Kitobni o'qish: «Экспроприация»

Shrift:

* * *

Посвящается моим родителям

Серьги с бриллами

В пятнадцать я хотел убить человека.

Никакой бы тогда литературы!

Я знал поэта с какими-нибудь тридцатью читателями, которого судили за распространение наркоты. Бедняга умолял о снисхождении. Обещал быть полезным на свободе, подразумевая свои стишки под Бродского.

– Я – поэт! – кричал он из клетки. – Это опыт! Из него будут стихи. Они помогут людям.

Поэты не торгуют синтетикой. Его посадили на семь лет.

У неё было бодрое имя. Здесь будет Мирой.

В Платоновск Мира переехала с мамой и отчимом. Я заметил её первого сентября на линейке, когда неистовствовал гимн.

Странно – с такими ногами – она на физре не могла перепрыгнуть через «козла». Подбегала, шлёпала его по заду, невысоко отрывалась от пола и замирала, как примагниченная.

Я стеснялся ухаживать открыто. Казалось, что любовь – это позорная слабость.

Мы лишь иногда вместе возвращались домой. Переходили железную дорогу, потом брели вдоль кирпичных стен разрушенного завода, спускались к зеленеющему пруду и там курили под ивой, слушая лягушечьи вопли. Ветви дерева и чернозём под ногами там никогда не просыхали. Самое влажное место в Платоновске.

Мира восхищалась отчимом. Говорила, что он делает «солнышко» на турнике и по воскресеньям покупает матери хризантемы. Я ревновал.

Они снимали квартиру в двухэтажном бараке. Мечтали выкупить и отремонтировать. Под окнами грядки с луком и покатый тротуар с «классиками».

В «Венецию» – единственное питейное заведение – меня не пускали родители. Там тусовались одиночки всех возрастов: от школьников до пенсионеров. Во мраке бильярдного зала, с жирным блеском на губах, жались по углам мои одноклассницы, пахнущие пивом и табаком. Оправляя свитера на животах, их разглядывали мужики.

Зимой тепло, а в межсезонье сухо. Болтали у гардероба, трахались на заднем дворе, дрались прямо у входа.

Литературу в 2009 году вёл молодой учитель, приехавший из города. Назову его Конев за энергичность. Он снимал домик на моей улице, поэтому мы познакомились ещё в июле. Летом он городил летний душ. Я помогал: придерживал доски, пока он лупил по гвоздям.

Вечерами Конев одиноко гулял по посёлку, на выходных пил, в праздники уезжал куда-то. Держался просто, репрессий не применял. Впрочем, пару раз орал на нас. Запугивал на будущее. О себе не распространялся, а нас допрашивал как следователь. Это утомляло.

Вторая пятница сентября. Душно, как под периной. Пот выкипает стаканами, заливая тетради. Конев рассказывает о Горьком. Мы увлечены. Домашнее задание не спрашивает.

– Всё равно вы не читали.

– Не все, – возражаю я.

Мы что-то обсуждаем. Волнуюсь, пересказывая сюжет «Караморы». Учитель меня прерывает:

– Остальным скучно. Нам придётся подстроиться и перестать. Странно, да? Садись. И почитай ещё… – Диктует список.

Меня поразила история о том, как Горький вступился за женщину, побиваемую камнями. Ведь знал, что и сам получит, – отчаянное мужество.

– Как тебе про Горького? – спросил я Миру.

Она ступала на желтеющую травку стадиона изящными кедами, а я плёлся следом, неся в руках пахнущий потом пиджак.

– Про женщину страшно! – остановившись, сказала она. – Всем селом бьют, а никто не заступается! – И сразу: – Как тебе мои кеды? На выходных купила.

– Сама купила?

– Ну, отчим. У меня под них джинсы. Жалко, в школу нельзя!

Под нашей ивой оказался забалдевший в пламени солнца рыбак с бесконечной сигаретой.

– Куда вечером? – поинтересовался я.

– Джинсы с девочками выгуливать. Может, в «Венецию» зайдём.

Видимо, я скривился, раз она затараторила:

– Дождь будет. Музыки хочется. Куда ещё-то?

– В «Венеции» собираются те самые, кто человека камнями готовы забить, – сказал я на прощание. Мне до сих пор нравится эта формула.

