Kitobni o'qish: «Чужак из ниоткуда – 4»

Глава первая
Но сначала на Кубу. Военный госпиталь имени Бурденко

Хорошо быть Героем Советского Союза!

Медаль «Золотая Звезда», которую ты обязан носить на левой стороне груди, открывает тебе все двери лучше всяких краснокожих удостоверений («ксив», как говорили в народе, любящем использовать словечки из воровской фени). Уже после того, как попытка государственного переворота провалилась, я разговаривал с капитаном Громовым. Тем самым, подразделение которого захватило дачу Брежнева вместе с генеральным секретарём и его супругой и быстро перешло на сторону законной власти при нашем с майором Тимченко горячем участии.

– Звезда Героя на твоей груди, она решила, – сказал он. – Я ещё подумал, что не может Герой Советского Союза быть не прав.

– Да ладно, – не поверил я. – А не танковая рота с ротой мотострелков? И это только то, что ты видел, капитан. На самом деле нас было больше. Два батальона.

– Я знаю, – кивнул он. – Против двух батальонов нам было не устоять, врать не буду. Тем более танки. Но упрись я рогом, а вы начни штурм – и были бы серьёзные потери. При этом не факт, что Леонид Ильич с Викторией Петровной остались бы в живых. Так?

– Так, – пришлось мне согласиться.

– Вот. И тут – твоя Звезда Героя легла на весы. Она решила, – повторил он.

Я ему поверил. Даже ауру не проверял – и так было видно, что правду говорит. Если раньше у меня были сомнения по поводу ношения этой высокой награды, и я не всегда её надевал, то теперь сомнения исчезли, и Золотая Звезда Героя прочно заняла место на левой стороне моего пиджака.

Не снял я её и во время командировки в Пуэрто-Рико. А зачем? Пусть видят, кто к ним пожаловал. Они, конечно, и так знают, но всё-таки.

Десятого августа тысяча девятьсот семьдесят третьего года я с группой товарищей прибыл в Пуэрто-Рико.

Дорога оказалась не простой.

Дело даже не в том, что между Москвой и этой страной, находящейся под протекторатом США и фактически полностью от них зависящей не существовало прямого авиасообщения. Нет. Просто, как часто бывает в подобных случаях, когда тебе чего-то очень хочется, судьба начинает выкидывать кренделя, мешающие это «что-то» получить.

В данном конкретном случаев в роли «кренделя» выступил неудавшийся путч с последующими неизбежными переменами в стране.

Судите сами. Начало путча – ночь с воскресенья на понедельник, шестое августа. Окончание – вторая половина этого же понедельника, после которого я раз и навсегда убедился в истинности русского-советского присловья, что понедельник – день тяжёлый.

Ещё какой. Иного раздавит – и фамилии не спросит.

Ну вот. А в пятницу, десятого августа, я обещал быть в Аресибо, в обсерватории, и обещание это было такого рода, что нарушить его лично для меня не представлялось возможным.

Хорошо, Леонид Ильич поддержал мою командировку, хотя я опасался, что он передумает и заявит, что в столь трудный час для страны, я обязан быть рядом и помогать ему решать важнейшие вопросы, связанные с реорганизацией советской власти на всех уровнях, поскольку было ясно, что власть, допустившая подобный сбой в такой реорганизации нуждается давно.

Однако я переоценил свою незаменимость в данном вопросе.

Такой опытный и старый политический волк, каким являлся генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, явно хорошо знал, что ему делать и в моих советах особо не нуждался.

– Очень удачно, что тебе нужно в Пуэрто-Рико, – заявил он утром во вторник, седьмого августа, когда мы, чуть придя всебя после вчерашнего, обсуждали дальнейшие действия. – Полетишь через Гавану.

– Через Гавану? – удивился я. – Зачем?

– Затем, что Куба – друг и союзник. Наш непотопляемый авианосец под боком США, как любят выражаться газетчики. Фидель уже звонил, очень беспокоился, что у нас тут происходит. Даже помощь предлагал, хе-хе. Военную. Спасибо ему, конечно, но мы и сами справились. Вот ты ему и расскажешь, как справились. Лично.

– Я?! Помилуйте, Леонид Ильич, на то дипломаты имеются!

