Kitobni o'qish: «Человек Неба»
ЧЕЛОВЕК НЕБА
Мы даже не были друзьями и вместе даже не летали. Меня списали, потом Ту-134, потом и Ту-154…
А он перечитал мою Книгу “10600, или Третий закон Ньютона в жизни”, восхитился ещё раз, нашёл и подарил мне Кубок, на котором было написано “Человек Неба…”
Нет смысла не верить этому товарищу, который сам отлетал лет 30, и отец его защищал нас в Небе ещё в войну. Он сказал, что так может написать только человек, который летал.
А на день Ту-134, когда лётчики, на нём летавшие, собрались, то второй тост стоя за меня пили. Это я хвастаюсь. Такое уважение за Книгу, что я написал с достойными деяниями моими.
А “10600, или Третий закон Ньютона” в жизни – это не писанина, книжка или книга, а Книга с большой буквы. Многие говорили, что она читается на одном дыхании, кто-то написал, что завидует тем, кто её ещё не прочитал. Благодаря Книге кто-то стал летать и уже стал капитаном Аэйрбаса А-330, а некоторые бывшие девушки дружат со мной с тех пор, как прочитали Книгу первый раз. В общем, я горжусь, что как А. М. Маркуша стал лет 40 назад для меня, так и моя Книга стала путеводной звездой для кого-то.
Вначале, я хотел её переиздать. Потом решил добавить свои взгляды на некоторые события. Эти события произошли, и происходили расследования. А в моей лётной практике такое уже было. Добавил свои новые рассказы, идущие по времени с написанным, и рисунки. Так и получилась книга "Человек Неба». Мне было неловко называть свою истинную фамилию, когда написал Книгу, – Леонтьев, поэтому и придумал псевдоним Поправкин. Я покажу в дальнейшем откуда взялся этот псевдоним.
В САМОМ НАЧАЛЕ
Я родился через 15 лет и 5 минут после исторического Парада Победы голым и орущим, как все нормальные ленинградские дети. Мама моя была учительницей английского языка, а Папа – военпредом. Испытывал он подводные лодки в Балтийском море. Зря мой папа говорил, что отвратил меня от флота. Я всегда испытывал почти благоговейное отношение к военным морякам, особенно к подводникам. И в моем понимании мой папа, вообще, энциклопедически развит и передо мной есть пример настоящего флотского офицера.
У меня никогда не было творческих мучений в выборе профессии. Но мама говорит, что я захотел летать лишь в три года.
Заслышав звук самолёта, я останавливался и пытался найти на небе летящий самолёт. Иной раз по звуку определял тип.
Мне было лет восемь, когда мы с папой пошли на прогулку и оказались за Стадионом имени В. И. Ленина у Петровского пруда. Там курсанты Можайской академии бегали вокруг пруда. Их синие курсантские погоны были авиационными и пленили меня с ходу. Я ведь уже знал, что должен летать, и поэтому повис на хвосте замыкающего группу. Я тяжело дышал, изо рта повалил пар, но я не отставал от замыкающего. В общем, я совершил виток вокруг пруда длиной в километр и очень гордился собой.
А через три-четыре года мы уже сдавали ГТО на лыжах вокруг того пруда.
А научившись читать, мы ходили в нашу школьную библиотеку к Ноне Васильевне.
Моя мама тоже работала в той школе до моего четвёртого класса, и я должен был хорошо себя вести на переменах и хорошо учиться. Если хорошо учиться у меня получалось, то хорошо вести себя на переменах – не очень. Наказанием было – не пускать меня в библиотеку и не давать книг о лётчиках. В то время я уже всё прочитал о лётчиках в нашей библиотеке и с наслаждением перечитывал “Вам взлёт” и “33 ступеньки в небо.”
Книги эти было достать нелегко, потому что все читали “Вам взлёт” и “33 ступеньки”. Буквально на днях выяснилось, от моего одноклассника, что он помнит эти книги, а прочитать их было сложно, потому что эти книги были всегда заняты мной!
