Kitobni o'qish: «Земля точка небо»

Оле и Лизе

Once you know, you can never go back

Otherside

Это произведение – художественный вымысел. Любые сходства имен, названий и фактов с реальными прошу воспринимать как случайность. Напротив, любое расхождение прошу считать преднамеренными.

Вступление. Прошлое

13 ноября 2011 года

Теперь, шестью годами позднее, когда я женат и у меня есть маленькая дочь, мне трудно делать выводы. Нет смысла думать, но иногда я всё равно думаю. Прав ли я был? Всё ли я сделал? Мне до сих пор не ясно. Могу оправдать себя лишь тем, что я счастлив.

Говорят, за семилетний период клетки тела полностью обновляются. Уже теперь, шестью годами позднее, я слушаю музыку, от которой меня бросало в дрожь, и слышу лишь милый ностальгический лепет. Я перебираю свое прошлое – и вижу только эти бессвязные обрывки, которые вчера были частью меня, и частью слишком важной, чтобы собраться воедино.

Эти записи я вел с две тысячи второго по две тысячи четвертый год. Я уничтожил их в две тысячи пятом, из личных соображений, и начал заново, когда соображения эти стали казаться пустыми. И вот, шестью годами позднее каждый осколок занял свое место, кроме дюжины самых важных, которые пришлось оставить как есть.

Все они собраны в первой части, в главе номер один.

Часть I. Будущее

Глава 1. Так называемая смерть

26 июля 2005 года

Во-первых, я не жалею, что убил живого человека.

Что такое «человек». И что такое «живой».

Мне было неприятно – и только. Больше не изменилось ничего. Сегодня он по-прежнему был мертв, она – далеко, а я всё там же: у вокзальной площади, возле красных палаток, где продаются жирные хот-доги, а температура кофе полностью зависит от настроения продавца.

Но мобильник умер, и вернулся голос.

Раньше я каждое утро гулял по этому куску брусчатки: кому-то поднести сумку, кому-то поджечь сигарету. Я был нужен. У меня было занятие. Но теперь я снова выпал из механизма, и эти двое остались единственным исключением за всё утро. Они «заметили неадекватное поведение».

Мы свернули в неприметный зазор между домами и прошли вдоль южной товарной ветки, и десять минут спустя вышли на 7-й Горизонт, узкий полумесяц города, открытый каждому ветру.

На Горизонт ходят только маршрутки. Вдоль шоссе тянется железная колея, но трамваев нет, и трава между порыжевших рельсов живет и умирает непотревоженной.

Летом здесь повсюду зелень. На каждом шагу прут из-под земли целые охапки деревьев, толстыми корнями разрыхляя асфальт. Дворов нет – одни аллеи и распахнутые пространства. Ночью в форточку слышен грохот поездов и бормотание репродуктора. С утра их перешибает свайный молот из соседнего котлована.

Двое привели меня в старый детсад. Его павильоны, разбитые дорожки, ржавые останки качелей целиком тонули в гибких зарослях дикого клена. Цветы выбрались из развалившихся клумб и росли прямо на земле, тесня бурьян. Ступени были выложены свежим зеркальным кафелем, а у входной двери на жеваных проводах сушилась пара трусов. Новая вывеска, кроме герба и свежей трещины, вмещала только одно слово: «Милиция».

Всё равно больше идти было некуда.

26 июля 2005 года

– Что, молодой человек, делаем мир интереснее?

– Это твои показания.

– Пишите вот тут: с моих слов записано верно и мною прочитано.

– Подпиши здесь и здесь.

– И тут.

– И давай пройдемся по ним еще раз. Начнем с вечера.

25 июля 2005 года

Ее электричка застала меня у рыжего железного моста. На вокзале зажглись прожекторы, и передо мной вытянулись тени. Я шел через треск и шелест вечерних насекомых в сухой траве, молча ругая шпалы, выложенные с таким промежутком, что по ним удобно ходить только в детстве. Теперь же каждый шаг приходилось делать сознательно, идти, идти и идти, слушая хруст и шелест замасленной щебенки.

За мостом запах одуванчиков сменился гравиевой пылью и вязким мазутным паром. Вдоль насыпи потянулись редкие клены. Далекие огни зябко шевелились, дрожа в их листве. Сойдя к подножью насыпи, я остановился и запрокинул голову.