– Имеются. Но в данном случае нужен ты.

– Почему?

– Потому что Фидель давно хочет с тобой познакомиться, просто я раньше тебе не говорил. А тут такой случай.

– Зачем я ему?

– Думаю, он чувствует, что ты особенный. Рыбак рыбака, как говорится.

Я задумался. В словах Леонида Ильича был резон. Руководителя Острова свободы, команданте Фиделя Кастро можно было назвать кем угодно, но только не обычным человеком. В памяти Серёжи Ермолова нашлось воспоминание о том, как то ли поздней весной, то ли летом тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года он, ещё маленький, познакомился со знаменитыми кубинскими революционерами – барбудос, как их называли советские газеты. Сестры Ленки ещё на свете не было, а семья Ермоловых жила в Москве, в офицерском общежитиина улице Красноказарменной, в Лефортово. Папа учился в Академии бронетанковых войск, мама преподавала там же русский язык и литературу, а он, Серёжа, ещё даже в школу не ходил.

Молодые кубинские военные тоже учились в Академии, жили в общежитии, и Серёжа помнил ощущение силы и весёлого задора, которое исходило от этих улыбчивых бородатых парней. Им, московским пацанам, детям их советских товарищей-танкистов, барбудос с радостью дарили значки, марки и никогда не жалели конфет. А недавно мне попалась отличная книжка из серии «Жизнь замечательных людей». Назвалась она «Эрнесто Че Гевара» и рассказывала о самом знаменитом революционере мира – Че Геваре или просто Че. Соратнике Фиделя.

Признаюсь, книга произвела на меня впечатление. Мне нравились такие люди, идущие навстречу смертельной опасности ради своих идеалов и увлекающие за собой других. Пассионарии, как называл их Лев Гумилёв.

– Ещё бы, – помнится, заметил по этому поводу Петров. – Специалист писал, наш человек, разведчик.

– И. Лаврецкий? – вспомнил я фамилию на обложке.

– Это псевдоним. На самом деле книгу написал Иосиф Григулевич. Сейчас-то он больше учёный, этнограф, но когда-то… – Петров прищёлкнул языком. – Герой гражданской войны в Испании, между прочим. И не только. С Че Геварой лично был знаком.

Всё это промелькнуло в моей голове со скоростью космического истребителя «Охотник»–42 М, который некогда пилотировал Кемрар Гели.

– Что ж, – ответил я Леониду Ильичу. – Раз такое дело, я тоже не прочь с ним познакомиться.

– Но это ещё не всё, – сказал Брежнев, с довольным выражением лица.

– Ага, – сказал я. Мне было знакомо это выражение. Оно означало, что, скорее всего, руководителю Советского Союза доложили о каком-то новом качественном прорыве. Помнится, похожее выражение гуляло по лицу генерального секретаря, когда Поповичу и Артюхину удалось спасти станцию «Салют–2», а затем, почти сразу, начался промышленный выпуск первых антигравов, а также электромоторов, генераторов, электромагнитов и прочей электротехнической продукцией со сверхпроводящей обмоткой.

Так оно и оказалось.

– Антонов позвонил, – сказал Брежнев. – Прямо с утра.

– Олег Константинович? – уточнил я.

– У насесть другой Антонов¹, который может позвонить лично мне? – усмехнулся Брежнев.

Я даже подобрался, уже догадываясь, что мне сейчас сообщат.

– Наш «Антей»² прошёл все положенные испытания с твоим антигравом, – торжественно произнёс Леонид Ильич.

– И?

– Подробности сам выяснишь, если захочешь, но я запомнил одно. Теперь «Антей» способен при максимальной нагрузке обогнуть земной шар на одной заправке.

– На самом деле должно быть больше, – заметил я небрежно. – Антонов просто не хочет вас слишком сильно обнадёживать.

– Он таки сказал, – хмыкнул Брежнев. – Если на максимальных режимах – больше. Но лучше не рисковать.

– Там всё дело в массе, – сказал я.

– Масса и вес – разные вещи, – сказал Леонид Ильич. – Не морочь мне голову, я помню. В общем, раз такое дело, мы решили отправить тебя на Кубу на этом «Антее». С подарками братскому кубинскому народу и лично Фиделю. Показательный рейс, понимаешь? Сигнал всему свободному миру, мать его! – и Леонид Ильич неожиданно и весело продемонстрировал хулиганский нецензурный жест, известный любому русскому человеку.