Её желание посетить тот проклятый гадюшник я воспринял снисходительно. Когда приехала, была зеркалом – теперь становится стеклом. Обычное дело.

Вечер набухал, воздух, казалось, можно разливать по кружкам, но дождя так и не случилось. Только тьма неба, зашторенного взбитыми облаками.

Я бесцельно побродил в наушниках по знакомым до камня улочкам Платоновска и к десяти был уже около дома. Выли собаки, доносился рёв машин. Из приоткрытой форточки пахло поджаренной картошкой – мама ждала.

– Тусуешься? – услышал я из тьмы бесфонарной улицы. Конев догонял меня, бодро неся позвякивающий пакет. – Духота какая! Ты без Миры?

Я изобразил недоумение.

– Она копошится с вещами после уроков, а ты поджидаешь. Я наблюдал через окно! Не стесняйся, – добавил он. – Всякое желание законно. Относись к собственным чувствам с уважением.

После полуночи (я навсегда в той минуте) позвонил друг и сказал, что Мира попала в аварию и, кажется, умерла.

Она села в машину ко взрослому мужику. У посадки за баней они въехали в столб. Мира вылетела через лобовое, как опорожнённая бутылка.

Недолго думая, я выбрался тайком из дома и пошёл к этому месту. Проявились луна и звёзды, духоты не стало.

Покорёженный «ниссан» напоминал заколотого быка. Хрустели стёкла, пахло бедой. Покурив, я почти сразу двинул обратно, внезапно ощутив смертельную сонливость.

Вдруг у посадки, буквально в дюжине шагов от машины, на муравейнике у клёна я увидел пистолет. Не игрушка! Увесистый и мокрый. Покинутый кем-то.

Его звали как святого.

Сорокалетний, тучный, смешливый, умеренно пьющий, без убеждений, надежд и страхов, только с иллюзиями, совместно с тестем владеющий автокомплексом за храмом. Здесь (ирония) он будет Пьер.

В тот вечер пятницы он выпил пива в «Венеции» и вышел на перекур. Не представляю их диалог, а Мира не рассказывала. Предложил – согласилась. Такси в Платоновске и теперь нет, а пешком далековато. Они действительно жили на соседних улицах – что такого-то?

Зачем она – брезгливая – с ним поехала? Почему он решил покатать малолетку? У каждого своя корысть.

И пистолет был его – мне потом рассказали, – подвыпив на шашлыках, Пьер палил из беретты по банкам. Думаю, очнувшись, он сперва швырнул оружие в кусты и только потом – к Мире: её-то куда, перекошенную?

За те три месяца, что Миру держали в больнице, я стрелял из беретты лишь однажды. Интернет обучил сборке-разборке пистолета – появилась уверенность. Перед Новым годом в сухой солнечный денёк в лесу я выстрелил по кем-то слепленному снеговику. Во вместительном магазине осталось четырнадцать патронов.

На обратном пути, вялый от стресса, я встретил Конева.

– Как будто выстрелы, да?

– Где-то там, – указал я.

Поговорили о предстоящих экзаменах, а потом он спросил:

– Миру навестишь? Привезут к Рождеству.

Я пожал плечами.

– После больницы нужно внимание.

– Видели, Пьер ездит на новой тачке? – спросил я.

– Видел. Он будто бизнес продал и финансирует лечение. А она, говорят, ничего не чувствует ниже талии.

В ответ я лишь усмехнулся:

– Отчим Миры квартиру купил, знаете?

Как-то я спросил у Миры, когда же суд.

– Может, и не будет его, – ответила она, не оборачиваясь. Я катал её вокруг дома.

Уже тогда я не верил в исцеление.

– Нужно разрабатывать, – жаловалась мама Миры. – А она кричит. Потяну-потяну и бросаю. Жалко.

Весной весь посёлок узнал, что суда не будет, а к крыльцу дома Миры приварили пандус.

– Он откупился! – поучал я Миру. – У него даже права не отобрали!

– Без денег нет шансов, – твердила она.

Где-то за неделю до экзаменов я решил застрелить Пьера.

Рассчитал, что подкараулю у гаража, подойду вплотную и выстрелю, как в кино. Не забоюсь. Никто не узнает.

Помешал один случайный разговор с Коневым. После уроков, раз уже в третий, он объяснял мне спряжения глаголов. Аридность кабинета и занудство темы мгновенно доконали нас. Хотелось на волю – к радостным пляскам весны.