Когда смотришь вверх, невольно понимаешь, что будущее уже наступило. Небо исчеркано кефирными следами авиатрасс; они медленно тают, разваливаясь на хлопья и пар. Дома меня ждет ужин двадцать первого века: растворимый суп, концентраты, загустители, эмульгаторы, искусственная колбаса, сушеные напитки. И синтетическое одеяло.

Мне приходится экономить. Я стригусь под ноль, потому что так дешевле. На завтрак ем яблоки, на обед завариваю лапшу. Последние сто баксов я отдал какой-то нищей, и она даже не сказала мне «спасибо».

Знаю, я идиот. Но постепенно я учусь.

Недавно выяснилось, что вместо ножек у моей кровати четыре стопки книг. Я стащил кирпич у двери в подъезде и выменял его на три раздавленных учебника. Механика. Физика. Биология. И черт с ним. Я не из тех, кто просыпается утром, видит людей, которые стучат и копошатся за окном, и не теряет безразличия. Мне нужно разобраться, как они ухитряются это делать.

Я не люблю свой город. Тем более, это больше не мой город – последние годы я жил не здесь. Теперь мне кажется, что все местные знакомы друг с другом, все действуют сообща и заняты делами, в которые не собираются меня посвящать. Я здесь уже почти два месяца, и до сих пор ищу способ вернуться.

26 июля 2005 года

– Он в клетке?

– Угу. Что приемная комиссия?

– У них занято. Я прозреваю, куда эти врачи смотрят? Такие психи на воле, по улицам уже ходить страшно.

– Косой, это стыдно, ты же милиционер.

– М-да. И что, сегодня по пиву?

– Нет. Сегодня – я принимаю наркотики.

– А-а. Тогда привет нашему комьюнити.

– Угу. Покасики.

25 июля 2005 года

Странности производят странности. Психоделы собираются в Рейве. Они не говорят ни с кем. В мою грудь уперлись четыре костяшки, и ни слова не последовало из темноты.

Психодел жевал арбузную жвачку. Он защелкнул шипящие наушники.

Чирк!

Синие звездочки растаяли в пустоте, оставив на моей сетчатке лиловый след. Со вдохом пришел…

Чирк!

…запах магния, – подумал я и понял, что снова могу думать.

Чирк-пф-ф!

Огонь. Потянуло смоленым пером, и от жара заныли глаза. Маньяк узнал меня уже тогда, когда я отпихнул его руку и прыгнул к лестнице.

Одинаковые пролеты завертелись как сверло, я споткнулся и жгуче хлопнулся ладонями о бетон, а моя голова продолжала нестись по кругу.

Всё равно больше идти было некуда.

Пятно зеленой краски на ступенях. Мое сердце уже толкалось где-то в горле, цокая эхом изнутри висков.

От черного хода тянется узкий балкон. Под ногами щели, сквозь них виден еще балкон, и еще, и еще. Меня швырнуло вперед, и зубы щелкнули, а голова чуть не ухнула с шеи прочь. В глазах лопастями вертелись тени.

Пуф-ф, – и я провалился на дно.

Со мной это не в первый раз.

Когда так бывает, внутри что-то выключается, из мира выдергивают затычку, и ты летишь в теплую вязкую пустоту. И в каждой тени мелькают намеки, и у воздуха появляется вкус.

Если бы только удалось вернуться. Но это всегда проходит.

Маньяк не побежал. Смятый неподатливой ленью, я слушал эхо его размеренных шагов. Оно мелело, потом растаяло, и психодел вышел навстречу. Я рассмотрел его и понял, откуда молчание. Глаза маньяка были спрятаны за темной лентой очков, а остальное прикрывала респираторная маска. Так одеваются в Рейве.

Распахнув тяжелую дверь, я нырнул в коридор, где в это время почему-то всегда пахнет малосольными огурцами. Я рухнул на противоположную стену и перекатился на спину.

И это случилось.

Не могу сказать, что я хотел убить его. Не в тот момент. Идея была простой и глупой – толкнуть дверь и не дать ему войти. Но чувствуя, как тягучий вес по ту сторону медленно сдается, я вдруг захотел, и сделал это. И кстати, не услышал ни звука. Вопреки традиции, маньяк падал молча.