– Что ж тут не понять, – кивнул я, улыбаясь. – Кстати, насчёт подарков Фиделю. Леонид Ильич, раз пошла такая пьянка, может подарим товарищу Фиделю Кастро первый личный гравилёт? Восьмиместный! Я перед каникулами как раз узнавал, там испытания вовсю шли, может быть и закончились уже.

– А что, – после недолгого раздумья согласился Брежнев, который после вчерашней победы был явно в приподнятом настроении. – Давай. Сколько он весит, не много же?

– Ерунду он весит для «Антея», Леонид Ильич. Большескажу, – я воодушевился. – Мы можем на нём из Гаваны в Сан-Хуан полететь! Между Кубой и Пуэрто-Рико, насколько я знаю, авиасообщения нет. Регулярного, во всяком случае. А тут – мы на гравилёте. Как вы говорите? Показательный полёт! Сначала «Антей», который способен беспосадочно земной шарик обогнуть и ещё топливо останется; и тут же, на закуску, – гравилёт! Взлётный вес – восемь с половиной тонн. Собственный – тысяча пятьсот килограмм. Практически бесшумный, новейший электродвигатель со сверхпроводящей обмоткой; стандартный антиграв – надёжный и безотказный, как автомат Калашникова; заряда литий-ионной аккумуляторной батареи хватает на двадцать часов полёта, что при крейсерской скорости четыреста пятьдесят километров в час даёт нам дальность в девять тысяч километров!

– Тихо, тихо, – приподнял ладонь Леонид Ильич. – Разбежался. Ты прямо как Антонов – готов мне все ТТХ выложить новой техники. Сыпешь, как горох из мешка… А голова у меня не резиновая, между прочим. Это всё ты Фиделю расскажешь, если ему интересно будет, а мне лучше скажи, сколько тебе времени надо, чтобы с этим гравилётом разобраться? Потому что «Антей» готов будет лететь на Кубу уже завтра.

– Значит, до завтра и разберусь, – сказал я. – Хотя это будет и не просто.

– А кому легко? – философски осведомился Леонид Ильич. – Я давно заметил. Чем больше ты стараешься успеть, тем больше на тебя наваливается.

Мы успели. Когда я говорю «мы», то имею в виду всех.

Работников МИДа, вовремя сделавших необходимые визымне, охранникам Борису и Антону, директору Пулковской обсерватории Крату Владимиру Алексеевичу и ещё двоим участникам нашего «научно-культурного десанта».

Генеральных конструкторов, инженеров и рабочих, чьими трудами был подготовлен не только упомянутый «Антей», но и первый в истории человечества серийный грузо-пассажирский гравилёт «РС–1», где аббревиатура РС расшифровывалась как «Русский сокол» (за название пришлось выдержать битву в определённых бюрократических партийных кругах, но я настоял).

Лётчик-испытатель капитан Нодия Муса Ираклиевич и механик, а также по совместительству штурман Сергеев Тимофей Михайлович – эти двое испытывали гравилёт, знали его лучше, чем свои пять пальцев, и должны были потом задержаться на Кубе, чтобы научить кубинских товарищей им пользоваться и обслуживать (обоим, разумеется, так же были сделаны соответствующие визы).

Наконец, я сам, который за сутки успел смотаться в Дубну, лично подняться в воздух на гравилёте, дабы убедиться в его готовности (отличная получилась машина, просто отличная), сделать два десятка важных звонков, заехать ещё в несколько мест для решения самых наболевших вопросов и даже немного поспать.

Одним из таких мест был Главный военный клинический госпиталь имени Бурденко, расположенный в Лефортово – в местах, знакомых Серёже Ермолову с раннего детства.

В госпитале я навестил товарища майора Петрова, угодившего туда с огнестрельным ранением после вчерашних событий.

– К нему нельзя, – заявила мне строгая, уже слегка оплывшая женщина лет пятидесяти пяти в очках и белом халате, когда я обратился в регистратуру.

– Что значит – нельзя? Он в реанимации?

– Нет, но приказано никого не пускать. Раненому сделали операцию, и теперь ему нужен покой.