– Открой окно. Только не выпади, а то тюрьма мне.

– Откупитесь.

– Нечем! И деньги берут не от всех.

Далее мы предсказуемо заговорили о Пьере. Я заметил, что Конева совсем не будоражит вся эта история. Отсутствие бунта – мне, подростку – казалось неестественным.

– Хорошо бы завалил его кто-нибудь! – вдруг сказал я с облегчением исповедующегося.

– Ничего хорошего. Допустим – ты! Арест, суд, вонючая тюрьма. Жизнь с определившимся контуром. Пьер в могиле. До вас обоих никому нет дела. Всё это вместе называется: справедливость. Не похоже, правда?

– А если не поймают?

– Поймают. И, кстати, убивать нельзя, помнишь?

– Почему? Совесть замучает, как Раскольникова?

– Во-первых, может, – помедлив, ответил он. – Во-вторых… – Так и не придумав, Конев лишь улыбнулся и махнул рукой, как платочком.

– Вы же в Бога не верите?

– Нет.

– Тогда почему нельзя?

– Опыт подсказывает, – нашёлся он наконец. – Я с Мирой на дому занимаюсь. Её родители меня раньше стеснялись, а теперь в соседней комнате жрут, пьют – устали притворяться. Всем плевать. И Мире самой тоже. Свыклась. Впереди только мелочные желания и наивные мечты о чуде. Жажды мщения нет. Ты её серьги с бриллами видел?

– Какие серьги? – не понял я.

– Пьер подарил перед закрытием дела. И взяла, представляешь! Сидит: тощая, ступни серые врозь, пахнет старухой, кресло поскрипывает, зато в ушах – бриллы. Мочки до плеч оттянуты. Ты слишком высокого мнения о людях. Им не нужна справедливость, когда есть бриллы.

Я увидел эти серьги вечером того же дня. Мира их беспрестанно теребила.

– Это вместо позвоночника?

– Мама сказала, что и радоваться чему-то нужно.

– Ну, радуйся тогда, – предложил я.

Окончив школу через два года, я покинул посёлок. Конев уехал в Москву. Мира выкладывает фотки, на которых скрыто кресло. Располнела, особенно ноги. У Пьера новый дом в Платоновске. Жена родила ему вторую дочь. Подозреваю, что он вообще никогда не умрёт.

Пистолет был тайно всегда со мной. Иногда вместе бегали в универ, ночных гостей встречали, оборачивались на окрики из тёмных дворов. Я берёг его, как тайную мощь для самого страшного часа.

Уже после учёбы в чудовищно-нищую зиму я сдал мою беретту ментам и получил скромную компенсацию. Оказывается, существует такая льгота. Страшновато было, но получилось. Мент радостно тряс мою руку. Продаст по-тихому, думаю.

Расставшись с пистолетом, я будто освободился от бремени. Стал легче.

Отдать бы и остальное, что накопил, да никому не нужно.

май 2023

Свитер

Мой сосед по квартире Мишка блаженно спал (чарующий храп) на матрасе, а я чистил яичко и смотрел в окно на мужика, поглощающего пиво у подъезда дома напротив. Через час экзамен по истории политических и правовых учений. Я слегка волновался. Зато экзамен последний, а дальше лето и то, что называется работа. Впрочем, её ещё нужно найти.

Зазвонил мой телефон, поэтому Миша зашевелился. Я мгновенно ответил на звонок с неизвестного номера, чего лучше, конечно, не делать.

– Юра, здравствуйте. Это Игорь. Сын Александра Сергеевича. Деда Сашки.

С чего на «вы»? В детстве мы с Игорем дружили несмотря на то, что он старше меня лет на пять. Даже вместе с ним и Дедом Сашкой (ему он папа) ездили на ночную рыбалку. В непобедимом зелёном УАЗике пахло бензином, пылью и подгнившими яблоками (закуска на случай). Я поймал двух карасей, с десяток линьков и гигантскую плотву, а они по ведру нахватали. Игорь, помню, всё равно остался недоволен рыбалкой. То комары его грызли, то спать душно, то телефон не принимал сигнал. Он тогда уже учился в институте и приезжал к отцу из города, куда увезла его мать ещё школьником.

– Привет, Игорь. Что там крест у Деда Сашки? Не упал?