Бум-м. Удар я помню. Даже не звук, а подземный толчок. Словно дрогнул весь дом. Зыбь пробежала по стеклам. Будто даже моргнул свет, хотя мне наверняка всё померещилось.

Впервые я шел такой походкой, когда прочел свое имя в московском таблоиде и понял, что меня все знают. Даже так: МЕНЯ ВСЕ ЗНАЮТ. Известность – это наркотик, и с непривычки она вызывает тошноту. Потерю равновесия. Прохожие сторонятся, а ты идешь, не разбирая дороги, и надеешься, что никто вокруг не обращает внимания. Ползешь, хватаясь за стены, хромая на плохо сросшуюся голень.

В коридоре было пусто. За мной никто больше не гнался.

Что еще?

Каюсь, я блевал. Мой желудок не возражал против собачьего мяса, даже лягушачье он принял нормально, а вот убийство пришлось ему не по вкусу.

Я живу в однокомнатной квартире, в «американке». Это значит, что ванна стоит прямо в кухне, за клеенчатой занавеской. Я прошел туда, умылся, вымыл из глаз едкий пот, натер щеки мылом. Зачем-то намылил и сполоснул руки. Снова намылил и сполоснул. Уставился в зеркало. Нижняя губа дрогнула, и мой подбородок потянула вниз какая-то мышца. Глотку стиснуло в против-в-в… Хрустнули виски. Я скорчился над раковиной, и меня вырвало.

Меня рвало ничем. Я блевал и выдавливал из себя пустоту.

Вз-з. Вз-з.

Когда застонал на полу мобильник, я понял, что уснул прямо возле раковины. Я нашарил телефон и нажал кнопку. Звонил Музыкант. Очередной старый знакомый.

– Ну, допустим, – скрипнула трубка его голосом. – Ты спас меня, я тебя. Что еще?

Расскажу про Музыканта. Он носит в левом ухе гарнитуру, потому что его правая рука не работает, пальцы не сгибаются – их когда-то придавили каблуком. Поэтому Музыкант не может больше играть и занимается другими вещами.

– Что дальше? – прошипела трубка.

У Музыканта есть блок-флейта, дешевка из черного пластика, мой подарок. Он носит ее на поясе в кожаной петле. Играть Музыкант не может, поэтому флейта не действует. Она разбирается, в мундштук ее ввинчен железный сердечник, а в нем – тонкое стальное шило, которое целиком прячется внутрь. Музыкант уже заколол этим шилом человек двадцать.

– Ты понимаешь, что это война? Что теперь либо мы, либо они?

Если бы психодела убил не я, это наверняка сделал бы Музыкант или кто-то из его людей. С той разницей, что я сам остался бы мертв, или того хуже.

– Знаешь, как ты нас подставил?

Одну ногу, одну руку…

– Трое наших попались, – сказал Музыкант. – Если бы не долг, ты бы ответил за них.

Почку, легкое и глаз.

Он говорит «попались», а не «убиты», чтобы не волновать оператора.

– Мы квиты. Еще раз сунешься – ты понял.

Он говорит «понял». Ясно, для чего. Но они сами виноваты. Каждый из нас виновен. Его люди создали психоделов.

А он собрал этих людей вокруг себя.

А я дал Музыканту способ.

Хорошо, что Эврика никогда этого не узнает.

27 июля 2005 года

– Итак, вы слышали голос. Он что-то вам приказывал? Покончить с собой? Совершить убийство? А может, не кончать с собой? Не совершать убийства?

– И хватит издеваться! Перед вами люди с психиатрическим образованием.

– Спокойно, спокойно. Молодой человек. Я прошу вас. Начните сначала. Но не просто сначала, а полностью. У вашего рассказа ведь есть начало?

16 октября 2001 года

На юге Шварцвальда тогда хлынул такой сильный ливень, что в Альпах падали сосны, а в городе вода смывала листья с деревьев. Но это случилось позже, а сейчас Механик жал на педали, и был зол как никогда.

Велосипед, желтый облезлый почтовик, без тележки для писем катился легче, но Механик всё равно пыхтел, выжимая из себя последние силы. Ему хотелось нагрузки. Он злился и оттого, что ехать было некуда, и оттого, что отлично знал, куда едет.

