Kitobni o'qish: «ОТМА. Спасение Романовых»

Shrift:

Убежать от судьбы колеса …
Е. Бачурин. Дерева

Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне …

М. Лермонтов. Сон

Часть первая
Нина

1 мая 1937 года
Москва. Лубянка

Опять она приходила. Нина. «Надо бы ее спасти, – подумал Кривошеин. – В водовороте знамен и песен ей не выплыть». Он видел фигурку Нины с высоты, светлую и тонкую, как щепочку в волнах. Мимо нее катил поток, вспениваясь красными флагами и пионерскими галстуками.

– «Принято решение вас расстрелять!» – сказал подследственный Медведкин за спиной следователя Кривошеина. – Так прямо Яков Михалыч и бросил в лицо царю …

– Что-то ты врешь опять. Юровский как-то по-другому сформулировал, – сказал Кривошеин, глядя, как Нина пережидает поток на тротуаре, непричастная.

Буржуй нацелился ножом и вилкой разделать шар земной и сожрать, но медлил с недоумением на большом лице и сонно покачивался над головами несущих его работниц фабрики «Трехгорная мануфактура». Демонстрация на Красной площади закончилась час назад, но знамена все еще плыли через Лубянку алыми парусами. В Управлении знали, что после первомайской демонстрации или парада Седьмого ноября капитан Кривошеин обязательно являлся на службу и проводил допросы.

– Э-э-э … я вот точную формулировку не помню, гражданин следователь … – сказал Медведкин.

– Ладно. Дальше …

– Ну вот … Тут начались женские крики. А царь забормотал: «Господи боже мой! Господи боже мой! Что ж это такое?!»

Нина дождалась и шагнула в разрыв между колоннами. Ее светло-серый плащ замаячил на другой стороне площади.

– …«А вот что такое!» – сказал товарищ Юровский и вынул из кобуры маузер.

Тут доктор Боткин еще успел спросить: «Так нас никуда не повезут?» А я уже спускал курок браунинга и всадил первую пулю в царя …

Кривошеин все смотрел, смотрел и не видел больше светлого плаща. А если она уйдет и больше ее не будет? Ведь может так случиться? Что угодно может случиться.

Нет. Нельзя. Невозможно.

Кривошеин отвернулся от окна и сказал Медведкину:

– А товарищ Юровский утверждает, что это он первый выстрелил в Николая.

– При всем уважении к Якову Михайловичу, настоящему большевику и моему боевому товарищу …

– Ну-ну … – осадил подследственного Кривошеин.

– То есть в прошлом мы же вместе … При всем уважении, первым выстрелил я. Я первым сразил тирана и врага трудового народа! А Яков Михалыч просто неточно помнит. Там же такое началось! Стрельба из всех стволов – слева и справа. На моем пятом выстреле Николай упал на спину! – Подследственный Медведкин оживился. – Женские визги, стоны! Вижу, упал доктор Боткин у стены и лакей с поваром! Женщина кинулась к двери и тут же упала … Ничего не видно из-за дыма. Юровский кричит: «Стой! Прекратить огонь!» Тут смотрим – дочери, царевны, еще живы. Стали достреливать, но ничего не выходило. Тогда Ермаков пустил в ход штык … И это не помогло, пришлось пристрелить в голову. А почему пули и штык не брали дочерей и Александру Федоровну, это мы уж потом, только в лесу выяснили …

Медведкин перевел дух – сдулся.

Трубы c литаврами рвались из репродукторов и сталкивались над площадью с собственным эхом. Кривошеин закрыл окно, все равно свежести не прибавлялось: сквозняк только всполошил запахи, слежавшиеся в углах кабинета, – пота, старой бумаги и почему-то подсолнечного масла.

– Ну … – Кривошеин прошелся за спиной поникшего на своем стуле подследственного.

– Тишина … Мы все оглохли. Тут в правом углу комнаты зашевелилась подушка! Женский голос, радостный такой: «Меня Бог спас! Меня Бог спас!» Подымается горничная – она прикрылась подушками. Пули отскочили от бриллиантов, которые там были зашиты … Кто-то подошел, доколол ее штыком …

– Трехгранным?

