкая боль ушла, а к тупой я привыкла.
Простите, что отняла так много времени.
Она посмотрела с укором на Ирину.
– Могли бы помочь кому-то, кто нуждался в этом больше.
– Не думаю, – отозвался врач. – Считаю, что безопасней будет госпитализироваться.
Ирина сразу подбежала к постели.
– Нина Георгиевна! Вот видите! Не я одна так думаю. Давно прошу, а вы не слушаетесь.
– Я говорила прежде и повторю ещё раз. В последний, – сказала она от-чужденно и твердо. – Я никуда отсюда не поеду. Ни сегодня, ни завтра! Покрайней мере, по собственной воле! Только в бесчувственной форме, готовой для морга или с разумом капусты. Последнее, что я хочу видеть – это дорогие моему сердцу вещи, родные стены и потолок этой комнаты, а не больничную палату. В конце концов я имею Jus vitae ac necis (Право распоряжаться жизнью и смертью).
– Id facere laus est, quod decet, non quod licet. Похвально делать то, что подобает а не позволяется», – тут же отозвался доктор. —Дело ваше. Не могу настаивать. Подпишите здесь, что вы отказываетесь от госпитализации, и я полечу дальше спасать человечество. Может, все же решитесь?
– Вы добрый! Загляните как-нибудь на огонек после службы. Буду рада вас видеть!
Она поставила подпись и закрыла глаза, показывая, что разговоры окончены.
Ирина открыла дверь.
– Михаил! Как же я вам рада! Ей опять было плохо ночью. Сейчас
храбрится.
Молодой человек уверенно прошел по тёмному коридору. Вошел в
комнату.
– Нина Георгиевна!
– Мишенька! Лучик света! Что привело вас сюда в этот чудесный субботний вечер? Хотя подождите… Поругались, да? А она хорошенькая?
– Как Вы себя чувствуете?
– Замечательно. Вы же здесь!
– Я серьёзно.
– И я тоже.
Актриса с нескрываемым удовольствием разглядывала доктора.
– Ну зачем вам это надо, Мишель? Право, не понимаю. Вместо того, чтобы успешно кружить головы достойным молодым и красивым женщинам… Там, где много света, шампанского и прелестных ножек… Вы проводите столько вечеров здесь и лишаете себя…
– Мне уйти? К… ножкам? – с мнимой угрозой в голосе предложил гость.
– Если вы уйдете, вот тогда у меня действительно случится инфаркт!
Глупость сказала. Пощадите. Конечно я хочу видеть вас как можно чаще. Просто боюсь отрывать такого замечательного молодого человека от радости общения с людьми его возраста. Одну жизнь я, кажется, уже загубила, – совершенно серьезно, с грустью сообщила актриса. – Она была моей самой молодой и преданной поклонницей. Когда много лет назад случился первый инсульт, Ирочка осталась единственной из тех кто поначалу вызвался ухаживать за мной и… не сбежал. Ни на шаг не отходила. Я была совершенно беспомощна. Это женщина редкостных добродетелей. А какая красивая, вы заметили?
Михаил быстро перевёл разговор:
– Давайте, я послушаю ваше сердце.
– Нет! Лучше я ваше! Расскажите, наконец о себе. Вам обо мне известно достаточно много. О некоторых местах даже (О Господи!) больше, чем я бы того желала. Мне же о вас ровным счётом ничего. Я умею слушать. Правда.
– Не так уж много интересного в моей жизни. Работал в художественной мастерской в Загорске. Отец оставил нас, когда мама тяжело заболела. Она умерла внезапно, ночью, несколько лет спустя. Захотелось тогда всех спасать, чтобы не уходили люди так рано. Решил под старость лет стать врачом и в 32 года приехал в Москву поступать в мед. Поступил, закончил. На жизнь и учёбу зарабатывал, выполняя заказы за не очень трудолюбивых художников. Я недурно рисую. Работы хватало. Теперь вот набираюсь опыта на вызовах и в травме. Скоро куплю себе комнату и будет совсем хорошо. Всё!
– Вы не рассказали о даме сердца.