Механик не переживал из-за кражи. В Европе он воровал часто – обувь быстро портилась на мостовых, а новая стояла на уличных стендах без присмотра, где-то левый, где-то правый, оставалось только подобрать пару. Бесплатный суп ему тоже порой становился противен, а яблоки в садах росли не всегда.

Велосипеды здесь водились в огромном количестве, но каждый был пристегнут хорошим тросом, а то и четырьмя. Исходив туда и сюда огромную стоянку, изучив все разновидности противоугонных систем, Механик заметил в каменной арке почтовый велосипед, ободранный и брошенный. Он не был привязан. Колеса почтовика давали сильный люфт, когда Механик катил его прочь и старался не греметь сетчатыми корзинами. В первой же роще Механик достал набор инструментов и снял всё лишнее.

– Не знаю, как в Германии можно попасть под машину, – сказала ее подруга. – Тут скорее попадешь под велосипед.

И это было правдой.

«Вот дура», – повторял он. Какая же ты дура.

Механик отказывался вспоминать, как ему нравилось это в Синице. Ее ночные прогулки. В дождь, по разделительной полосе. Он вообще сейчас мало что помнил. Его память, кора головного мозга, распалась на стайку микроорганизмов.

«Я механик», – думал он. – «Биомеханик. Я занимался наукой. Был в армии. Сдавал на категорию. Я умел водить трак. И, наверно, еще умею».

Вокруг него собиралось электричество. Тучи клубились над головой, но ветра не было, и на огромных соснах не шевелилась ни одна ветка. Тишину над серпантином нарушал только ровный скрип педалей и шуршание полуспущенных шин. Насоса у Механика не было.

Вдруг мир стал фиолетовым и ровным.

Механик вскрикнул от удивления и не услышал себя. Колеса занесло, и его припечатало об асфальт. Пурпурная стена перед глазами таяла, мерцая в унисон его пульсу.

«Вот я и сам», – подумал он рассеянно. И это даже интересно.

Шум в ушах постепенно улегся. Механик лежал на шоссе, облезлый почтовик валялся рядом, и вокруг стало еще тише.

Черт.

– Я не умер, – сказал он, приподнявшись на локте.

Ихь нихьт бин тод… или как его?

Он повалился обратно и засмеялся в клубящееся черное небо.

– Молния! Просто молния, – пробормотал он неслышно. – Бахнула где-то рядом. Видно, будет дождь.

Тяжелая капля упала ему прямо в глаз, и спустя мгновение ураганный ветер обрушился на всё предгорье Альп, и сверху хлынул ливень. Механик поднялся и побрел, толкая велосипед. Капли дождя на его зрачках работали как линзы, и мир стал пронзительно четким. Механик шел, захлебываясь мокрым ветром, и вдруг начал что-то понимать.

«Итак», – думал он. У каждого тела есть запас прочности. За ним следует точка разрыва. После нее твердая материя либо распадается, либо течет как жидкость. Если допустить, что разум под нагрузкой ведет себя так же, то есть выбор: он или сломается, или…

«Мой не сломается», – решил Механик. Он просто изменит форму.

А значит, можно стать кем угодно.

Он снова улыбнулся. Механик больше не был зол. Он сделал важное открытие.

Спустя неделю он разыскал водителя дальнего следования, который возил нелегалов через границу. Водитель подождал, когда Механик заберется внутрь, и задвинул выход сосновыми поддонами. На досках высились башни, связанные из книг. Они пахли хвоей и типографской краской. Механику досталось полтора квадратных метра с вешалкой, раскладушкой, пустым ведром и бутылью воды на пять литров. Ухнул двигатель, грузовик дернулся, выдохнул и заскрипел, выруливая к шоссе.

На вешалке болтался засаленный ватник. На койке лежала подушка из тряпья, завернутого в майку с выцветшим футбольным номером. Механик вытянулся на раскладушке, стараясь не касаться ледяных алюминиевых частей, и выдернул из ближнего штабеля глянцевую книжку. Она скрипела и липла к пальцам от новизны.

Религиозная брошюра. «КАРМА И ДХАРМА. Так называемая смерть, и после нее».

Механик зашвырнул книжку вглубь кузова, повернулся боком и стащил на себя ватник. Грузовик набирал скорость, грохоча железными бортами.