– Что?

– Штык трехгранный был?

– Не помню … Ну, тут еще застонал Алексей. К нему подошел товарищ Юровский и три раза выстрелил из своего маузера. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен …

Кривошеин подошел и залепил Медведкину пощечину. Нет, не за Николая и не потому, что подследственный его чем-то прогневал, – просто чтобы взбодрить. Кривошеин заметил, что даже совсем свежий арестант, только что от домашних пирожков, получив вдруг по морде, не спрашивал – за что. И никаких там «как вы смеете, не имеете права …». Он лишь замолкал на секунду, а потом продолжал бубнить свое, будто ничего не случилось. Будто это был просто некий сбой в течении бытия – как царапина на граммофонной пластинке.

– Ну так что все-таки сказал Юровский Николаю?

Кривошеин – скучающий учитель – вытягивал ответы из нерадивого ученика. И Медведкин исполнял-таки роль двоечника: мямлил, ерзал, сопел и тоскливо таращился себе под ноги.

– Вот вспомнил! Яков Михалыч Юровский и говорит царю примерно так: «Николай Александрович! Попытки ваших сторонников освободить вас не удались. И вот в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!»

– Опять врешь, скотина, – сказал Кривошеин. – По показаниям других участников, Юровский сказал просто: «Уралсоветом принято решение вас расстрелять».

– Вот как, значит? Ну, может, мне оттого так запомнилось, что момент был такой торжественный, светлый …

– Светлый? Вот когда тебя, сука, поставят перед ямой, я посмотрю, какой это для тебя будет момент.

Медведкин удивился:

– Так они же, Романовы, – кровопийцы! Триста пять лет грабили рабочего человека, крестьянина! Гражданин следователь, я же их … по решению партии! Я большевик с четырнадцатого года! За что же меня?! За что?!

Медведкин заплакал. Это с ним периодически случалось, с большевиком, прошедшим царскую каторгу, Гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию. Он понимал необходимость борьбы с врагами и принимал свою временную роль врага со смирением, веруя, что органы разберутся и вернут его в ряды борцов. Но иногда детский протест против несправедливости прорывался:

– Я жизнь отдам, гражданин следователь! Жизнь отдам за советскую власть! За товарища Сталина!

Разумеется, Медведкин попал на Лубянку не за то, что убил царя. Это деяние советской властью не осуждалось. Он обвинялся в троцкизме и контрреволюционной агитации, и шансов выкрутиться у него не было. И к чему тут был такой пристальный интерес следователя к расстрелу Романовых, подследственный не понимал. Но он вообще уже мало что понимал на третьей неделе допросов.

Кривошеин рисовал на листе бумаги корону за короной. Куранты били в недалеком Кремле. Первомай все длился, и длилась казнь.

– …Никто больше не шевелился. Княжны, царь, царица, наследник и остальные лежали в крови. Надо было выносить. Стали складывать тела на одеяла и таскать во двор к грузовику. Царя вынесли …

– Кто выносил?

– Не помню.

– Что меня удивляет: вы мните себя десницей всемирно-исторического отмщения. Этот расстрел считаете величайшим событием в истории …

– А разве нет?

– Молчать! И при этом никто из вас ничего не помнит! Ни черта! Даже кто первый выстрелил в царя!

Медведкин удрученно шмыгал носом и смотрел в пол. Он совсем потерялся и не понимал, как еще угодить следователю.

Нина сидит сейчас в чайной на Кузнецком Мосту – Кривошеин хорошо изучил ее привычки. Это недалеко, он еще может успеть. Впрочем, если она и уйдет, найти ее не сложно. И все же Кривошеину хотелось увидеть Нину именно сегодня и заговорить с ней наконец.

Кривошеин скомкал лист бумаги с корявыми коронами и бросил в корзину.

