Kitobni o'qish: «Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника»

Shrift:

Научная редакция Владимира Полякова

Издательство искренне благодарит за возможность воспроизведения в книге работ А. Грищенко и редких фотоматериалов:

Национальный художественный музей Украины (Киев), галерею Meşer (Стамбул), лично г-на Омера Коча и куратора выставки А. Грищенко в Стамбуле (2020) Эбру Эсру Сатыджи, а также коллекционеров Александра Демко (США) и Фрэнка Уильямса (США).

Приносим свою признательность за ценные консультации

Евгению Деменку, Марине Дроботюк, Вите Сусак, Недрету Яшару.

Нашу особую благодарность за помощь на всех этапах подготовки книги хотим выразить Тюркан Олджай.

Перевод с украинского:

Михаил Рашковецкий

Научная редакция, вступительная статья и перевод с французского:

Владимир Поляков

Комментарии и примечания:

Сергей Кудрявцев, Владимир Поляков

e-mail: info@grundrisse.ru

http://www.grundrisse.ru

Алексей Грищенко. 1920-е

Дневник художника

Константинопольский дневник художника Алексея Грищенко при его жизни его жизни был опубликован дважды. Первое издание вышло весной 1930 года в парижском издательстве Quatre Vents на французском языке под названием «Два года в Константинополе». Роскошно изданный фолиант помимо текста, отпечатанного на великолепной веленевой бумаге, также содержал репродукции сорока акварелей художника с видами Константинополя и факсимильно воспроизведённых в технике пошуара известной мастерской Д. Жакоме. Выход этого издания стал своеобразным продолжением грищенковской выставки, посвящённой Константинополю, которая проходила в 1929 году в парижской галерее Дрюэ. Второе издание увидело свет через 31 год. В Мюнхене, в издательстве «Днiпрова хвиля» под названием «Мои годы в Царьграде. 1919-1920-1921» был опубликован переработанный украинский перевод дневника.

В отечественной литературе, как это не покажется странным, дневник до сих пор практически неизвестен. Отчасти причиной тому послужило имя самого художника, ещё и сегодня остающееся малоизвестным даже специалистам. Несмотря на довольно значительный след, оставленный им в московской художественной жизни 1910-х годов, – не только участием в выставках «Бубнового валета», но и целой серией ярких докладов о языке современной русской живописи и её связях с наследием Византии, с одной стороны, и с западными традициями, с другой, – работы художника того времени, дошедшие до нас, в буквальном смысле можно перечесть по пальцам. После его неожиданного бегства из Москвы летом 1919 года все находившиеся в квартире художника полотна достались студентам Вхутемаса. Смыв изображения, они использовали их в качестве основы для своих собственных работ. В результате из ранних работ Грищенко сохранилась только одна картина в фондах Третьяковки, ещё три – в коллекции Русского музея и несколько полотен в провинциальных собраниях.

Французское издание вышло ограниченным нумерованным тиражом и в российские библиотеки не поступало. Его выход в свет был отмечен в парижской прессе, книга получила хорошие отзывы, но оказалась абсолютно незамеченной русской художественной колонией. Грищенко совершенно не стремился к установлению контактов со своими бывшими московскими коллегами. Таким образом, книга осталась фактом по преимуществу французской художественной жизни. Отсутствие упоминаний о ней в эмигрантской прессе привело к тому, что её название выпало и из всех многочисленных отечественных публикаций по «русскому Константинополю».

Подготовка украинской версии дневника началась в конце 1950-х годов по инициативе старого знакомого художника – украинского художника и критика Святослава Гординского. Оригинальный текст находился у художника – несколько тетрадей с аккуратными записями, сделанными по-русски¹. Однако карандаш, которым пользовался автор, в отдельных местах сильно стёрся, и расшифровка текста требовала времени и определённых усилий. Кроме того, и в предыдущем, парижском издании автор вовсе не стремился воспроизвести его буквально. Довольно большие фрагменты были написаны художником позже специально для этого издания. С их помощью он смог уточнить свои мысли и наблюдения, точнее расставить нужные ему акценты, обобщить те положения, которые в дневнике были лишь намечены. Оригинальные дневниковые записи в этом случае использовались в качестве исходного материала для работы, и их публикация не могла бы дать того представления об образе города, которое возникло в сознании художника и которое он стремился донести до читателя. Поэтому для мюнхенского издания было решено взять за основу французский перевод 1930 года. Сразу же после выхода книги в свет несколько её экземпляров попали в Советский Союз, где, по условиям того времени, осели в спецхранах центральных библиотек. Таким образом, и это последнее, вышедшее при жизни автора, издание не помогло возвратить «константинопольский» дневник художника отечественному читателю.