Через сутки двигатель замолк, и водитель освободил путь наружу. Механик выбрался из трейлера, щурясь на бескрайнее серое небо. Снаружи была осень, такая, когда листьев уже не осталось, а воздух пахнет костром и сыростью. Механик вернулся назад.

27 июля 2005 года

– Добро пожаловать в нашу наркологию с ее не менее знаменитой сексопатологией.

– Секса тут немного, зато колеса выдают бесплатно. Только пригрузи санитара, что тебя ломает. Сам не будешь, я у тебя выменяю. Хочешь апельсин?

– Не бери апельсин. И главное это… не думай, что мы психи. Мы так, пара извращенцев. А ты? У тебя какая девиация?

25 июля 2005 года

Секс. Второй день подряд я мог думать только о сексе. Была надежда, что меня уберегут ее безобразные остроносые туфли. Ее прическа и косметика тоже помогали держаться.

Каштановые локоны Эвридики были окрашены в золотистый цвет, и завиты, и пропитаны лаком до такой степени, что их не хотелось касаться.

– Эффект мокрых волос, – тарахтела Эврика, поправляя спутанный ужас на своей голове. – Когда берешь диффузором, это такая толстая щетка на фене, потом гель, и накручиваешь.

Зачем она рассказывает мне об этом? У меня нет волос, и завивать нечего.

– Я Овен. Для меня это очень естественно, такая укладка.

Она красила губы и веки так сильно, что когда-то, увидев Эврику в полумраке, я решил, что ее избили. Если бы я знал тогда, что она в порядке, то не сидел бы сейчас на ухабистом бревне у костра, пытаясь незаметно перебраться как можно дальше.

– Ты не обижайся, ты мне очень помог, – сказала Эвридика. – Я думаю, думаю, и…

И она заплакала.

От нее веяло таким беззащитным теплом, что я только пялился на туфли, самую жуткую часть Эврики. Вернувшись из Москвы, я обнаружил, что здешние девушки одеваются вдвое хуже, чем раньше. Везде был этот рвотный, злой, блеклый розовый цвет. Каждая девчонка надела тесные брюки, расшитые блестками и рваной бахромой. Их тугие штанины оставляли между ног широкий зазор и обтягивали зад так, что на бедрах выступали кости.

Но еще страшнее была обувь. Бесформенные узкие мокасины с эффектом утиной лапы, и платформы телесного цвета по форме воловьих копыт.

Думать об уродствах, отвлечься от Эвридики, – отступать было некуда.

Узкие сплющенные босоножки Эврики компенсировали ее детскую привлекательность. Не идущие ни к какой одежде, украшенные битым стеклом, заблудившиеся в оттенке между красным, оранжевым и фиолетовым, – такие не продавались на каждом углу. Такую дрянь нужно было поискать.

Когда любишь одну женщину, невольно ищешь в других изъяны, чтобы уберечь свою верность. Обычно хватает одного или двух.

Но с Эвридикой приходилось быть начеку каждый миг. Буквально двадцать минут назад Эврика вынула тонкие ножки из двух безобразий и потянула цветастое платье через голову так внезапно и решительно, что мою промежность тут же пронзили судороги.

– Не могу, – пожаловалась Эвридика. – Я такая жаркая вся, липкая, костром воняю… Я пошла купаться.

На ее кремовом тельце осталось нижнее белье с кружевами, не купальное. Она спустилась к озеру и прошла в черную воду, не сняв трусы и лифчик, но из-за этого получилось только хуже.

– Эй! Хочешь ко мне? – крикнула Эврика.

Я хотел. Спуститься к ней, обрушиться в прохладу и свежесть, подобраться к девушке, обнять ее… Беда только в том, что двух женщин одновременно любить невозможно.

Но как я хотел ее в тот момент. Дешевая косметика Эврики моментально растворилась в озерных брызгах, а волосы потеряли часть лакового блеска, хотя всё равно отталкивали воду.

Если бы я остался наедине, то устроил бы грандиозный сеанс онанизма, после которого мое воображение ушло бы в недельный отпуск, прекратив изводить меня порнографией.