– Дальше …

– Ну, мы выносили тела … Кто-то сказал: «Конец династии Романовых …» И тут раздался жалобный вой в коридоре. Вошел матрос и принес на штыке собачку Анастасии, которая еще дрыгалась. Бросил ее рядом с хозяйкой и говорит: «Собакам собачья смерть». Вот это я запомнил …

Все это Кривошеин слышал много раз, задавал вопросы автоматически, заранее зная ответы. И все это была ложь, нелепые выдумки, дымовая завеса, за которой все они, участники казни, скрывали то, что произошло на самом деле.

Кривошеин думал о Нине. Почему опять Нина? Неужели случайность? Или судьба? Или это знак ему? Знак чего? Бросить все? Остановиться? Или, напротив, – идти дальше, до конца, потому что подошел уже близко …

Он встал:

– Хватит! Конвой!

Кривошеин вышел из здания НКВД на Лубянке, пересек трамвайные пути и зашагал вниз по Кузнецкому Мосту. Лотошницы продавали лимонад и мороженое. От мостовых поднимался жар, долгожданный и еще не раздражающий. Мимо пробежали две девушки в соломенных шляпках и белых носочках.

Форма на Кривошеине сидит как влитая; высокий, крепкий, но не из тех красавцев-командиров, о ком мечтают комсомолки майским звонким днем. Лет сорок. Лицо стертое, как застиранная гимнастерка, взгляд обычно мимо, в сторону или под ноги, будто ему уже не на что и незачем смотреть.

Кривошеин остановился перед дверью чайной, подождал чего-то – знака, знамения. Если она там, Нина, то все изменится необратимо. А если ее нет? Улица не давала никаких подсказок: шагали прохожие, тренькали трамваи, милиционер в белом красиво вертел палочкой и свистел пронзительно. Кривошеин понаблюдал за регулировщиком: может, в мелькании жезла и последовательности свистков и зашифровано послание? Но нет, не было знака. Он бы понял.

Подождал еще немного и толкнул дверь …

Из записок мичмана Анненкова

30 сентября 1919 года

Начинаю эти записи сегодня, в день, когда окончился наш беспримерный поход и Святое Дело Спасения Государя завершилось столь невероятным и чудесным образом.

Я, Леонид Петрович Анненков, мичман Императорского Военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда, только правда и ничего, кроме правды.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и Августейшей Семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция увенчалась полным успехом. Все описанные ниже действия я совершил вместе с тремя товарищами: капитаном Бреннером, ротмистром Каракоевым и поручиком Лиховским.

Начали мы с ограбления. Задуманная нами операция требовала немалых средств. Нужно было купить оружие и фальшивые документы и иметь солидную сумму на возможный подкуп охраны и большевистских начальников. Кого же ограбить? В восемнадцатом году в России все грабили всех: спекулянты грабили народ и буржуев; анархисты – буржуев и спекулянтов; большевики расстреливали анархистов, спекулянтов и буржуев с конфискацией. Взвесив все за и против, мы решили ограбить анархистов. Грабь награбленное – известный ленинский лозунг.

Для этой акции специально приехали из Петрограда в Москву, где банды анархистов особенно расплодились. По слухам, они захватили в городе три десятка особняков и жили своей вольницей, независимой от большевистской власти, то есть – грабежом. Одно такое гнездо на улице Мясницкой мы и взяли на заметку.

Весь первый этаж доходного дома занимал штаб небольшого отряда. Там анархисты и квартировали, и пировали. Туда свозили экспроприированное у буржуев добро.

За неделю слежки мы изучили их повадки. Добыли план помещения. Узнали, где, собственно, хранятся ценности. Когда основной отряд анархистов отправился в налет, а в штабе остался минимум охраны, мы совершили свою «экспроприацию».

Наша четверка! Сейчас, по прошествии времени, я вижу, насколько ярким воплощением определенного армейского типа был каждый из нас.