Вообще, детство было весёлым. Всего и не упомнишь. Однако пара эпизодов запомнилась. Первое событие произошло дома во дворах у нашего дома, на Третьей линии Васильевского острова. А второе уже у бабушки, у Смоленского кладбища.
Наш двор был через дорогу Третьей и Второй линий Васильевского острова.
В том дворе была школа, в которой училась моя мама и играла в догонялки с будущим космонавтом Шаталовым.
В ту школу я не ходил, потому что там учили немецкий, а моя мама хотела, чтобы я учил английский. В то время я ничего не хотел учить вообще, потому что был нормальным ребёнком.
В том дворе были гаражи. Всего их было два. Один был светло-зелёным, а другой – тёмно-зелёным. Светло-зелёный был побольше, и на него было удобно забираться с тёмно-зелёного, который был поменьше.
Находясь на большом гараже, открывались неплохие две перспективы. Первая замечательная перспектива состояла в том, чтобы залезть на крышу того дома, у которого стояли гаражи. Там раньше изготовлялась всякая бижутерия, и разноцветные гранёные стёклышки очень сильно будоражили моё детское воображение. На него надо было лезть. А у меня это не очень хорошо получалось.
Мои друзья – особенно Андрюшка, по прозвищу Малёк (за малый рост) и Дима. С Димой мы были вместе почти всю Димину жизнь.
Мучились они со мной. Тяжело им давалось подсадить меня, чтобы влез я на ту крышу.
Один раз, изрядно намучавшись, Малёк обозвал меня Лопухом, а я парировал, что я вовсе не Лопух, а Кленовый Лист.
Зато обратное возвращение было очень приятным. Надо было просто прыгнуть с крыши, где когда-то производилась бижутерия, на большой и плоский гараж, а потом с того гаража – уже на землю.
В этот раз у гаража была куча снега, а по пути к гаражу я нашёл старый зонтик. Открывалась замечательная вторая перспектива.
Я решил не лезть на крышу того дома, а испытать новый зонтик на предмет возможного парашютирования, а мои друзья – полезли.
Я был в полном восторге, полёт был коротким, но очень радостным. Двор сотрясался грохотом прогибающейся жести крыш и моими эмоциями, выплёскивающимися наружу, подобно ручейкам из запруды. Так я прыгнул раз десять, когда сверху донеслось:
– Сека!
Но было уже поздно. Услышав жестяной грохот, ко мне стремительно приближался владелец гаража, а также отец космонавта Шаталова. В руках у него была сломанная клюшка. Я только приземлился, но уже чётко понимал, что папа космонавта Шаталова не собирается играть в хоккей в коробке рядом сломанной клюшкой. В тот же момент клюшка очень обидно опустилась на мою спину, а я едва успел дотянуться до оброненной моей варежки.
Я успел добежать до ограды, пулей перемахнув через неё. Там, за оградой, найдя какой-то предмет, бросил в обидчика.
Попал. Моему обидчику, видимо, показалось это болезненно-обидным, и он тоже пулей перелетел через забор за мной.
Двор, в котором мы оказались, почему-то назывался Татаркой. Я побежал в глубину двора, на хвосте висел папа космонавта
Шаталова. Обогнув двор, я увидел, что расстояние между мной и папой космонавта Шаталова сокращается, а моя спина стала предвкушать очередную воспитательную работу.
Рядом была какая-то общага. Из неё высунулись девушки и стали звать меня, махая руками. Жили они на втором этаже.
Пока я карабкался к ним по водосточной трубе, клюшка успела плашмя глухо стукнуть о мой позвоночник.
Я был героем в их глазах, и меня угощали вареньем.
Прошло лето, и настала осень. Выросли жёлуди в нашем Соловьёвском саду и, тесно прижавшись к друг другу, ждали своего освобождения из литровой банки. Мне нужно было учить уроки, а я сидел на подоконнике открытого окна и уроки делать очень сильно не хотел.