Вырезка из газеты Candide от 3 февраля 1931 (С. 3) с рецензией на книгу А. Грищенко «Два года в Константинополе» (Париж, 1930)

Размышления, которыми автор делится с читателем, как и внутреннюю мотивацию всей этой, с таким трудом поддающейся объяснению поездки из голодной Москвы через раздираемую гражданской войной Украину в захваченный и поделённый войсками стран Антанты древний город невозможно понять без учёта тех идей и настроений, которые владели русским обществом, а точнее – интеллектуальной элитой обеих столиц в середине 1910-х годов. Грищенко был в числе наиболее активных участников столичной художественной жизни. Без него не проходил ни один из многочисленных тогда диспутов, на которых отвергалось искусство Запада, «опошляющего наши и восточные формы и всё нивелирующего»², и провозглашался путь «к первоисточнику всех искусств, к Востоку»³. Невероятное оживление первых лет начавшейся мировой войны, связанное с успехами на кавказском фронте против Османской империи, вызвало к жизни, казалось, навсегда похороненные надежды на возвращение Константинополя и его главного символа – собора Св. Софии – в лоно православия. Во множестве газетных статей, в разного рода изданиях и памфлетах неуклонно проводилась мысль о мистическом предназначении России освободить «Царьград наших первых древнейших былин» от власти неверных и «вновь водрузить крест на куполе Св. Софии»⁴.

Грищенко в эти годы не только часто выступает с докладами, публикует свои статьи в печати, но и ведёт активную издательскую деятельность. Его работы посвящены, на первый взгляд, сугубо художественным проблемам, прежде всего – открытию древнерусской иконописи, которая именно тогда после проведённых расчисток предстала в своём первозданном виде. Однако от взгляда художника не ускользает вызванное этим событием разительное изменение в художественных вкусах общества. Ориентация на европейскую традицию, так долго господствовавшая в русском искусстве, неожиданно отошла на второй план. «Со старинного портрета внимание перешло на икону, – замечает Грищенко. – Модники и модницы XVIII в. уступили место патрицианкам и патрициям "ромейской" эпохи… Запах духов "тонких и острых" смешался с запахом воска и ладана. Любовь к шитому золотом кафтану, кринолинам и пр. пала на ризу, гиматий, мафорий, корзно»⁵. Для него самого все эти попытки стилизации оказываются неприемлемыми. «Современный настоящий художник, – утверждал Грищенко, – подаёт руку древнерусскому художнику вопреки всяким историческим справкам и наставлениям»⁶. Решающими на этом пути оказываются не знания, почерпнутые из академических историй искусства, а способность ощутить, подобно древнему новгородскому иконописцу, силу «воздействия живого тогда византийского центра искусства»⁷.

Слова о «живом центре искусства», написанные в Москве в 1917 году, оказались для Грищенко пророческими. С другой стороны, линия его судьбы, так или иначе, всё равно привела бы художника в Константинополь. Поездка в Париж на Осенний салон 1911 года стала здесь отправной точкой, дав возможность напрямую познакомиться с новаторскими принципами современной живописи. Затем последовало долгое путешествие по старым итальянским городам, в которых он изучал образцы местной живописи, испытавшей на начальном этапе своего развития сильнейшие византийские влияния. Потом – Новгород и Псков, кремлёвские соборы и их ризницы, богатейшие частные собрания икон московских купцов Ильи Семёновича Остроухова и Александра Викуло-вича Морозова, изученные и описанные художником. Константинополь должен был стать логическим завершением этого проекта.