– Какой крест? А! Крест… Да, стоит себе. Только покосился после зимы.

– Земля просела. Нужно его вынуть и установить памятник, а саму гробничку хорошо бы забетонировать, чтобы сорняки не росли.

(Из Деда Сашки.)

– Да, – согласился Игорь. – Только сейчас слегка некогда. Я вот недавно ездил в Платоновку (посёлок нашего детства) и кое-какие вещи забрал из дома.

«Сыновье мародёрство», – подумал я, а вслух сказал:

– Так-так.

– Вы когда с похоронами помогали (Помогал? Я их организовывал!), вы там случайно в доме нигде не встречали такой серый свитер под горло?

Вот оно что! Свитер!

– Нет, – соврал я. – Не видел. Разобрать гардероб времени не хватило.

– Понимаю, понимаю – затараторил Игорь. – Я звоню, чтобы поблагодарить. Спасибо вам! Большое, человеческое! Выручили!

Неужели он год не приезжал на отцовскую могилу? Хотя бы любопытство у него имеется? Ехать-то полтора часа.

Игорь усердно благодарил, спотыкаясь на словах, а я жевал яйцо, боясь опоздать на экзамен. Мишка тем временем проснулся и уставился на меня со своего матраса, как олицетворённая совесть.

– Так не видели свитер? Может, кто-то взял?

– Нет, Игорь. Помочь не смогу. Не видел.

Мы попрощались.

– Что такое? – спросил Мишка. – Менты?

– Нет. Вечером расскажу. Опаздываю. Бывай!

Экзамен я сдал на пятёрку, чем очень горжусь. Вечером мы отмечали это событие домашним вином, которое заедали булочками с сыром. Город заливал крупный и резвый дождь. Пузыри, растворявшие разметку, катились по тротуарам. В эту светло-серую красоту мы пускали сигаретный дым, сидя за столом у окна. Мы постоянно раскрывали окна.

Я рассказывал, а Мишка тихо-тихо отрабатывал упражнение на гитаре. Дорогого стоит, когда ради твоего рассказа музыкант играет беззвучно.

Год назад в Платоновке я хоронил Деда Сашку – про это история. Мишка, дослушав её, объявил:

– Это же рассказ! Придумывать ничего не нужно. Просто запиши и готово.

Мишка чуткий. Я всегда его слушаюсь.

Год назад (стоял сухой август) здесь, в городе, где мы жили тогда с матерью, я почему-то заскучал. Мы сюда сбежали от отца, оставив его на службе у рок-н-ролла в родной Платоновке. Батя тяжело переживал расставание. Звал меня в гости, практически требовал. Надеялся, видимо, оправдаться, вернуть утраченные очки. У него большое чувствительное сердце. Стучит прямо за кожей. У меня такое же, только в пуху.

Уложив небольшую сумку, я поехал. Такси, потом час на автовокзале, потом автобус, в котором некуда деть коленки, и вот – родная одноэтажная Платоновка. У остановки доска объявлений и на ней дрожат свежие листики. Живая доска объявлений! «Продаю ЖОМ» и так далее.

Батю я застал в пограничном состоянии. У него гостевал друг детства – Толик (скоро пятьдесят, а он Толик). Они одновременно слушали Kiss и пытались по очереди играть на гитаре Led Zeppelin. У отца получалось ровнее.

Он сильно постарел: борода совсем поседела, сам он как бы высох и привык гнуться при ходьбе; бурые руки за спиной.

Моему приезду он обрадовался. Угостил жареной картошкой с солёными огурцами и напоил чаем. Толик сразу деликатно откланялся, хотя они ещё долго и весело обсуждали что-то, размахивая сигаретами у калитки. Помешал я мужикам отлично вечер провести.

Пару дней я провёл со старыми приятелями. Мы пили пиво на стадионе, вспоминали былое и вообще притворялись прежними. Бесполезно, кстати говоря.

Пейзаж посёлка волновал меня. Я гулял по знакомым дорожкам и будто видел себя впервые со стороны. Вон я иду вдоль железной дороги, повесив голову и размахивая руками. Потею.

Вечерами я пытался писать стихи, но утопал в ненужных деталях, крал чужие заготовки. Так не годилось. Поэтический голос отчего-то охрип. От пива и свежего воздуха, видимо.