Вот капитан Бреннер – мозг и воля группы. В те первые дни – абсолютный для меня авторитет, образец офицера. Тогда он казался мне чуть ли не богом войны (настоящего Бога Войны я повстречаю позже. О нем еще много будет сказано на этих страницах). Бреннер – бывший начальник полковой разведки, обрусевший балтийский немец, но при этом брюнет с орлиным носом, больше похожий на древнего римлянина, или грека, или даже перса благородных кровей. По старшинству возраста (тридцать лет) и звания, а также по единодушному нашему выбору он стал нашим командиром.

Поручик Лиховский, авиатор, высокий, плечистый, как только он помещался в своем аэроплане, когда летал бомбить германцев? Впрочем, «легкий» – слово, все в нем определявшее. Легкий – потому что летун, или летун – потому что легкий. Улыбчивый, уравновешенный, надежный.

А ротмистр Каракоев! Классический драгун с усами, настоящий кавказский витязь с русским именем Владимир. Внебрачный сын осетинского князя и русской гувернантки. Храбрец и верный товарищ.

Что же мне сказать о себе? Думаю, вы хорошо меня узнаете, если дочитаете эти записки до конца. Хотя для общего представления: мне на тот момент только что стукнуло двадцать, роста я высокого, почти как Лиховский, но положил бы его, зазнайку, на лопатки играючи, если бы пришло нам в голову бороться. Силой не обижен, крепок и жилист. Ну и стреляю хорошо: с полсотни шагов из карабина Мосина попадаю в гривенник семь раз из десяти, если, конечно, карабин пристрелян. Неплохой я боец – без дураков. Вот все и выболтал. Еще и скромность, как видите, одно из моих несомненных достоинств.

А к кому, собственно, я обращаюсь? Вряд ли прибегут к кому-то мои торопливые строчки, это я хорошо понимаю. И тогда вопрос: зачем пишу? Не знаю. Так уж мне суждено.

Так вот, с этими анархистами все прошло как по писаному. Меня нарядили в матроса, и с пятью гранатами под бушлатом я по улице Мясницкой подошел к дверям их штаба. Это было просто, потому что по тротуару свободно сновали прохожие. В то же время Бреннер, Каракоев и Лиховский как бы случайно подъехали в пролетке. У двери болтался часовой в расхристанном бушлате, которого я с ходу застрелил из маузера.

Внутри в разных комнатах пили и спали двенадцать матросов. В каждую комнату по гранате – и достреливать, кто еще шевелится. К дверце сейфа приладили пару гранат. Купюры разлетелись по всей зале, но бумагу мы не собирали. Забрали из сейфа только докторский саквояж, набитый золотом и камушками. Все дело заняло минуты три. Никто из нас не был ранен – только оглохли на время.

Удивительный сброд эти революционеры. И как только им удалось свалить Империю? И где, черт возьми, были мы – с нашей доблестью, фронтовым опытом и любовью к Отечеству? Так я думал, пока мы в пролетке ехали на вокзал …

Что ж, первые строки в тетради. Дальше даль за далью, боль за болью – покатится наш путь. А что потом? Когда поставлена будет последняя точка? Не знаю. Кажется, моя жизнь кончена. В двадцать один год.

Во дворце пусто, бесприютно. Прежде чем усадить себя наконец за стол к чистой тетради, обходил комнаты Царевен. Ничего здесь от них не осталось: ни забытой перчатки, ни оброненной заколки, ни аромата духов. Но ведь были же они здесь! Были …

За окнами над садом хризантем уплывают последние запахи лета. Ударил гонг, загомонили стражники – это Властитель проследовал в свою резиденцию. Благодаря его милости я один живу в целом дворце. Один.

Ну, довольно. Начинаю по порядку, вернее, как получится. Начал ведь не с самого начала. К нему еще вернусь.

Ну, начинаю уже, начинаю!

Пусть не удивляет неизвестного и нежданного читателя этих записок точность и подробность, с какой я описываю события по прошествии времени. В Бога я уже не очень верю, но кому-то там, над мирами, нужно, чтобы я сохранил в памяти и описал эти события …

16–17 июля 1918 года
Екатеринбург. Ипатьевский дом

Днем комендант Юровский приехал из Уралсовета – собранный, озабоченный.