– Операция прошла успешно?

– Да, но пускать никого не велено. Молодой человек, отойдите и не мешайте работать.

Я огляделся. Кроме меня, возле окошка регистратуры никого не было. Пришла злость. Создатель, когда у меня уже дойдут руки до этих идиотских порядков в советских больницах, когда для того, чтобы навестить больного, нужно претерпеть массу унижений, связанных со строго определёнными часами посещений и самодурством медперсонала, которому просто не хочется видеть в больнице посторонних? Мешают они ему, видите ли.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Это неважно.

– Это важно. По правилам Министерства здравоохранения СССР, вы обязаны представиться, если посетитель – в данном случае я – этого требует. Так вот, я, Ермолов Сергей Петрович, требую.

– Вы – Ермолов? – в холодно-казённом взгляде регистраторши мелькнула искорка интереса.

– Он самый. Удостоверение показать?

– Не надо, я вас узнала. Майор Петров Александр Николаевич находится в палате двести четыре. Только прошу вас недолго. Меня зовут Галина Викторовна, – и она рефлекторно поправила причёску.

Я набросил положенный халат и уже через две минуты стоял у нужной двери. Постучал.

– Да, – раздался за дверью слабый голос.

Вошёл. Товарищ майор лежал на койке в отдельной палате под капельницей и безучастно пялился в чисто беленый потолок. Скосил глаза, увидел меня, слабо улыбнулся и сказал:

– Ну наконец-то. Я уж волноваться начал, куда ты делся.

– Привет. Извини, раньше никак не получалось. Но я знал, что твоя жизнь в безопасности.

– Жизнь – может быть, – сварливо заметил Петров. – А здоровье?

– Не ссать, товарищ майор, – сказал я, подходя и усаживаясь на стул рядом с койкой. – Здоровье тебе мы сейчас поправим. Будешь, как новенький.

– То-то гляжу, апельсинов ты мне не принёс. Решил быстро отделаться.

– Ты даже не представляешь, насколько быстро. Быстро, но эффективно. Закрой глаза и расслабься.

Рана и впрямь оказалась не тяжёлой. Или, скажем так, не слишком тяжёлой. Пуля пробила лёгкое и застряла в правой лопатке, сломав её. Операцию хирурги госпиталя провели вчера вечером, пулю извлекли, осложнений не предвиделось. Но чего зря валяться и ждать выздоровления, если у человека есть такой друг, как я? Правильно, нечего. Поэтому я запустил на всю катушку регенерационные процессы, ещё раз осмотрел ауру товарища майора и, удовлетворённый, вышел из орно.

– Ну, как теперь самочувствие? – осведомился.

– Как будто шампанского в кровь влили, – подумав, ответил друг. – Аж встать захотелось.

– Э, нет, – сказал я. – Рановато, даже не думай пока.

– А когда?

– Ближе к вечеру, пожалуй, можно. Часиков, эдак, через пять.

– Скучно лежать, – вздохнул он. – Хоть бы книжку мне принёс, что ли.

– А я и принёс, – сказал я. – Но могу, если хочешь, тебя усыпить. Сон – это здоровье.

– Нет, не хочу спать. Давай книжку.

Я достал из сумки «Особняк» Уильяма Фолкнера и «Час быка» Ивана Ефремова, показал, положил на тумбочку.

– «Час быка» в «Технике молодёжи» читал, года четыре назад, сокращённый вариант, – сказал Петров. – А «Особняк» и вовсе не читал. Вообще, я Фолкнера не особо люблю.

– Больше Хемингуэя, да?

– Ага.

– Как и все мы. Я тебе потому и принёс Фолкнера, что сам недавно прочёл «Особняк» и мне понравилось. Перевод здесь отличный, Райт-Ковалёвой³. Шестьдесят пятого года издание. Попробуй, не пожалеешь.

– Спасибо, Серёжа.

– Не за что. Выздоравливай. Думаю, послезавтра уже можно выписываться, сейчас дело быстро пойдёт.

– А ты куда теперь?

– В Пуэрто-Рико. Но сначала на Кубу.

– Привет Фиделю, – сказал Петров. – Мы виделись. Классный мужик.