И вот время замедлилось. Наступила тоска. Отец героически ограничивал алкогольную дозу. Рылся в огороде или мастерил (мечта!) летний душ. Я помогал, но душ – сооружение простое. Да и командой мы быть разучились. Чаще я просто сидел рядом и импровизировал на гитаре. Я совершенно бесталанный музыкант.

Через четыре дома, у самого края улицы Лесной жил Дед Сашка – Игорев отец. Молодым я его не помню – вечный старик. Но суровый, прямой, сильный, едкий.

Его молодая жена (мама Игоря) отличалась, говорят, какой-то невероятной красотой. Я не застал, к сожалению.

Ещё говорят, что Дед Сашка хорошо зарабатывал на местном спецхозе и, как это называется, «тащил в дом». Не считаю это воровством. Воровство – когда сильный забирает у слабого последнее (или предпоследнее?), а государство в восьмидесятые годы не ослабело. Да и тащил он какие-нибудь мастерки, эмалированные вёдра, ящик гвоздей, какое-нибудь, может, нелепое корыто. Вот и вся его приватизация. С этим и доживает.

Деда Сашку я помню надёжным и конкретным. Человек-гвоздодёр. Одинокая старость его ничем не обременяла. Он ходил в магазин, варил себе супы, разделывал куриц. Иногда, нарядившись, отправлялся в центр и покупал там туфли, брюки, рубашку, кепку. Всё плотное, надёжное, невыносимо жаркое для лета. Автономный человек.

Меня он узнал, поприветствовал, обсмеял мою причёску и предложил вишнёвого компота.

Я отказался, но он стал уговаривать:

– Сам закрывал. Кисленький!

– Нет, не хочу. Я воды дома напился.

– У твоего бати вода ржавая. Сейчас принесу.

– Обойдусь, – принялся настаивать я, но упрямый старик уже ушёл в свой невысокий домик, выкрашенный синей и белой краской.

– На, – сказал он, протягивая стакан с розовым компотом из шпанки. С гранчака капало на пыльную дорогу. Очевидно, Дед Сашка зачерпнул компот прямо из кастрюли, которую невозможно перевернуть. То есть кастрюля богатырская, мужская. Раз сварил и на неделю. Без суеты чтобы.

– Вот зачем вы?!

– Да пей! – гаркнул он.

Я немедленно выпил.

Компот оказался вкусным и захотелось ещё, но просить я, естественно, не стал. Липкую руку потёр и только.

– А винца? – предложил старик.

– Да ведь обед же, – возразил я, но старик моё возражение понял ровно наоборот. Он оскалился и поковылял в дом. Только теперь я заметил, что он слегка волочёт одну ногу.

– Яблочное, – презентовал Дед Сашка, протягивая стакан с мутно-оранжевым напитком. – Того года ещё. Пей! Пей скорее, пока холодненькое! Смотри только, по ногам бьёт. Садись на скамейку.

Я осушил стакан залпом. Поставив его на скамейку, я будто дал хук этому проклятому зною. Июль в наших широтах с недавних пор стал каким-то адским.

– Пил я недавно дорогущий сидр. Натуральный якобы. Так вот ваше винцо гораздо круче. Нужно патентовать и продавать.

Дед Сашка махнул рукой:

– Сидр легче. Им только похмеляться, а у меня вино настоящее. Ноги отказывают! Вот сейчас я тебе… – Старки круто завернул рукава клетчатой байковой рубахи и опять ушёл.

Я протянул ноги и расплылся по деревянной скамейке, как бы перестал воспринимать жару и даже в знак этого показал заходящему солнцу ленивый фак.

– Тяни! – скомандовал старик.

Я отпил половину, кивнул, икнул и спросил:

– А вы чего? Устав не позволяет?

Глянув на солнце, Дед Сашка прищурился.

– Да заболел я! – Он ответил так, будто сплюнул под ноги.

Пошла пауза. Я рассматривал старика. Он ковырнул жёлтым ногтем засохший порез на потной шее, глянул на палец и добавил:

– Сказала врачиха: месяц-два тебе, дед, и финиш.