– Сегодня, – сказал он и внушительно посмотрел на начальника охраны Медведкина, вышедшего ему навстречу во двор Дома особого назначения.

Медведкин вдохнул глубоко и улыбнулся, словно дождался того самого единственного шанса.

– Всех? – спросил он.

– Всех, – кивнул Юровский. – Кроме мальчика.

Медведкин удивился:

– Наследника оставим? Как же так?

– Да не наследника, – поморщился Юровский, – поваренка Седнева.

– А-а-а … – выдохнул Медведкин.

– Надо его отправить в деревню, сегодня же. Вечером никого лишних тут не должно быть. Только наша группа.

– Понял. А слуги, доктор?

– Всех. Они хотели разделить судьбу монарха – пусть разделят.

– Ну что ж, справедливо.

Речь шла о последней четверке из свиты царя: докторе Боткине, лакее Труппе, поваре Харитонове и горничной Демидовой. Вместе с Романовыми в Екатеринбург прибыли тридцать человек свиты, но одних сразу забрали в ЧК, других отпустили на все четыре стороны, и только четверо выразили твердое желание остаться с монаршей семьей – и им разрешили.

– Должен прибыть грузовик и подводы с кислотой, – сказал Юровский.

Медведкин не понял:

– С кислотой?

– А ты как думал? Их никто не должен узнать даже в могиле …

– А ты чего такой смурной, Яков Михалыч? Наконец-то все решилось!

– Времени мало. Всегда так: тянут, тянут с решением, а потом прыгай как хочешь, исполняй. Ничего не готово.

Юровский прикрыл глаза и потер лоб над переносицей. Груз ответственности давил и изматывал. С четвертого июля, дня вступления в должность коменданта Дома особого назначения, Юровский приходил домой только ночевать. Семья почти не видела его. Белые и чехословаки с трех сторон окружили Екатеринбург и в любой момент могли прорвать фронт, чтобы освободить царя. И если бы им это удалось, партия, да и весь мировой пролетариат, никогда не простили бы Юровскому бегства Николашки Кровавого.

Сорокалетний Юровский – член партии большевиков с девятьсот пятого года. Среднего роста, с копной черных волос; чеховская бородка и усы делали его похожим на школьного учителя или земского врача, однако университетов он не кончал, но и пролетарием не был. Как многие революционеры, он был никем, а стал всем – ведь именно ему предстояло покончить с династией Романовых.

Остаток дня прошел в хлопотах. Во двор въезжали и выезжали подводы. Привезли кислоту и керосин. Медведкин предупредил внешнюю охрану: ночью в доме будет стрельба – не обращать внимания, нести службу, как обычно, и ни под каким видом не входить в Дом до особого распоряжения. Что за стрельба, Медведкин не объяснил – все и так понимали.

Ближе к полуночи ждали грузовик, на котором планировалось вывезти трупы, но его все не было. Медведкин поехал за ним в гараж.

За стенами Ипатьевского дома раскинулась июльская ночь с полным небом звезд и невнятными голосами рыбаков на реке. После полуночи часовые внешней охраны заметили движение в доме. Через щели в заколоченных окнах замелькали свет и тени.

Царь, царица, дети и свита – все одиннадцать человек – спустились со второго этажа в угловую комнату первого с подушками, пледами, саквояжами, сумками и тремя собаками. Им сказали, что ввиду наступления белых их перевезут в другое место и нужно дождаться автомобилей.

– Здесь даже стульев нет! – возмутилась Александра Федоровна.

Принесли два стула. На один сел царь с наследником на руках, на второй – царица. Остальные переминались у стен, сонные, растревоженные.

За стеной нервничал Юровский, мерил залу шагами. Тут же маялись шестеро товарищей, отобранных для этого дела. Грузовика все не было. Комендант не хотел начинать, пока не прибудет транспорт: оставить тела лежать в комнате даже на короткое время было бы неправильно. Непорядок. Надлежало исполнить все чисто. Грузовик должен стоять на заднем дворе у черного хода, чтобы сразу погрузить и вывезти тела.