Самое худшее началось, когда Эвридика вышла из озера и пришлепала ко мне, мокрая, с отметками потекшей туши у глаз и каплей на кончике носа. Терпеть ее было невыносимо. Нижнее белье Эврики светилось насквозь, и лучше бы я видел ее голой, потому что мутная ткань оставляла фантазии чересчур многое. Я не мог выдохнуть и едва держал равновесие. Заметив мое смущение, Эвридика скромно улыбнулась, выбрав худшую из реакций.

– Сходи покупайся, чего ты, – сказала она.

Нет смысла отрицать. Без плохой косметики, без страшной обуви и почти без одежды Эврика была слишком красива, чтобы не замечать ее близость. Плотски, наивно, животно красива, – на все свои девятнадцать лет.

Подтянув ворот рубашки, я отвернулся и зажмурился, чтобы не видеть темные кружочки вверху и черную полоску внизу, проступавшие сквозь мокрое не-купальное белье Эвридики.

– Прикройся, – я едва выдавил это слово, потом сглотнул и повторил. – Прикройся чем-нибудь, пожалуйста.

Эврика уставилась на меня с детской полуулыбкой и нагнулась за платьем. Откуда ей знать, что у меня не было секса несколько лет. Почти не было.

– Пойми, – сказал я. – Это неправильно. У меня есть кое-кто. Это самое дорогое, что у меня есть. Прошу тебя. Понимаешь, о чем я?

Бросив на нее взгляд, я обнаружил, что Эвридика до упора открыла рот и глаза. Вряд ли она поняла. Но я не знал, что добавить.

– У меня тоже кто-то есть, – сказала Эврика. – Чего ты?

А кто сомневался, что начнется безумие.

– Насчет твоего парня, – сказал я, чувствуя легкое головокружение. – Между прочим, за нами гоняется именно он. На скутерах были его друзья из Рейва. Понимаешь, он решил, что мы вместе и ревнует, и это вдвойне странно, потому что он и сам, вроде, кое с кем там…

Эвридика закрыла рот.

– В общем, – сказал я. – Черт с ним, забудь о нем.

Она с размаху села на бревно. Я был рядом, но, почуяв ее аромат, незаметно отодвинулся. Мы долго сидели молча, как две отмороженные птицы на жердочке.

Вдруг Эврика затарахтела об эффекте мокрых волос, потом сказала, чтобы я не обижался, и разревелась. Я покачивался на бревне, отрешенно думая, что делать теперь, а она плакала и плакала, то рыдая в ладони, то подняв лицо к небу и глотая слезы.

А я сидел и пялился на ее обувь, размышляя о том, как несуразен бывает мир.

Спустя минут десять я решился глянуть на Эвридику, и с удивлением обнаружил, что в процессе истерики она успела натянуть на себя платье.

– Ты ее видел? – спросила Эврика неожиданно взрослым голосом.

– Кого?

– Ее. Ты сказал, что у него кто-то есть.

– Не помню, чтобы я такое говорил, но да – кто-то есть.

– Какая она? – Эвридика нахмурилась.

– Да никакая, – сказал я. – Не вспомнить. Обычная… пустышка.

Нос Эврики воспалился, ее глаза опухли от слез, но теперь ее черты стали живее. Неловко было думать, что ее я тоже считал пустышкой.

– Я не спрашиваю твое мнение, – сказала Эврика. – Я говорю, как она выглядит? Как одевается.

– Выглядит как все. Загар. Ногти. Крашеные белые волосы.

– Блондинки, – Эвридика закатила глаза и тронула свои каштановые волосы. – Почему они всегда бегают только за светлыми? Ну почему?

Она запустила пальцы в прическу и отжала ее, как мокрую тряпку. В ее руках завитушки распрямились, и по заплаканному лицу Эврики снова побежала струйками озерная вода.

– Цвет волос тут не при чем, – соврал я.

– Я знаю, но… Так тяжело встретить кого-то, завести нормальные отношения, а потом всё оказывается… так глупо.