– Оно слишком большое, чтобы вместить только одну, – отшутился
Михаил.
– Слава Богу! Я уже начала беспокоиться…
–Успокоил? Теперь давайте я поспрашиваю. С детства обожаю искусство. Театр, кино.... Мне интересно вас слушать, – продолжил Миша. —Я вижу в вас…
– Стоп! Умоляю! Не говорите, что я напоминаю вам бабушку.
Михаил искренне рассмеялся.
– Нет, нет! Ну, может быть, только красотой. Я вижу в вас чудесного друга и безумно интересную собеседницу.
– Ладно. Это я могу принять, заулыбалась Нина Георгиевна. —Готовьте глаза и уши. Не запросите пощады? Предупреждаю – её не будет!
Ирочка! Принеси нам, пожалуйста, альбом. Мой любимый. Спасибо, дорогая!
Она начала бережно переворачивать страницы и рассказывать:
– Театральные роли… Женя Евстигнеев… А это киношные. Здесь мы с Тихоновым снимались… А на съемках этого фильма (там внизу подписано, видите?) за мной ухаживал Бондарчук. Смешной случай тогда произошёл…
Ирина украдкой вытирала слезу, радуясь появившемуся интересу к жизни у её самой, самой, самой любимой и лучшей актрисы на свете. И не было ревности к этому мужчине, которого её любимица ждала, как цветок солнце. Хороший он, этот доктор и очень…симпатичный. Ирина личная жизнь, увы, не удалась. Да и когда? Даже учёбу в Строгановке пришлось оставить. Ведь она ухаживала за Ниной Георгиевной уже 11 лет. Наверно поэтому и не сложилось, но ни о чем Ира не жалела.
Во время просмотра альбома разгорелись нешуточные страсти.
– Да, именно! Почему полное равнодушие к судьбе такой великой актрисы?! Может быть, кому-то и все равно, а мне нет, – горячился Михаил.
Нина Георгиевна спокойно выслушала и сказала:
– Миша! Мне не нужна их жалость. Жалость тех, кому по сути безразлично, существовала я когда-либо или нет. Вы бы приняли помощь от таких людей? Миша молчал, насупившись.
– Вот и я тоже думаю. Давайте к этой пустой теме больше не возвращаться. Лучше будем пить чай!
Однажды, поздно ночью, в трубке зазвучал взволнованный голос Ири-ны:
– Умоляю! Я знаю, что вы приедете быстрее скорой. Ей плохо. Очень плохо.
Актриса лежала в постели, слегка наклонившись на левую сторону.
– Я пыталась её усадить, но она все время падает, – расплакалась
Ирина. Михаил проверил зрачки.
– Нина Георгиевна! Вы меня слышите?
Слегка кивнула. Он взял её за пальцы.
– Сожмите мои руки так крепко, как можете.
В ответ, правая кисть ощутимо сдавила Мишину ладонь. Левая… даже не шевельнулась…
– Я сделала всё как вы велели, – взволнованно докладывала Ирина. – Сразу раздавила аспирин в порошок и дала ей с водой проглотить.
– Вы умница, – похвалил Михаил и, взяв телефон в руки добавил: —сейчас буду звонить в свою больницу и договариваться о транспортировке.
Актриса затрясла головой.
– О нет! Никуда не поеду, – еле слышно, одними губами сказала она.
– Вы забыли. Я ещё жива.
Нина Георгиевна восстанавливалась после инсульта на удивление быстро. Пальцы левой руки уже шевелились, и она могла садиться в постели без посторонней помощи.
– Доктор! Смотрите, что я могу.
– Подождите! Я вам подушку подложу.
– Не подушка мне нужна, Мишенька, а надгробный камень.
– Вы знаете, что я не люблю такие ваши шуточки, – с преувеличенной строгостью сказал Михаил.
– Любите, любите! Вот и Иришка тоже ко мне пристает последнее время. «Давайте говорит, Нина Георгиевна, вставим вам керамику». А зачем? Чтобы у меня были самые красивые зубы на кладбище?
Все рассмеялись.
– Ну, вижу, дело пошло на поправку, – похвалил Михаил.
– Нина Георгиевна!