– Да брось, дядь Саш, – начал я, но он как муху отогнал мои сантименты, плеснул в стакан вина из полулитровой банки (откуда она взялась?) и медленно, длинно выговорил проклятое слово:

– Он-ко-ло-ги-я. – И еще раз, но быстрее: – Онколо-гия. Три дня лежал, не вставал. Потом в район. Там по кабинетам. Потом говорят: не волнуйтесь, дедушка, но вот такие дела. Живого ничего нет. Да… И вот, – продолжал он, – готовлю похороны. Гроб, костюм – это есть. Самогона выгнал. А ямы нет. Выкопай, – попросил он вдруг.

Его глаза, когда-то голубые, теперь выцвели и поседели, как виски.

– А копачи зачем? – нашёлся я. – Сейчас просто: агентству платишь и готово. Яму роют, выносят, опускают, засыпают – красота. Работники трезвые. Вам место только подобрать нужно.

Видимо, я опьянел, раз говорил такое. Дед Сашка терпеливо слушал, глядя на закат.

Его огород как раз плавно переходил в поселковое кладбище. Он знал там наизусть каждый памятник и даже ухаживал за могилками товарищей, когда заканчивал с огородом. Утром прополол картошку, а вечером две-три могилки.

– Видел я их работу. – Дед Сашка замотал головой. – Они по моему заказу не выкопают. Там Митька руководит Калюжин (Дмитрий Лужин, моей мамы одноклассник). Барахло, а не начальник. Люди в бригаде бестолковые. По заказу не сделают.

– А что за заказ такой?

– Поглубже мне требуется. Глубокую яму. До воды почти. У нас до воды – копать не докопать.

– Зачем? – изумился я и попытался встать, но ноги не послушались.

Смутившись, я поёрзал и уперся руками в колени (поиск позы). Дед Сашка убрал в сухую траву недопитую банку и больше не предлагал.

– Надо мне! Какая тебе разница? Поглубже надо. Гроб спускать будут не на полотенцах, а канатиками. Я приготовил. Что нужно – есть: гроб, костюм. А ямы нет. Сделай. Десять тысяч заплачу.

Я категорически отказался и ушёл, спотыкаясь. Поблагодарил, конечно, за вино, перевёл тему и, когда ощутил силу, ретировался.

В этот вечер мне вспоминалось детство. Ещё вчера оно находилось в полном моём распоряжении, а теперь отправляло приветы только в таком вот состоянии. Пахло травой и абрикосами. Наконец-то стало прохладно. До темноты я сидел на лестнице во дворе и слушал сверчков. Гадал, зачем старику яма. Отец в ночную сторожил гаражи на соседней улице. Я рано лёг спать в тот вечер.

С тех пор Дед Сашка стал меня подкарауливать со своей просьбой. И чем дальше, тем настойчивее.

– Бездельничаешь? Гоняешь воздух вонючий по посёлку? Ну-ну. Заработать не хочешь. Деньги не нужны. Хорошие деньги. Работы на день-два. Делов-то.

– А Игорь что?

– Работа. Работает, а денег нет. Копни ты ямку. Вон спина у тебя, как у слона.

Где-то через пять дней Дед Сашка слёг, и теперь я не мог ему отказать. Слабыми пальцами он держал мою руку и требовал своё.

Сдаваться всё же я просто не стал:

– Вырою, если скажешь, зачем так глубоко!

Дня через два он признался, что в детстве, после войны как раз, они (пацаны местные) нашли череп в просевшей от времени неглубокой могиле. Никакого трепета перед смертью поколение тех детей не испытывало. Кто-то засунул в челюсть окурок, кто-то помидоры в глазницы. Пацаны долго веселились. А потом один парень пнул череп, как мяч, за ограду кладбища. Себе старик и через триста лет не желал такой участи. Хотел лежать глубоко. Глубже всех в посёлке. Видимо, это гордыня или что-то вроде этого.

Ухаживать за Дедом Сашкой стала женщина из соцзащиты. Приходила три раза в день. Иногда ему становилось совсем плохо, а иногда ничего. Казалось, его мощный организм переварит болячку и будет он хилый, но живой.

День на третий после того, как Дед Сашка слёг, на границе между огородом и кладбищем я начал размечать могилку. Старик больше не мог ходить в туалет самостоятельно, и это окончательно убедило меня.

Стояла сухая погода, поэтому работалось легко. Сначала, где-то на два штыка, мешала щебёнка, а потом пошел в меру влажный чернозём.

Десять тысяч я планировал потратить на классический костюм к выпускному. Его потом можно и на работу носить.