– А если грузовик не приедет, отменяем? – спросил кто-то.

– Нет! Конечно нет! Подождем еще. Время есть.

Несколько человек разбрелись по первому этажу, скрывая друг от друга волнение. На веранде второго этажа томился боец у пулемета. Пулемет стоял и на колокольне храма на другой стороне улицы.

В конце Вознесенского проспекта послышался рокот мотора. Пулеметчик с колокольни следил за грузовиком, подъезжающим к воротам Дома особого назначения. В доме тоже услышали грузовик – приговоренные в комнате и палачи в зале.

– Ну вот, слава богу! – сказал Юровский и осекся. – То есть приступаем, товарищи!

Из записок мичмана Анненкова
17 июля 1917 года

Грузовик въехал во двор. Я, Каракоев и мадьяр спрыгнули на землю из кузова. Только бы Государь и Семья были живы! Только бы мы не опоздали!

Поручик Лиховский был за рулем. Он и Бреннер выволокли из кабины комиссара Медведкина. Бреннер упирал ему в бок револьвер.

– Сейчас мы войдем, ты первый. Когда спросят, кто мы, скажешь, что нас прислали на усиление из Уралсовета. Как пойдет стрельба, падай на пол и не двигайся. Шевельнешься – пристрелю. Понял?

– Понял …

– Не глушить мотор, – приказал Бреннер. – Юровского брать живым!

Бреннер уже входил в двери, револьвером подталкивая перед собой Медведкина. Следом – ротмистр Каракоев, потом я, поручик Лиховский и мадьяр – перебежчик от красных, предупредивший нас о времени расстрела. У всех, разумеется, красные ленты на фуражках.

Вошли нестройной группой в прихожую, быстро прошли две комнаты и в зале увидели всех во главе с Юровским. Человек шесть стояли вокруг стола с разложенными на нем револьверами. Еще один в папахе и солдатской шинели стоял у стены, упирая винтовку прикладом в пол. Судя по красному банту на груди, это тоже был «наш» мадьяр. Бант – отличительный знак нашего второго тайного союзника в доме.

Войдя, мы рассредоточились и образовали неровную шеренгу. Револьверы еще лежали на столе – Юровский не успел раздать оружие. Я узнал его сразу. Он как-то неуловимо выделялся среди остальных, хотя никаких особых знаков различия не имел.

Юровский посмотрел на нас с недоумением и спросил Медведкина:

– Это кто?

– Прислали из Уралсовета нам на усиление.

– Какое еще усиление? Я же им сказал – управимся сами!

– Я тоже им говорил, а они … – cказал Медведкин.

Я стоял позади Медведкина и не видел его лица, но, судя по голосу, он попытался улыбнуться – и напрасно, потому что Юровский все понял и потянулся к столу за револьвером. Мы дали залп. Я выстрелил в приземистого мужичка в черном пиджаке и серой косоворотке. Пальба пошла сумасшедшая. Из смежной комнаты слева выбежал караульный с винтовкой, я свалил его двумя выстрелами.

– Наверх! На веранде пулеметчик, – крикнул Каракоев нашему мадьяру с красным бантом.

Тот бросился к лестнице. Я – за ним. Наверху уже показался красногвардеец с револьвером. Он растерянно посмотрел на меня и мадьяра – своего сослуживца.

– Что это? – спросил он.

Мадьяр воткнул штык ему в живот, я выстрелил в грудь, и он скатился по лестнице.

– Пулеметчик? – спросил я.

– Он … – сказал мадьяр.

Мы сбежали вниз.

В три минуты все было кончено. Юровский скрючился на полу с простреленным плечом, еще шестеро лежали у стола без движения. Медведкин, как и было ему приказано, с первым выстрелом упал на пол, прикрыв голову руками.

– Где Государь? – спросил Бреннер у наших мадьяр.