Вдруг внизу в шляпе с полями я заприметил моего обидчика –папу космонавта Шаталова. Он с кем-то говорил под моим окном.
Отбомбился желудями здорово. После этого появилось желание учить уроки.
А если к палке длиной сантиметров 50–60, примерно по её середине привязать верёвку, а верёвку привязать к ветке, то получатся неплохие качели. Кто-то именно так и сделал, сделав подарок всей детворе округи, замученной учёбой в школе. Место было выбрано нешумное и немноголюдное – на Смоленском кладбище. По обе стороны реки Смоленки были могилы и склепы. В двух могилах покоился мой прадед и брат моего деда, умершие в блокаду. В склепах покоилась петербургская знать, их надгробия были настоящими произведениями искусства и навевали мысли о приключениях. Покойники, однако, лежали тихо и никому не мешали. Великолепная дорожка с поворотами, спусками, подъёмами и обрывами с обеих сторон и деревьями довершали великолепие кладбища.
Замученный вконец изучением правил русского языка, я был отправлен подышать свежим воздухом, пока не полысеют деревья и ледок не схватит лужи. Как раз ко мне пришёл Серёга, с которым мы до одури качались на тарзанке. Мне очень нравилось качаться!
Если качаться в нужном направлении, отталкиваться от обрыва и лететь над рекой, то высота будет до метров четырёх, а если вдоль дорожки, то всего метра два. Совсем неинтересно, поэтому я вдоль дороги и не качался.
Для экономии времени мы даже бежали. Мы очень надеялись, что кроме нас никого не будет. Однако по пути к нам пристроились ещё два наших пацана. Мы были самыми старшими. Нам было уже по 13 лет.
Вот мы и пришли. Но что это? Тарзанки не было!
Пока мы учились в школе, хулиганы забросили её на дерево!
Палка лежала на ветке, а верёвка – на сучках. Спасти ситуацию вызвался Серёга. Он взгромоздился на дерево и, держась за ветку, пока она позволяла, добирался до тарзанки. Ветка кончилась, и на задних конечностях он стремительно добрался до качелей и освободил их. Осталась самая малость. Нужно было прыгнуть вместе с тарзанкой – и можно качаться до одури, которая начиналась с заходом солнца.
Так и сделал. В момент прыжка он зацепился курткой за сук. Куртка была крепкой, и Серёга повис на этом суку и на куртке, держа в руках эти качели.
Спасать Серёгу пошёл я. Без особых приключений я забрался на дерево, придерживаясь за ветку рукой, преодолел пару метров. в трёх-четырёх метрах чернела поверхность реки Смоленки. Мне было страшно, а с далёкой земли пацаны орали, чтобы я держался двумя
руками за ствол и перемещался ползком. Оставалось всего полтора-два метра. Я сел на ствол, как учили меня пацаны с далёкой земли, и понял, что ни вперёд, ни назад я уже не могу перемещаться вообще.
Таким образом, всего в паре метров от друг друга, подобно спелым плодам мандаринов, мы с Серёгой оказались на дереве, в метрах трёх от обрывистого берега реки Смоленки.
Всё-таки Серёга выполз из куртки и полетел на тарзанке к далёкой земле, а я остался на ветке. Когда кинетическая энергия Серёги вместе с качелями закончилась, Серёга спустился на землю. После он просто бросал в меня эту тарзанку. Лучшее, что я мог сделать, это поймать тарзанку. Раз на пятый мне удалось это. Дальше всё было просто…
А Серёга жил в доме Кима 4.
К седьмому классу я уже знал поболее, чем основная масса одноклассников, и даже написал у нашей учительницы по физике, нашей классной руководительницы рассказ об авиации.
После я был в аэроклубе, а потом готовился к поступлению, и читать времени совсем не было, потому что школьная программа напрочь убила во мне любовь к чтению.