Глава вторая
Аэродром Чкаловский. Куба. Отель Амбос Мундос. Команданте Фидель Кастро и Эрнест Хемингуэй

Расстояние от Москвы до Гаваны, как сообщил мне штурман экипажа АН–22 «Антей» по имени Павел, девять тысяч пятьсот восемьдесят пять километров.

Было девять часов пятьдесят минут утра восьмого августа одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Я стоял у хвостовой части четырёхмоторного гиганта и наблюдал, как в его металлическое чрево под руководством пилота Нодия, чем-то похожего на актёра Влодимежа Пресса из популярнейшего в СССР польского телесериала «Четыре танкиста и собака», в котором Пресс играет механика-водителя танка «Рыжий» грузина Григория и механика Сергеева грузят гравилёт «РС–1» со снятым несущим винтом.

Борис и Антон привычно бдели поблизости.

Гравилёт был плотно упакована в серо-зелёный брезент, но и под ним угадывались необычные стремительные очертания машины.

По военному аэродрому Чкаловский гулял рваный августовский ветерок. Небо, абсолютно ясное с раннего утра, заволакивали тучи.

– Как бы дождь не начался, – принюхался к воздуху штурман Павел, забавно шевеля длинным носом. – Через сорок минут вылет. Где ваши?

Штурману было явно лестно стоять рядом со мной. Он вообще был горд тем, что оказался в экипаже, которому доверили столь ответственное дело, как испытание «Антея» с антигравом, а теперь, вот, международный демонстрационный и одновременно дружественный полёт на Кубу с самим Сергеем Ермоловым на борту – мальчишкой-гением, благодаря которому его жизнь так волшебно изменилась за какие-то полгода. Мне даже спрашивать об этом было не нужно – и так всё ясно.

– Скоро будут, – я посмотрел на часы. – Поезд вряд ли опоздает, а мой шофёр и вовсе никогда не опаздывает.

– Это хорошо, – сказал штурман, достал пачку сигарет «Ява» и протянул мне.

– Спасибо, не курю, – сказал я. – Долго нам лететь до Гаваны?

– Да, извини… те, – штурман достал сигарету, закурил. – Это я машинально. Думаю, часов за двенадцать-тринадцать долетим. Ветер над Атлантикой в это время года хоть и в лоб, но не слишком сильный, а с вашим антигравом крейсерская скорость значительно увеличилась. Скажите, Сергей…

– Паша, – остановился рядом с нами командир корабля. – Ты мне нужен.

– Иду, – штурман бросил сигарету на бетон аэродрома и затоптал окурок.

– Где ваши, Сергей Петрович? – обратился ко мне командир. – Вылет через сорок минут.

– Будут, – повторил я. – В самом крайнем случае задержим вылет.

– А… – начал было командир, но передумал, кивнул, поманил за собой штурмана, и они скрылись в недрах самолёта.

Действительно, подумал я, а где мои? Пора бы уже.

Сзади раздался шум мотора. Подъехала моя белая служебная «волга» с Василием Ивановичем за рулём. Из машины вышло трое мужчин. Один из них – высокий, широкоплечий, с проседью в усах и чёрных волосах, зачёсанных назад; в очках, одетый в клетчатую рубашку и джинсы, окинул самолёт весёлым взглядом и с чувством произнёс:

– Ну и сундук, массаракш!

О том, что вместе со мной в Пуэрто-Рико, кроме директора Пулковской обсерватории, астронома и специалиста по двойным звёздам Крата Владимира Алексеевича, во многом благодаря которому мы нашли Гарад, полетят братья Стругацкие, я решил ещё в начале лета. Были сомнения, что они откажут, не смогут, но интуиция не подвела, – братья не отказали.

– Но почему мы? – спросил Аркадий Натанович, когда я навестил его в Москве и сделал предложение. – Ладно, Борис хотя бы звёздный астроном-профессионал, а я?

– А вы – лингвист и переводчик, – сказал я. – Но самое главное – я доверяю вашему воображению и умению нестандартно мыслить.

– В стране масса талантливых учёных, способных нестандартно мыслить! – воскликнул Аркадий Натанович.