В первый день мне не удалось сильно продвинуться в своей работе, потому что отец пригласил Толика. Пришлось приглядывать за ними, а заодно кулинарить и вяло спорить о политике. Вернее, не спорить, а поддакивать.

На второй день отец лежал под одеялом, трясся и смотрел телевизор, а я работал сосредоточенно и быстро. Уже после первого перекура ко мне подошёл Борисович – глава нашего сельского поселения. Пыльные туфли, брюки, слишком уж укороченные, и до того синтетическая футболка (до треска), что казалось, один взмах руки и от случайной искры мы оба вспыхнем. (Где эта синтетика продаётся?) А ещё Борисович сделался сед. Я помню его молодым шатеном. Он нас с его сыном (мой одноклассник) кормил хлебом с маслом и травил байки про армию. Ещё как-то вечером он подвозил меня на мотоцикле домой. Я шёл из соседнего села со своего первого свидания. «Садись, подвезу, а то обочины не видно – собьют». С фонарями у нас исторически напряжёнка.

Как прежде, Борисович источал энергию и потрескивал от напряжения, как его футболка. Озабоченный сразу несколькими делами, он суетно зашагал вокруг ямы. Первым делом он осмотрел меня, а потом стал выяснять, что я тут рою, зачем, как давно и когда намерен закончить. Мои попытки отшутиться провалились.

– Дело серьёзное, – настаивал он. – Сейчас время такое, что возможны провокации. Бдительность лишней не бывает. Ты не смейся, рассказывай давай.

Я выбрался из ямы и как мог объяснился. Борисович не поверил, но ушёл. Часа через два вернулся и спросил:

– Конкретные размеры колодца согласованы с собственником?

– С кем?

– С Александром Сергеевичем.

– Дедом Сашкой? Ну да, примерно. – Зачем-то я добавил на его, Борисовича, языке: – Метраж утверждён. Всё штатно.

Глава ушёл, а к вечеру, когда я уже заканчивал (таскал канатом ведра с землёй), он явился с участковым и сказал, что могила должна иметь стандартные размеры, а то непорядок.

– Ты, может, до ядра дороешь, и что я тогда в ответ на областной запрос отпишу? Да, товарищ младший лейтенант?

Худой, бледный, тихий участковый лишь кивнул. Мы играли с ним в лапту в школьные годы.

– Серёж, – не отставал от него Борисович, – каким образом мы, в случае чего, будем доказывать, что у нас тут могила, а не, допустим, окоп?

Участковый понял, что отмолчаться не выйдет, и произнёс:

– Следует привести проект места захоронение в соответствие со стандартами.

– А где они – стандарты? – спросил я. – В каком акте закреплены?

– Давайте поручение от собственника возьмём на случай чего, – предложил он после минутного раздумья. – Если будет запрос из района или области – покажем. Вы договор с собственником не заключали?

– С Дедом Сашкой? Договор? Вы его видели? Он в сознание приходит раз в два часа.

Я источал пот, мокрая резинка шорт тёрла бока, хотелось в туалет и воды, побольше чистой холодной воды! Очистив лопату о половинку кирпича, я позвал их:

– Идёмте к собственнику.

Дед Сашка порос щетиной. День-два и она станет бородой. Глаза потемнели, губы высохли. Пахло спиртом, ватой, травяным настоем, резиной перчаток, немытым телом – болезнью, в общем.

Борисович говорил от волнения сложно, но Дед Сашка всё понял и ответил:

– Пусть копает. – И добавил: – Быстрее. – А потом ещё: – Поглубже. До воды. Только не топите.

Борисович пожелал выздоровления и пообещал выделить работника (тётю Машу) для уборки помещения, что было очень кстати. Участковый сфотографировал телевизор, шкаф и микроволновку на случай кражи. Я съел пирожок с повидлом, запил всё молоком и пошёл дорабатывать.

– Он же не увидит. Вырой обычную могилу, – предложил Борисович.

– Обещал ведь, – возразил я. – Стыдно потом будет. Да и, может, поправится ещё. Выйдет посмотрит, и что я ему скажу?

– Не поправится.

К сумеркам я закончил. Вынул лестницу, огородил яму цветным поясом от халата, прикрыл брезентом и поставил предупреждающее гнилое ведро. Зашёл к Деду Сашке. Он не спал. Смотрел в синее вечернее окно.