Мне было разрешено посещать занятия в секции "Юный пилот", но прыгать в то время разрешалось с 15, а летать – с 16.
Нас, молодых любителей авиации, было 50, а медкомиссию прошло только 12. Я очень гордился, что уже принадлежал к этим 12, и отличался от них лишь длиной и долговязостью, за что и получил кликуху Шланг.
Мы учили самолет Як-18А и парашют Д-1-8. Все успешно сдали экзамены и ждали лишь лета, когда мы наконец увидим живые самолеты и прыгнем. Прыжки в Лисьем Носу начинались часа в четыре, поэтому ночевали мы на аэродроме, завернувшись в старые купола. Мы – это близнецы Лёша (командир Ту-154, потом Аэйрбаса, а сейчас пенсионер.) Саша (летал командиром на Ми-8 в Таджикистане, затем был безработным, потом
летал с каким-то бизнесменом), Боря был командиром на Ту-134, Ан-148, а сейчас пенсионер.
Володя был самым главным по вертолётам здесь, в Питере. Умер в 2008-м.
Было радостно. С утра мы, если не было дождя, укладывали парашюты, но пока мы их укладывали, дождь обязательно начинался, и вся наша кропотливая работа шла коту под хвост. Мы сушили парашюты, распустив их, и снова складывали, и так каждый день. К обеду, изрядно проголодавшись, мы ехали домой, я – к своей бабуле, в Сестрорецк, чтобы поев, возможно, вернуться в Лисий Нос снова.
Весь июнь 1975-го был дождливым. Наконец мне стукнуло 15! Теперь я мог не опасаться за свой возраст. Погода к концу июня становилась лучше, и наши близнецы прыгнули уже дважды. Мне решительно не везло – то не было запасного парашюта, то ботинки были не те, да и папа мой к авиации не имел никакого отношения. Погода стояла уже ясная и летне- бездождливая, и мне было уже 15! Не выдержав отсутствия сына по ночам, мои родители поехали узнавать, чем там я занимаюсь, и, убедившись, что ничем таким Квакинским, слегка успокоились, и мой папа даже пошел к начальнику аэроклуба.
– Разве вы не можете дать ему пинка?
…У меня уже почти не оставалось шансов на прыжок. На следующий день спортсмены уезжали на сборы в Кохтпа-Ярве. Но я все же поехал на аэродром. Совсем один. Наступала ночь, и я решил ночевать на парашютной вышке, что и сделал. Ночью было прохладно, и у меня был только один вариант: подрожать и согреться. Дрожал долго, но почему-то не согрелся и решил покрутиться для согрева в колесе, но закрепил ноги плохо, и в верхней точке одна нога была готова выпасть. К счастью, Валера, двукратный чемпион Ленинграда по высшему пилотажу, имел прекрасную привычку курить табак ночью, и эта его замечательная привычка, возможно, помогла мне выбраться из перевернутой ситуации.
Валеру я тогда ещё не знал. Затем он дал мне свою ЛЁТЧЕСКУЮ меховую куртку, и я крепко уснул.
Утром я прошел врача, надел каску, парашюты (основной и запасной) и в таком виде стал ждать. Было 16 июля. Пока спортсмены тренировались, прыгая то с 1000, то с 2000 метров, я ждал и потел. Потел часа три.
Я помню, что мне было страшно подумать, что могу испугаться. Единственное, чего я не хотел: прыгать первым.
Наверное, с меня уже валил пар, и меня наконец заметили. Осмотрев мою амуницию и подсоединив ко мне прибор на запасной парашют, мне позволили занять место на АН-2. Наконец я в воздухе! Мы стремительно набирали высоту. Не прошло и полчаса, как мы уже оказались на высоте метров 800, и инструктор вежливо отрыл для меня дверь.