– Возможно. Но вас с Борисом Натановичем я знаю, а их – нет. К тому же, вас читают и любят миллионы советских людей. Большинство из них, смею надеяться, тоже стремятся нестандартно мыслить. Каковое умение очень нам пригодится в ближайшем будущем.

– Значит, перемены таки грядут?

– Перемены уже начались, Аркадий Натанович, – заверил я его. – Причём такие, о которых вы с братом могли только мечтать. Они, возможно, ещё не особо видны, но, уверяю вас, очень скоро нужно будет завязать глаза и заткнуть уши, чтобы их не заметить.

– И ты предлагаешь нам с Борисом в этих переменах поучаствовать, – догадался Аркадий Натанович.

– Именно, – сказал я. – Самым непосредственным и энергичным образом.

– Заманчиво, – сказал Аркадий Натанович, и его глаза блеснули молодым задорным блеском. – Более того. Чертовски заманчиво!

Полёт до Кубы прошёл без приключений. Читали, дремали, снова читали (лично я изучал, взятый ради такого случая русско-испанский разговорник). Борис и Антон резались в дорожные шахматы с фигурками на штырьках, чтобы не падали при тряске. Комфорта внутри «Антея» было, конечно, поменьше, чем в Ту–114 или Боинге 707 – звукоизоляция хуже, разговаривать из-за гула моторов трудно; никаких тебе длинноногих стюардесс, разносящих еду с напитками; и десантные кресла, расположенные вдоль бортов, гораздо жёстче обычных пассажирских, но в целом – нормально. Главное, имелся туалет, а два шикарных бортпайка на каждого, выданных перед полётом, кардинально решили проблему с питанием.

Хотя, когда в одиннадцать часов утра по местному времени мы приземлились на военно-воздушной базе неподалёку от города Сан-Антонио-де-лос-Баньос, расположенного километрах в пятидесяти к юго-западу от Гаваны, есть снова хотелось.

Не мудрено. Даже если ты просто сидишь в кресле, но оно находится на высоте семи-восьми километров внутри тонкого металлического фюзеляжа самолёта и движется со скоростью восьми-девяти сотен километров в час, то организм будет испытывать стресс. А где стресс, там и повышенный расход калорий.

Как и говорил штурман, мы долетели за двенадцать часов.

По московскому времени было уже одиннадцать часов вечера, и наши встречающие учли этот момент.

– Сначала в отель, – сообщил наммолодой, спортивного вида, темнокожий распорядитель и переводчик по имени Хосе, прекрасно говорящий по-русски. – Знаменитый Амбос Мундос, – добавил он с гордостью.

Я пожал плечами.

– Если не ошибаюсь, в этом отеле жил Хемингуэй, – проявил осведомлённость Борис Натанович. – И даже написал здесь несколько хороших вещей.

– Си, сеньор! – воскликнул Хосе. – Совершенно верно! Поверьте, не всяких гостей команданте Фидель селит в этом отеле.

– А каких? – спросил я.

– Только особых, – сказал Хосе. – Если вы понимаете, о чём я говорю.

На всякий случай я кивнул, соглашаясь.

Экипаж «Антея», состоящий из семи человек, вместе с Нодия и Сергеевым, остались на базе, заниматься передачей груза, а также сборкой гравилёта. Здесь же, в общежитии для лётного кубинского состава, они должны были жить и питаться.

Мы попрощались с Нодия и Сергеевым до завтра, а с экипажем «Антея» до следующей встречи (возвращаться домой было решено ещё в Москве обычным пассажирским рейсом на Ту–114, поскольку мы не знали точно, сколько продлится командировка) и поехали в Гавану.

Отель Амбос Мундос располагался в Старой Гаване на перекрёстке улиц Обиспо и Меркадерес. Пятиэтажное здание отеля, выкрашенное в бледно-красную охру с белыми карнизами и балюстрадами балконов, не произвело на меня особого впечатления. Эклектика и эклектика. Похожих зданий хватает в любом крупном городе, чья история насчитывает сотню и больше лет. Европейском городе, я имею в виду. Ну, или американском. Однако аура этого места и впрямь была особой.