Нет, глупо то, что творилось во мне. Сидя на бревне рядом с Эврикой, которая застенчиво сморкалась в носовой платок, я провалился в нечто вроде дна. Мои веки сами опустились на глаза, и я, не заметив этого, смотрел уже сквозь них. И видел только секс. Ароматное тепло Эврики ощущалось ярко как никогда, оно струилось и преломлялось, давая жизнь и дыхание фантазиям. Меня тянуло в пучину грязного порно. Я поднял руку, не в силах держаться. И вторую, и вот уже влажная мягкая Эврика сидела у меня на коленях. Моя ладонь оказалась на ее лодыжке, но Эвридика не возражала. Она скользнула навстречу, и ее живот прижался к моей каменной ширинке. Секунда, и я ощутил, что Эврика знает. И еще хуже – она согласна.

Только не согласен был я. Пришлось обидеть Эвридику, оторвав ее от себя как магнит.

– Прости, – сказала Эврика, и я не знал, что ответить.

– Что теперь? – спросил я резче, чем собирался.

– Поеду домой.

Нельзя. Дома ждут маньяки из Рейва.

– К маме. Скоро осень. А у меня нет теплой одежды.

– Ты уедешь из города? – спросил я.

– Конечно.

Да, я струсил. Я испугался, что не сдержусь и возьму ее.

– Чего мы ждем? – сказал я. – Идем на вокзал.

– Честно? – она глянула на меня, но быстро отвернулась. – Ты не обидишься, если я тебя брошу?

Нет. Только если она пообещает не возвращаться в город еще месяц.

– Разве что весной, – сказала Эвридика.

Весной будет можно. Пожалуй.

Обогнув край озера, мы выбрались к железнодорожному пути. Я провел Эврику на вокзал и до самой электрички. Мы расстались у расписания. Можно было поцеловать Эвридику на прощание, но я решил больше не рисковать. Я неловко обнял ее, и мы разошлись навсегда. Она не обернулась, а я не ждал отправления. Я слез на шпалы соседнего пути и взял курс на 7-й, где ждали маньяки из Рейва. Всё равно больше идти было некуда.

Огромное количество онанизма – вот и всё, что меня пока заботило.

2 августа 2005 года

– Теперь вас таких двое.

– М-да. Пожалуй, нужно объяснить, о чем говорит наш апельсиновый друг. Со мной был похожий случай. Я был сексуально зависим от одной бабы. В итоге пересел на порнуху. Два года сидел на порносайтах. Там часто вообще ничего нет, кроме ссылок на другой, оттуда на другой, и так далее. Порноиндустрия без всякого порно. Но мне было всё равно.

16 октября 2001 года

По обычной иронии, Механика тоже доконала «порноиндустрия без всякого порно». Тем вечером на Альпы рухнул сильный ураган, который потом назвали собственным именем. Но пока было утро, и воздух едко пах виноградниками. В ночлежке давали бесплатный завтрак, поэтому в столовой полно было нищих и кочевых неформалов.

Механик взял пару треугольных сэндвичей и побрел наружу. Под вокзальным куполом верещали птицы. Станция, как оранжерея, была сплошь увита цветами. Вдоль центральной платформы располагалось всё подряд, от банковских филиалов до сосисочных, у одной из которых Механик притормозил, чтобы накачать из бесплатного насоса ароматной горчицы.

Он вышел на площадь, кусая сэндвичи по очереди и сильно щурясь на вокзальные часы.

– Ух. Это ровно год назад я потерял работу, – прожевал Механик на смеси английского, немецкого и русского, которую понимал только он сам. Его бормотание растаяло в свисте отбывавшего поезда. Если бы поездка на экспрессе не стоила как персональный компьютер, Механик разыскал бы Синицу куда раньше.

Когда-то он катался по немецким автобанам, заплывая во французские водовороты. Когда-то Механик водил «Актрос». Не какой-нибудь грузовик, а настоящий трак.

Восточные тракеры были странными людьми, поэтому Механик здесь нашел себя. Всегда слишком пухлые или чересчур тощие, с обгоревшей на солнце левой рукой, спящие при каждом удобном случае, пьющие без перерыва, но мало, всегда под амфетамин, чтобы не спать в пути. Тощий и слабый Механик, как ни странно, терпел ночи куда лучше бывалых тракеров. Ему помогал университетский и армейский опыт. Механик сразу погружался в студенистый вялый ступор и летел над автобаном, качаясь на мягкой подвеске. Иногда ему казалось, что дорожная разметка неподвижна, а иногда – что она медленно струится вдаль, к зареву у самого горизонта, где силуэты ветряков перемигивались красными маячками. Он жил в грузовике как в доме. Ночью видел сны на лобовом стекле. Утром распахивал боковое окно и пьянел от свежего ветра, путая точки дальних фонарей с утренними звездами.