– Почти готово, – доложил я. – Земля уже влажная, но воды нет. Глубоко получилось. Завтра вычерпаю землю, которая обвалится за ночь, стены подровняю, накрою капитально чем-нибудь. Шифером, например. И финиш. Надеюсь, конечно, не пригодится. Будешь под помои использовать.

Старик благодарно прикрыл глаза.

– Держись, Дед, – сказал я на прощание.

Работница соцзащиты уходила со мной, обещая вернуться в полночь, чтобы дать обезболивающее. Она шепнула мне:

– Сыну сообщили, что умирает. Обещал приехать.

Сразу домой я не пошёл. У меня имелось задание: сбегать отцу за пивом. Он заблаговременно выдал сто рублей. Я пришёл в наш местный магазин «Ольга» и вдруг обнаружил, что карманы мои пусты. Злой, с проклятиями, я вернулся к яме и стал искать купюру, полагая, что выронил её где-то там. Моё ограждение – пояс от халата – уже оборвали какие-то хулиганы, а ведро отфутболили в кусты.

Не понимаю, как это произошло. Свесившись над ямой, я светил в неё телефоном, просматривая сантиметр за сантиметром, а потом оскользнулся и упал вниз головой. Сперва мне показалось, что позвоночник мой сломан. Робко пошевелившись, я выяснил, что цел и даже не сильно ушибся. Я взглянул на телефон – он не принимал сигнал, что неудивительно. Сигнал в посёлке всегда обещал желать лучшего (разговоры с чердака или холма за домом).

Хорошая получилась могила, метра три в глубину. Я попытался выбраться, упираясь в стенки могилы руками и ногами, но земля осыпа́лась. Сначала упал пару раз, расцарапав запястья, а потом устал, присел отдохнуть.

Кричать стеснялся. Ночной крик с кладбища – это страшно, а когда найдут – будет ещё и смешно. Вообще в подобных ситуациях (называю их «ловушка») я ощущаю невероятное спокойствие. Быстро млею и даже получаю удовольствие. Вот и теперь я наслаждался прохладой. Усевшись поудобнее, я о чём-то задумался и просидел так минут пять. Потом, однако, меня посетила неприятная мысль: самое близкое к смерти место. Даже так: я близко к смерти. И, наконец, самая страшная догадка: как и все, я когда-то умру. Мысль о моей личной, родной смерти вдруг сработала удушающим образом. Так жалко мне себя стало! А потом следом и всех, кто меня любит. Жил, жил и умру! Весь я умру, до последнего ноготочка. Как-то раньше удавалось уворачиваться от этой мысли, а теперь она ласкала мои щёки тёплыми, солёными поцелуями.

– Не сломался? – услышал я верху.

Наш поселковый платоновский Бог заговорил со мной. Звали его «Борисович».

Он спустил мне лестницу и, когда я выбрался, сообщил, что Дед Сашка умер.

– Я сказал, что ты с ямой закончил. А потом решил проверить.

– Свободна могилка, – стряхивая землю с брюк, сказал я.

Всю ночь мы с Борисовичем не спали: созывали старух, звонили в ритуальное агентство «Ангел», выносили во двор лавки для собирающихся скорбеть соседей, ездили в магазин на «Ниве» за водой и хлебом. Участковый составил акт и договорился с врачом, чтобы тот не забирал тело в морг.

– Чего мучить – возить по жаре? – повторял он, прикрыв фуражкой телефон.

Среди вещей усопшего мы обнаружили список, в котором значились суммы, а напротив статьи расходов: столько-то на поминки, столько-то на отпевание, а 10 000 рублей – мне. Борисович мне вручил наследство при участковом, который потом заставил написать соответствующую расписку.

Утром, часов за пять до выноса тела, когда уже был заказан поминальный обед в кафе, привезены были пирожки с рисом и мясом, мы обнаружили, что не куплен крест, который устанавливается на свежую могилу. Гроб есть, как и говорил Дед Сашка, костюм есть, канаты, а креста нет.

– И деньги как назло уже потратили. Что же это он? – задумался Борисович. – Может, украли?

Денег мы потратили даже больше: скинулись соседи понемножку и Борисович из муниципальной кассы выделил несколько тысяч. Дед Сашка бы не допустил такого – в его представлении – позора. Но в воровство я не верил. Что это за преступление: кража креста в день похорон?