Я уже не раз замечал, что понятие «аура места» вовсе не умозрительное понятие. Равно, как и аура той или иной вещи. Конечно, никакой предмет или объект собственной аурой не обладают. Неживое не имеет ауры. Однако человек, как единственный разумный вид на этой планете (были у меня серьёзные подозрения, что не единственный, и земные дельфины, вполне возможно, могут претендовать на разумность, но заняться данным вопросом серьёзно всё не хватало времени) обладал удивительной способностью оставлять незримый след, энергетический отпечаток своей ауры, там, где жил, творил, работал, молился, любил и ненавидел. Там и на том.

Этот след можно было увидеть. Чем ярче и талантливее человек (или группа людей), тем дольше и явственней держался след. Странно, но на Гараде я об этом явлении особо не задумывался, хотя и знал о его существовании. Как-то не до этого было. Но здесь, на Земле, стало до этого. То ли потому, что задачи изменились, то ли дело было в теле и личности Серёжи Ермолова, кем я, во многом, стал.

Так вот, след, оставленный Хемингуэем и теми сотнями и тысячами людей, которые думали о писателе, когда попадали в отель, был заметен до сих пор.

– Ужинать будем не здесь, – сказал Хосе. – А сейчас располагайтесь и спускайтесь в ресторан. Пообедаете, потом поспите, а в шесть вечера я за вами заеду.

– Куда поедем? – осведомился я.

– Это сюрприз, – улыбнулся Хосе. – Но место хорошее, можете даже не сомневаться.

– Даже не знаю, что сказать, – сообщил нам молодой представитель советского посольства, второй секретарь первого класса с редким именем Зиновий, который тоже нас встречал. – Лично я думал, что приём будет более… официальным, что ли. Но команданте Фидель умеет удивить, когда хочет. Даже завидно.

– Почему? – спросил я.

– Потому что никто из наших, посольских, на вашу встречу с Фиделем не приглашён. Вы будете смеяться, но я даже не знаю, где и в каком формате она будет происходить.

В шесть вечера по времени Гаваны мы уже ждали Хосе в холле гостиницы, расположившись в креслах. Наш переводчик и распорядитель опоздал почти на пятнадцать минут, однако, появившись, никакой суеты не выказал.

– Извините, пришлось немного задержаться, – объяснил. – Готовы?

Мы заверили его, что готовы.

– Отлично, поехали.

Две машины: знаменитый Cadillac Eldorado 1959 года и наш советский ЗИМ (примерно того же года) ждали нас возле отеля.

Расселись, поехали.

Поплутав по улочкам Старой Гаваны, выбрались на развязку и нырнули в тоннель, который вывел нас на другую сторону залива. Ещё минут пять, и машины остановились то ли в предместье города, то ли в какой-то деревушке возле ничем не примечательного двухэтажного здания с террасой на первом этаже, обрамлённой ионическими колоннами.

Остановил нас вооружённый патруль.

Хосе сказал начальнику патруля несколько слов и тот, внимательно, нас оглядев, пропустил машины.

– Да это же «Ла Терасса», – сказал несколько удивлённо Борис Натанович, выйдя из машины. – Вон и вывеска.

– Си, сеньор, – подтвердил Хосе. – Это действительно «Ла Терасса», один из любимых ресторанов Хемингуэя. Мы с вами в Кохимаре. Как-то Хемингуэй сказал, что Нобелевская премия, которую он получил за «Старик и море», принадлежит Кубе, и свою повесть он писал вместе с рыбаками Кохимары, жителем которой считал и себя.

– Хемингуэй, несомненно, великий писатель, – сказал Аркадий Натанович. – Но…

Договорить он не успел. Стеклянные двери, ведущие в ресторан, распахнулись и на террасу в сопровождении двух охранников вышел довольно высокий бородатый человек в форме оливкового цвета. Увидел нас, белозубо улыбнулся и приглашающе махнул рукой:

– Hola!⁴

– Hola, comandante! – ответил я по-испански. – Llegamostarde?⁵

– Vaya, – удивился Фидель – в это был именно он, – спускаясь с терассы и направляясь к нам. – Sabesespañol?⁶

Хосе, приоткрыв рот, переводил взгляд с команданте на меня и обратно.

– No,peroquierosaber⁷, – сказал я, чувствуя, как мои знания испанского, впитанные в самолёте, стремительно истощаются.

– Loable!⁸ – воскликнул Фидель и протянул руку.