– Да, Ириша.
– Я давно хотела вас спросить… Не сердитесь на меня, ладно? Ваша дочь… Вы не желаете, чтобы я позвонила ей и пригласила приехать…
– Считай, что я не слышала этого вопроса.
– Но вы же мучаетесь....
– Дорогая моя Ириша! Я давно простила её. За всё. Не в этом дело. Ты эту… женщину не знаешь. Видишь во всех хорошее… Я ещё не остыну, а она уже метры квадратные да статуэтки считать начнет. Кстати. Ту, которую мне подарила Уланова, оставь себе. Ценная вещица. А Наталье позвонишь только когда я уже буду на ладан дышать. Актриса задумалась…
– Вообще-то хорошо, что ты спросила…
И совсем другим тоном добавила:
– Ирочка! Возьми ручку и бумагу. Вон там, в столе. О' Господи! Кому я это говорю. Ты лучше меня всё тут знаешь. Сейчас, я продиктую вам, голубушка, кое-что. Записывай, не спорь и не перебивай. Сделай в точности, как я скажу.
И актриса начала тихо диктовать, не обращая внимания на протестующие жесты и возгласы, прерывавшие иногда её монотонную речь. Закончив, она потребовала:
– А теперь дай мне ручку.
Спросила число. Поставила и размашисто расписалась.
– Мой последний автограф, – грустно сказала она и добавила с иронией – Самый дорогой… Во всех отношениях. Прочитай вслух.
Ирина начала читать, громко возмущаясь иногда, но актриса с любовью смотрела на неё и только улыбалась.
– Боюсь… Я не смогу… так, – твердо сказала Ирина, закончив чтение.
– Хорошо, – произнесла наконец Нина Георгиевна, дождавшись, когда её доверенная успокоится. – Мы заключим пари. Если я ошибаюсь в своей дочери и она прольёт хоть одну слезу у моей постели, – поступишь, как решишь, по-совести. Так, как подскажет сердце. Значит, ты выиграла, и я не научилась разбираться в людях. Если же нет… То победа останется за мной. Согласна? А то… буду являться тебе каждую ночь и включать свет. Пари?
– Пари, – улыбнулась Ирина, вытирая выступившие слёзы.
Через неделю у актрисы случился ещё один удар, и она лежала в постели совершенно без движения, не реагируя на звуки и прикосновения. Михаил приходил теперь каждый день обрабатывать страшные раны, которые появились на её спине. Как доктор он знал, что улучшения не будет и ничто не может защитить обезвоженные ткани от безжалостного разрушения, но он должен был что-то делать для ставшего дорогим и близким ему человека. Хоть что-нибудь!
– Наталья Станиславовна! Не бросайте трубку. Ваша мама при смерти.
Если приедете завтра, то, возможно ещё сумеете её застать и попрощаться. Да, адрес тот же. Она дома. У нас ничего не изменилось. Всё как и 11 лет тому назад.
Дочь приехала с мужем в тот же вечер. Ирина открыла, поздоровалась и, извинившись, ушла. Зайдя в квартиру, супруги брезгливо принюхались и первым делом начали придирчиво осматривать состояние стен и сантехники. Муж недовольно морщился:
– До чего всё запущено. Стекло в ванной треснуто. Лепнина вон в центре осыпалась. Остатки сбивать придется. Я на такую высоту не полезу.
– Тебя никто и не заставляет. Наймем кого-нибудь.
Зайдя наконец в последнюю, дальнюю, комнату Наталья Станиславовна с неприязнью посмотрела на лежащую без движения и дышащую, словно забыла, как это делается, мать.
– Ну вот и всё, – произнесла дочь, победоносно оглядывая обста-новку вокруг и удобно устраиваясь на стуле, с которого только что поднялась, уступая ей место, бледная Ирина.
– Всё! Дождалась!
Тут она заметила лежащий на тумбочке, прижатый настольной лампой, лист бумаги с аккуратно написанными строчками и знакомой размашистой закорючкой в самом низу.
– Это ещё что?
Её глаза цепко и быстро пробежали по тексту. Брови несколько раз поднялись и опустились.
