Kitobni o'qish: «Помпей»
Сотский, молодой мужик из отставных солдат, румяный и еще не потерявший солдатского облика, лениво толкает кулаком в бок стоящего перед ним человека и сердито ворчит:
– Есть мне когда с тобой вожжаться! Ты штоль заваленку-то мне на зиму завалишь, а? А мне черз тебя мерзнуть тоже не артикул! Вот то-то и оно! – добавляет он, встряхнув головою, и плюет себе на ладони, чтоб взяться за лопату.
– Настасья! – кричит он через минуту. И сердито косясь на этого, только что привезенного к нему человека, он ворчливо добавляет:
– Вас, бродяг беспачпортных, тысячи, а я один. Понял? Вот то-то и оно! Да. А у нас теперь что ни день – полтина, а тебе што? Вот то-то. Показал бы я тебе беглый огонь по загривку, да моли Бога – в руках лопата. Эх, ты шрапнель линючая!
Сотский презрительно двигает губами, раздраженно вонзает лопату в кучу разопревшего и дымящегося навоза и снова плюет на ладони. Косые лучи осеннего солнца светлым пятном ложатся на его широкую согнутую спину, а когда она выпрямляется, пятно это скатывается к его пяткам как жидкость. Стоящий возле человек безучастно глядит на это путешествие светового пятна и равнодушно жмурится. Человека этого, как захваченного без надлежащих документов, препровождают по сельской пересылке, от села до села, в ближайший уездный город. И вот теперь он равнодушно поджидает очередной подводы. Он худ, высок и одет в рванье; на ногах какие-то жалкие опорки. На шее красный промасленный платочек. Из-под крошечной вытертой шапочки из поддельной мерлушки красиво выбиваются короткие, сильно поседевшие кудри. Худощавое, бледное лицо бродяги глядит строго и безучастно, как у аскета. Глаза тусклы и усталы. Он неподвижно стоит возле избы сотского, глубоко засунув ладони рук в рукава нанковой кацавейки и как будто бы занят какою-то думой. И вдруг, от брани ли сотского или от чего другого, все лицо его внезапно собирается в складки. Складки эти, резкие, грозные и решительные, как бы проведенные ударами ножа, идут от его глаз к носу и затем под острым углом круто спускаются к углу рта, совершенно изменяя выражение его лица. Оно все точно преображается и делается злобно торжествующим, дерзким и дьявольски наглым, как у сатира. В то же время его клинообразная начинающая седеть бородка как бы вытягивается. И все это происходит в одно мгновенье, точно стоявшего здесь человека подменивают другим, точно он весь внезапно перерождается под дыханием чудодейственной силы.
– Послушай, голубок, – внезапно говорит он хриповатым тенором, слегка изгибаясь к сотскому в то время, как его собранное в морщины лицо как будто все содрогается от бешеного смеха, – послушай, голубок, тебя фельдфебель в какое больше ухо толкать любил? В это иль в то?
И он умолкает, точно весь извиваясь от пожирающего его хохота.
Когда взбешенный сотский поворачивается к говорящему, он не узнает в этом злобном лице ни одной черты, которая напоминала бы собою прежде стоявшего здесь человека, и, едва не выронив лопату сотский широко раскрывает свой рот.
– Настасья, – кричит он через минуту, уже несколько придя в себя, – Настасья!