Оба кивнули в сторону угловой комнаты. Бреннер и Каракоев бросились туда, я за ними, за мной – Лиховский.

– Охранять вход и этих двоих! – приказал Бреннер мадьярам и распахнул дверь.

Через его плечо я увидел Государя и Государыню, неподвижно смотревших на нас. Наследник сидел на стуле, рядом стояли родители, остальные жались к стенам. Я узнал всех Великих Княжон, а также еще четверых из свиты. Да – все были здесь, все одиннадцать. Застыли будто манекены.

Царь шагнул нам навстречу, заслоняя собой Наследника.

– Ваше Величество, вы свободны, – сказал Бреннер.

– Что? – переспросил Государь растерянно.

– Мы прибыли освободить вас … – продолжил Бреннер, но его перебила Татьяна.

– Господи, Павел! – закричала она, узнав Лиховского.

А Анастасия увидела меня.

– Это же Леонидик! Леонидик! Наш юнга Леонидик с яхты!

Она бросилась ко мне, но тут же обернулась к неподвижным отцу и матери и повторила просительно:

– Это Леонидик!

И другие Княжны подхватили: Леонидик, Леонидик!

Это ли не мечта всякого рыцаря – спасти Принцессу! Четырех Принцесс.

– Ваше Величество! Капитан Бреннер – командир группы. Прошу вас следовать за нами!

– Да, да, конечно … – сказал Государь медленно, но не двинулся с места. – А куда следовать?

– Для начала отсюда! Во дворе грузовик. План обсудим по дороге! Умоляю, Ваше Величество, вы в смертельной опасности!

– Нет! Это какая-то провокация! Где комендант! Где Юровский? – Взгляд Государыни метался панически, ни на ком не задерживаясь.

– Юровский больше не командует, – сказал Каракоев.

– Как не командует? Позовите Юровского! – требовала Государыня.

– Уходить надо, Ваше Величество!

– Мы никуда отсюда не пойдем, пока вы не объяснитесь! – сказала Государыня.

– Да, господа, кто вы такие? – спросил Государь с какой-то совсем не подходящей к моменту безмятежностью.

Это было неожиданное препятствие: освобожденные вовсе не спешили на свободу. Их можно было понять: они ничего не знали о нас и о наших планах. И конечно, не понимали, что мы только что спасли их от расстрела.

– Ваше Величество, вы знаете, для чего вас здесь собрали? – спросил Каракоев.

– Нас должны перевезти в другое место … – сказала Государыня.

– Чтобы расстрелять, – сказал Бреннер.

– Что? – воскликнула Государыня. – Что вы говорите?

Бреннер обернулся назад.

– Где приказ?

Поручик Лиховский передал ему бумагу. Это было постановление Уралсовета, отобранное у Юровского.

– Вот приказ Уралсовета, Ваше Величество, о расстреле всей семьи. Нужно немедленно уходить!

Государь взял бумагу, пробежал глазами, вернул Бреннеру, растерянно потер лоб и переносицу.

– Ваше Величество! Мы теряем время! – простонал капитан Бреннер.

Государь посмотрел на него долгим отсутствующим взглядом. Это было непостижимо. Внешняя охрана пока не опомнилась, потому что приняла нашу стрельбу за расстрел, но сколько это могло продолжаться? Я отодвинул плечом капитана Бреннера, протиснулся между ним и ротмистром Каракоевым и оказался в трех шагах от Государя.

– Ваше Величество! Спасите дочерей! Спасите Наследника! Нужно уходить! Сейчас же! Немедленно! – услышал я собственный голос будто чужой – тонкий, придушенный. Мельком подумал, что я, наверно, смешон. Но никто не смеялся.

Я повернулся к Царице, окруженной дочерьми.

– Ваше Императорское Величество! Промедление смерти подобно!

Видно, я действительно выглядел жалко. Великие Княжны смотрели на меня с состраданием, будто не они, а я был приговорен к смерти.

Я выстрелил в потолок. Кричать было нельзя, и я захрипел:

– На выход! Все на выход!