После революции, как и большинство левых художников, он принимал довольно активное участие в разного рода начинаниях новой власти. Стал профессором Свободных художественных мастерских, наскоро организованных на базе Строгановского училища. Вошёл в состав музейного отдела Наркомпроса, куда его позвала руководившая отделом Наталия Ивановна Троцкая. Как и Грищенко, она родилась на Сумщине и явно симпатизировала художнику. Паёк, который он регулярно получал как госслужащий, в то голодное время имел немаловажное значение. Служба также давала возможность включить свои картины и картины коллег-художников в список произведений, предназначенных для государственной закупки и последующего распределения в музеях страны. Грищенко с иронией вспоминал в дневнике об этой своей «жилке» – в коллекцию Третьяковки с подачи Троцкой попал только один его пейзаж («Серый мост»). Правда, он смог тогда помочь своим друзьям – художникам Александру Шевченко и Борису Григорьеву, а также филологу и литературному критику Андрею Шемшурину, своему близкому другу, пристроив их на различные преподавательские должности в мастерских.

Сам Грищенко объяснял свой отъезд «жгучей жаждой бродяжничества»⁸, но речь ведь идёт о лете 1919 года, когда выезд из Москвы был крайне рискован! Неслучайно у него остались в памяти расклеенные по всему городу плакаты, угрожавшие расстрелом каждому, кто выезжает из Москвы без спецпропуска. До конца понять причины, двигавшие художником, трудно. Шемшурин, например, считал, что ему просто «взгрустнулось по домашним пирогам», и он решил отправиться к родным, как часто делал это в летние месяцы⁹. Возможно, однако, что сыграли роль и личные обстоятельства – так ничем и не закончившиеся отношения со знакомой ещё по школе Юона дочкой богатого торговца лесом, некоей Зинаидой Петровной, имя которой неожиданно возникло на страницах мемуаров¹⁰. Ещё одной причиной могла стать больно ранившая самолюбие художника неудача с персональной выставкой. В то время на повестку дня выходил лозунг – «искусство – в жизнь», звавший молодых художников перейти «от создания произведений к производству вещей». Идеи самоценности станковой живописи, которые утверждались Грищенко в выпущенном специально к выставке манифесте, в московской художественной среде были восприняты как устаревшие. Как бы то ни было, но именно после закрытия выставки Грищенко решает уехать из Москвы.

Алексей Грищенко (сидит, второй слева) со своими учениками.

Государственные свободные художественные мастерские. Москва. 1918

В Константинополь художник прибыл в конце ноября 1919 года. Не имея никаких контактов, он почти на ощупь пытается освоиться в незнакомом городе, стремясь обзавестись знакомыми среди пока ещё немногочисленных русских беженцев. Однако первое, что он делает, найдя ночлег, – отправляется на свидание с городом. Эти практически каждодневные свидания будут длиться долгих два года. И словно влюблённый, художник страницу за страницей своего дневника будет посвящать их подробному описанию, стремясь ничего не упустить – ни дурманящего запаха Буюк-базара, ни случайного взгляда проходящей красавицы, ни особого оттенка тёмно-зелёных вод Босфора. Что же касается тех тягот и мытарств, с которыми была сопряжена его жизнь всё это время, о них в дневнике мы найдём лишь краткие упоминания. И даже бурная жизнь русской диаспоры, многократно увеличившейся уже через год после приезда Грищенко, в ноябре 1920-го, когда город заполнила разношёрстная толпа беженцев, покинувших Крым с остатками армии П.Н. Врангеля, даст о себе знать в тексте дневника лишь эпизодически, да и то в пересказе историй, услышанных от близких друзей или случайных соседей по ночлежке.

В литературе хорошо известны великолепные примеры текстов, созданных художниками. Некоторые из них по яркости и занимательности рассказа мало в чём уступят произведениям профессиональных писателей. Достаточно вспомнить репинские мемуары или «Мою жизнь» К. Коровина. Однако со времён публикации дневников Делакруа начала формироваться совершенно другая традиция. «Дневник художника» оказывается особой литературной формой, в которой автор продолжает оставаться художником. Жизнь со всей её суетой, шумом, яркими, порой анекдотичными ситуациями воспринимается им в первую очередь как движение красок и форм. Текст Грищенко, безусловно, примыкает к этой традиции. Подлинные герои его повествования – это «плывущее облако, верблюд, зарешёченное окно какого-то дома в Стамбуле, романтичный беспорядок Золотого Рога и лаконичная простота оборонных стен»¹ Г Каждодневные записи тех или иных событий и впечатлений, как и отрывочные размышления об искусстве, культуре, эпохах и стилях, – всё это даётся автором сквозь призму собственного художнического опыта, всё видится им в качестве непрестанно движущегося мира красок и форм.