Ноги его наливались водой, голова сползала все ниже к рулю, а глаза больно закатывались под лоб, но Механик не спал по-настоящему. Главное, чтобы не кончался табак. И чтобы на грудь приятно давило ускорение.

Настал день, когда дорожные фонари превратились в луны. В каждой луне плыл узор из пятен и черточек. Механик разглядывал их, когда было скучно.

Спустя месяц луны отпустили щупальца. Они висели на фонарных стеблях как медузы, и над каждой лучилась радуга.

На следующей комиссии его забраковали по зрению.

– И это было год назад.

– Угу, – сказал Механик. – Меня не пустили. Трак весит сорок тонн. Можно переехать легковушку с людьми и не заметить.

Ее подруга отвернулась и загремела вещами, роясь в черной лаковой сумочке. Двигая острыми лопатками, она сунула в рот сигарету, щелкнула зажигалкой и сквозь зубы втянула дым. Пару затяжек спустя ее подруга снова посмотрела на Механика и поправила волосы.

Губы этой девушки были устроены так, что всегда складывались в легкую улыбку, над которой их хозяйка не имела власти. В уголках ее губ постоянно виднелась отметка горечи.

– М-м… меня зовут Сюзанна, – сказала она. – Знаешь, как это по-немецки? Зюзя! С ума сойти, правда?

– А? – Механик тоже растерялся.

Он десять месяцев жил без табака, и от струйки дыма, попавшей в нос, его немедленно затошнило. Механик помахал у лица рукой.

– Уф, – взгляд Сюзанны метнулся по большой комнате общежития. Сюзанна прошагала в угол, где в нише теснилась кухня, взяла раскладной стул и вернулась.

Сюзанна вся состояла из улыбки, худобы и усеянной родинками загорелой кожи. Одетая в легкое платье, выгоревшее до потери узора. Перламутровая заколка в пучке темных волос и цепочка на щиколотке – всё, что успел разглядеть в Сюзанне близорукий Механик.

– Пардон, – сказала она. – Ну, рассказывай. Значит, ты потерял работу и вернулся домой.

Она с лязгом разложила стул и уселась, закинув ногу за ногу. Сюзанна была легка и размашиста. Зажав сигарету в тонких губах, она шлепнула себя по чуть оголившемуся бедру, и Механику вдруг стало неловко. Он сказал:

– До границы я ехал в автобусе. Хотел попрощаться с дорогой.

Сюзанна три раза медленно кивнула, не отрывая взгляд от кончика своей ноги. Сигарета покачивалась в ее сжатых губах.

– После границы взял поезд. Купе, – сказал Механик. – Первый раз в жизни.

– И там ты встретил ее, – подсказала Сюзанна, изучая свой педикюр.

– Угу, – Механик замялся, но его распирали воспоминания.

Он вывалил Сюзанне всё. Рассказал про девушку с зелеными глазами, напротив которой просидел двое суток. Рассказал, как им было весело, как хорошо она смотрелась в измятом комбинезоне, как умела непринужденно материться, говорить пошлости, которые Механику тогда казались лучшими шутками на свете. Как он думал о ней по ночам, когда грохотали колеса, и по стенам мелькали отблески придорожных фонарей.

Проговорившись, как она поймала его взгляд и заявила, что не спит ни с кем в дороге, потому что затрахалась бы насмерть, Механик понял, что терять уже нечего, и рассказал Сюзанне главное.

– И вот что, – сказал он, глядя в никуда. – Она восхитилась, когда я сказал, что работал тракером. Если честно, это была первая женщина, которая мной восхищалась. А еще честнее – вообще первый человек.

Она знала, какой это ужас – проводить столько времени в пути. Она с девочками часто ездила на съемки, и тоже сидела по двое-трое суток в автобусе, и это был настоящий ад по сравнению с купе. Так он узнал, что его попутчица работает на телевидении.

– Она ехала домой на каникулы. Она сошла ночью, а я спал. Я вернулся к себе на 7-й, – Механик почувствовал усталость, подобравшись к концу истории. – Приехал и думаю – что мне тут делать.