Все вздрогнули, будто проснулись.

– За мной! – скомандовал Бреннер. – Освободить проход!

Государь поднял на руки Наследника и вынес из комнаты. За ним остальные. Но тут снова случилась заминка. Увидев тела на полу, Император остановился, Императрица вскрикнула, Княжны прижались друг к другу.

– Неужели нельзя было без этого! – сказал Государь.

– Ваше Величество, на их месте были бы вы! – сказал Каракоев. – На улицу! Немедленно!

– Наши вещи! – Государыня оглядывалась на лестницу.

– Собрать все одеяла и матрасы! Постелить в кузове!

Каракоев, лакей Трупп, повар Харитонов и доктор Боткин побежали наверх в комнаты заключенных.

– Берем только самое необходимое! – сказал Лиховский.

– Только самое необходимое! – повторил Бреннер.

Наконец все двинулись через залу, обходя тела. Я подхватил под руки двух Княжон – Анастасию и Татьяну. Анастасия несла болонку и сумку. Татьяна – какой-то баул и подушку. Следом поручик Лиховский вел Марию и Ольгу. Обе несли по узлу и свои сумочки. Наследника нес Государь впереди всех, рядом с ним шла Государыня с большой сумкой и двумя подушками. Анна Демидова, горничная, несла два баула и пару подушек. Лакей Трупп и повар Харитонов тащили по два больших чемодана, доктор Боткин замыкал процессию с чемоданом, сумкой и саквояжем.

– Можно ли оставить хотя бы подушки?! – взмолился Бреннер.

– Нет! – в один голос воскликнули Государь, Государыня и горничная Демидова.

– Нельзя, – шепнула мне на ухо Анастасия, – там зашиты драгоценности.

В спешке вышли во двор. Каракоев руководил выносом матрасов и одеял. Нашли также рулон сукна, которым, видимо, палачи планировали прикрыть тела в кузове. Его тоже вынесли к грузовику.

Наши мадьяры вывели Юровского и Медведкина. Гимнастерка на плече Юровского пропиталась кровью.

– Вы поедете в кузове с нашими, – сказал Бреннер Медведкину и стал втолковывать обоим комиссарам: – Внешняя охрана на воротах должна понять, что вы вывозите тела. Если в городе нас остановит патруль, предъявите бумаги. Ведите себя уверенно. В случае чего – первая пуля вам.

Семья и слуги стояли вдоль стены дома.

– Ваше Величество, всем придется лечь в кузове, – сказал Бреннер.

Мы помогли женщинам забраться в кузов, подняли туда Наследника и уложили его рядом с отцом. Царица и Княжны неловко устраивались вокруг Государя. Доктор Боткин и слуги поместились ближе к заднему борту. Анастасию я поднял наверх на руках. На мгновение ее испуганные глаза оказались совсем близко.

– Господи, спаси и помилуй, – прошептала она.

Наконец все улеглись. Стали укрывать «тела» кусками сукна – Анастасия вдруг вскочила:

– Где мой Джимми! Моя собака! Моя собака!

– Тише! Какая еще собака? – взмолился ротмистр Каракоев.

– Где собаки? Без собак не поедем! – твердо сказала Государыня.

– Собак придется оставить, – раздался голос капитана Бреннера из кабины.

– Нет! Без собак не поедем! – повторила Государыня. – Черт! Ловите собак! – рявкнул ротмистр Каракоев.

Но собаки и не думали бежать. Жались к колесам грузовика – все три. Их быстро забросили в кузов, и они прижались к своим хозяевам под сукном. Я и ротмистр Каракоев забрались в кузов и сели у бортов. Каракоев посадил рядом с собой Медведкина, уперев ему в бок ствол револьвера. Поручик Лиховский сел за руль, рядом с ним Юровский и капитан Бреннер.

– Открывай! – закричал Медведкин часовым, когда мы подъехали к воротам.

Ворота открылись, и грузовик выехал на Вознесенский проспект.