В то же время было бы ошибкой воспринимать грищенковский текст в качестве своего рода словесных «иллюстраций» к его многочисленным акварелям и гуашам, воссоздающим образ древнего города. Да, страницы дневника художника действительно кажутся написанными не маслом, а акварелью, его излюбленной техникой. Так много в них настроения, они наполнены особым восточным «ароматом». Лишь в самых драматичных сценах заметны мазки гуаши. Но не стилистические изыски определяют подлинное своеобразие и уникальность дневника.

Для Грищенко этот город велик во всём – и своим славным прошлым, и своим современным ему униженным положением. Османский Стамбул в понимании автора является таким же полноправным наследником великой ромейской культуры, как и Русь. Именно этим «посылом» определяется своеобразие грищенковского текста. В рамках намеченного им триединства (Византия – Русь – Турция) он упоминает не только многочисленные факты наследования Русью византийской традиции. Перед нами предстаёт гораздо более глубокая и масштабная по своему охвату общность, в которой дающей стороной, наряду с Византией, выступает и её нынешняя наследница – Турция. В силуэтах московских построек автор угадывает не только ниспадающие очертания Св. Софии. В Иване Великом и Сухаревой башне ему видятся стремительно уходящие вверх завершения минаретов, а величественный размах площади перед мечетью Баязида, расположившейся на месте античного Бычьего форума, заставляет вспомнить Ивановскую площадь в Кремле.

Одна из страниц дневника А. Грищенко.

Внизу – номер телефона

И. Чаллы

Мысль Грищенко о единстве конфессионально различных культур и сегодня кажется крамольной. В тексте дневника она к тому же усложняется введением ещё одной составляющей. Долгие дни, проведённые художником за рассматриванием иранских рукописей в стамбульском музее, лишь укрепили его убеждение, что «персидские миниатюры родственны нам», поскольку «их источником является Византия». Именно влияние персидского искусства, по мысли Грищенко, определяет своеобразие поздней, так называемой «строгановской» школы иконописи. Конечно, художник не был первым, кто заметил поразительную близость между «мелочью» строгановских писем и затейливой орнаментальностью сефевидских рукописей. Но высказаться о ней вслух до него никто так и не посмел. До сегодняшнего дня подобные идеи если и существуют, то лишь на уровне искусствоведческого фольклора. Конечно, они ещё ждут своего осмысления. И дело тут, видимо, не в манускриптах, которые на Русь всё-таки не привозились. Вместо них широким потоком шли узорчатые и лицевые «кызылбашские», как их тогда называли на Руси, ткани, заполненные изображениями мелких фигурок среди условно намеченного пейзажа. До сегодняшнего дня зримым напоминанием об этих связях служат выставленные в Оружейной палате персидский трон Бориса Годунова и подаренный ему же шахом Аббасом кафтан из голубого атласа с вытканными на нём изображениями Искандера. Привозилось и оружие, и изразцы, и керамика, в том числе и османская¹². Очень показательно, что все эти привезённые с Востока предметы не нуждались на Руси ни в какой дополнительной переделке, тем самым красноречиво подтверждая её родство восточному миру.

Неслучайно, читая грищенковские описания о встреченных им на улицах Стамбула турках «с чекменами на плечах, открытыми, как у наших запорожских казаков», об их «синих, вышитых золотом шароварах», невольно видишь перед собой репинских «Запорожцев» с их чубуками и турецкими кафтанами. Словно стремясь поддержать эти сравнения, так часто в разных формах высказываемые на страницах дневника, Грищенко специально для второго издания дневника пишет дополнительные вставки, в которых вспоминает о казацких дружинах, совершавших «на своих челнах дерзкие набеги на берега Анатолии».