Вот так мы и познакомились с великим Фиделем Кастро – самой настоящей мировой легендой. Политиком, любовь и ненависть к которому перехлёстывала все мыслимые пределы.

– Но почему всё-таки Хемингуэй, товарищ Кастро? – задал вопрос Аркадий Натанович после роскошного ужина из морепродуктов с ромом и коктейлями (я на протяжении всего вечера тянул один бокал дайкири, где сока лайма и воды от растаявших кубиков льда было больше, чем рома, но зато здешний клэм-чаудер на уступал тому, что я едал в Сан-Франциско, а таких, обжаренных в масле креветок с соусом бешамель я и вовсе никогда не пробовал).

К этому времени подали кофе и мороженное, курящие закурили.

Хосе быстро перевёл.

Фидель раскурил сигару, с явным удовольствием пыхнул дымом, откинулся в кресле.

– А почему здесь сидите вы с братом, а, допустим, не какие-нибудь дипломаты или учёные? – хитро улыбнувшись, ответил он вопросом на вопрос. – Не потому ли, что в Советском Союзе вы по праву считаетесь… как у вас говорят… – он щёлкнул пальцами, вспоминая, – инженерами человеческих душ, так? Забавное сравнение, но пусть будет, хотя мне больше нравится «властитель дум». Серёжа, – он повёл в мою сторону рукой с сигарой, – думаю, именно поэтому пригласил вас. Он не только умный и смелый, но, несмотря на молодость, умеющий смотреть далеко вперёд человек. Поэтому выбрал вас. Писателей, которые умеют смело мыслить и смотреть в завтрашний день. Хемингуэй был таким же. Я ответил на ваш вопрос?

– Si, gracias, – сказал Аркадий Натанович.

– Отлично! – засмеялся Фидель. Даже без всякой ауры, было видно, что команданте в отличном настроении и настроен поговорить. – Ещё немного и мы сможем общаться без переводчика! Но если серьёзно, я действительно люблю Хемингуэя и до сих пор перечитываю время от времени.

– Мы тоже, – сказал Борис Натанович.

– Смелость! – поднял указательный палец Фидель. – Я уже упоминал об этом. Эрнесто был смелым человеком! Почти как Че, не случайно они были тёзками. Он и погиб, как Че, сражаясь. Да, он сражался с демонами внутри себя, но от этого его сражение было не менееважным, чем то, которое вёл Че. Больше скажу. Все настоящие писатели – очень смелые люди. Да, так я думаю. Нужно обладать смелостью… не просто смелостью – отвагой! – чтобы обращаться не только к тем миллионам людей, которые читают тебя сегодня, но и к будущим поколениям, к тем, кто ещё даже не родился!

Он помолчал, сделал глоток вискииз тяжелого низкого стакана, звякнув льдинками, пыхнул сигарой.

Я посмотрел на братьев Стругацких. Они слушали лидера кубинской революции крайне внимательно. Мне показалось, что знаменитые фантасты не ожидали от Фиделя столь интересных и глубоких мыслей по поводу сути писательства. Не то, чтобы они считали Кастро человеком, который не способен разобраться в этих вопросах. Нет. Просто не ожидали. Был заинтересован и Владимир Алексеевич Крат. Возможно, не до такой степени, как Стругацкие (в конце концов, он не был писателем, и я даже не знал, как он относится к Хемингуэю), но всё-таки. Что касается моих охранников Бориса и Антона, то они занимались своими прямыми обязанностями, быстро найдя общий язык с охраной Фиделя и присоединившись к ней.

– Но не только смелость, – продолжал команданте. – Я вам скажу, что ещё я ценю в Хемингуэе, чем он мне близок. Он, как никто, знал и любил Кубу и море, понимал душу простого кубинского рыбака, знал его работу и умел реалистично и честно её описать – это само собой, об этом много говорили и до меня, и ещё скажут, я уверен. Авантюризм! Он бы авантюристом в лучшем смысле этого слова. Рисковым человеком, который не боялся поставить на кон своё здоровье, благополучие и даже саму жизнь ради достижения своих целей. Каких? Да тех же самых, которые ставим перед собой и мы, революционеры. Настоящий писатель видит всю мерзость и несправедливость окружающего его мира и своим творчеством пытается изменить его к лучшему.