Мысль о глубинном родстве двух культур, отталкивающихся в своём развитии от византийского наследия, пронизывает даже те страницы дневника, где приводятся описания бытовых, житейских сцен. Здесь особенно показателен рассказ о встречах художника с представителями местной интеллигенции. Мало кто из его коллег, повторявших на московских диспутах слова о грядущем объединении «с современными восточными художниками для совместной работы»¹³, смог воплотить их в жизнь. Грищенко же не просто познакомился, но сумел сблизиться, стать своим среди местных мастеров, завсегдатаев «Османского Монпарнаса», собиравшегося в небольшой греческой кофейне в районе Шишли. Ориентированные в своём творчестве на усреднённые образцы европейских академий, они поначалу с недоверием отнеслись к акварелям художника с их обобщёнными формами и сплошными цветовыми заливками. Но постепенно, не в последнюю очередь благодаря энтузиазму его почитателя и верного друга Ибрагима Чаллы, со временем самого ставшего известным живописцем, работы Грищенко помогли открыть местным художникам красоту форм и изысканность цветовых созвучий их родного города. Поэтому не приходится удивляться тому интересу, с которым турецкие исследователи подходят к дневнику художника, воспринимая его в качестве важного свидетельства общественной и культурной жизни города в начале 1920-х годов¹⁴.

При подготовке русского издания дневника нам пришлось обратиться к обоим переводам. За основу был взят текст мюнхенского издания, представляющий последнюю авторскую версию. Различные его недочёты, в том числе объяснявшиеся «украинофильской» направленностью издательства, были сверены и скорректированы по изданию Quatre Vents, по которому мы также восстановили многие подробности и детали (часто личного свойства), опущенные в украинском тексте¹⁵.

Прижизненные издания дневника вышли в свет без каких-либо комментариев, если не считать нескольких примечаний, которые в парижском издании Грищенко вынес в конец текста. Тогда казалось достаточным развернутого авторского вступления. Сегодня, напротив, кажется важным не только услышать шум и дурманящие запахи древнего города, но и максимально полно воспроизвести маршрут ежедневных блужданий художника по его семи холмам, не оставив в комментариях без внимания ни одной существенной детали. Реконструировать те события, о которых автор упоминает вскользь. Увидеть лица его друзей и знакомых. Только тогда и мы вслед за автором сможем в полный голос повторить: «Привет тебе, Царьград!»

Владимир Поляков

1 С середины 2000-х годов дневник хранится в Национальном музее Украины в Киеве.

2 Ослиный хвост и Мишень. М.: Тип. Ц.А. Мюнстер, 1913. С. 13.

3 Выставка картин Наталии Сергеевны Гончаровой. 1900–1913. М.: Типолит. В. Рихтер, 1913. С. 1.

4 Погодин А.Л. Последние годы Турции // Царьград. Сб. под ред. И. Лазаревского. М.: Изд. Д.Я. Маковского, 1915. С. 38.

5 Грищенко А. Русская икона как искусство живописи (Вопросы живописи. Вып. 3). М.: Издание автора; Тип. В. Зеликова и К⁰; Тип. т-ва

А.И. Мамонтова,! 917. С. 261.

6 Там же. С. 248.

7 Там же. С. 262.

8 См. с. 51 наст. изд.

9 См. с. 446 наст. изд.

10 Грищенко О. Роки бурi i натиску. Спогади мистця. 1908–918. Нью-Йорк: Слово, 1967. С. 67.

11 См. с. 42 наст. изд.

12 Красочные изникские блюда вплоть до 1960-х гг. прошлого века украшали кокошники Троицкой церкви в Хорошеве, возведённой в конце XVI в.

13 Ослиный хвост и Мишень. С. 12.

14 См.: Guler A. Tale of Emigre Artist in IstanbukThe Impact of Alexis Gritchenko on the 1914 Generation of Turkish Artists//Transcending the Borders of Countries, Languages, and Disciplines in Russian Emigre Culture. Cambridge Scholar Pubk, 2018. P. 119–142; Alexis Gritchenko. Istanbul Yillari. Istanbul: Me$her, 2019.

15 В процессе подготовки книги мы узнали о выходе сразу двух изданий константинопольского дневника А. Грищенко – в Турции (перевод, сделанный по фр. изданию 1930 г.) и в Украине (воспроизведение мюнхенского издания 1961 г.): Gritchenko A. Istanbul'da IkiYil. 1919–1921. Istanbul: Yapi Kredi Yayinlari, 2020; Грищенко О. Моїроки в Царгороді 1919–920–921. Львiв: Пiрамiда, 2020.