Говорят, что отделился я от самолета хорошо, без пинков и уговоров. Я полетел вниз, а остальные – наверх. Летел один, три секунды до выпуска основного парашюта. Только подумал, что долго не раскрывается, как он и раскрылся. Дальше как учили – подтянул под себя ремни, уселся поудобнее, отключил прибор принудительного раскрытия запасного. Все. Можно посмотреть на землю. Необыкновенная тишина. До АН-2 всего метров 500, но его уже не слышно! Земля такая пушистая, и все такое игрушечное, а залив такой голубой! Красота! Да, меня же предупреждали о шашлыках.
Севернее аэродрома находилось поле и на нем что-то росло. И чтобы это что-то при ветре не падало, к ним привязывали палки, поэтому и название – шашлыки. Кто упадет на эту палку, тот шашлык! Очень неприятно! Но шашлыки были за спиной.
Попробовал управление и убедился в том, что Д-1-8 управляется действительно так, как учили. (Дуб – он и есть дуб). Подлетаю к лесу, а внизу уже кричат о положении рук и ног.
Посадка на лес, это уже особый случай, и руки должны быть скрещенными, а ноги всегда вместе и ступни параллельно земле. Короче, с земли уже об этом кричат, волнуются, а я продолжаю лететь вниз и вроде на лес, ожидая посадки с секунды на секунду. Но земли нет и поймать расстояние до нее сложно.
Вижу по курсу маленькую полянку. Вот бы сесть там. Я пытаюсь тянуть передние стропы и сажусь очень мягко, словно в перину. Но это было мое впечатление. Сам-то я и сел на полянку, а вот купол лег на березку и сосёнку.
Ан-2 сделал надо мной пару кругов и, указав моё место, улетел. Я знал, что меня ищут, но не знал, как поступить: то ли идти навстречу нашим ребятам, оставив ценный купол парашюта без присмотра, то ли оставаться у купола и ждать. Вдруг листья зашуршали и из зарослей с треском вышли две старушки. Уж и не знаю, чего они там искали.
– Ты чаво, с неба что-ли?
– Да вот, – постарался пробасить я.
Я объяснил им ситуацию, и молодцеватые бабульки ситуацию поняли.
Пошел на встречу к нашим парням. Иду и ору, мол, я здесь. Вначале парни не отвечали, зато бабульки старались, не давая мне запеленговаться. Но, в общем, мы нашлись. Сосёнку и берёзку пришлось спилить.
Купол был ужасен – стропы вперемежку с ветвями, пусть простит меня тот, кто собирал этот парашют после меня!
В девятом классе я продолжал ещё ходить в аэроклуб, но уже догадывался, куда буду поступать, и все силы были брошены именно на поступление. Алёша и Саша ещё прыгнули, а Боря прыгнул и сломал ногу. С тех пор Боря терпеть не мог парашют. Саша прыгал ещё много, раз 600. Оставил прыжки лишь лет 8–10 назад.
Поскольку на медкомиссии мне было сказано не соваться в истребительную авиацию, я решил туда и не соваться. Вопрос стоял в том, кем я хочу летать. Для меня было ясно, если на маленьком самолете, то пилотом, а если на большом, то штурманом.
В Ы Б О Р
Академия ГА была под носом, и желание летать на больших лайнерах далеко, очень далеко, превзошло.
Выбор сделан. На дне открытых дверей я случайно познакомился с Витей. Он был уже на втором курсе и был для меня уже настоящим лётчиком.
– Четыре по математике? – недоверчиво посмотрел он на меня.
– Да здесь бракуют только по цвету глаз, поезжай лучше в Иркутск, там спокойнее.
Я уже собрался подавать документы. На второй день конкурс был уже 10–15 человек на место
Спасибо маме и папе. Они решили, что нужно ехать в Иркутск.
Витя встретил нас с мамой в аэропорту и отвёз к себе домой.
На следующий день я был уже в приёмной комиссии. Конкурс был небольшой: 10 человек на место. Именно в этом, 1977 году Актюбинск впервые набирал будущих пилотов с высшим образованием, поэтому и конкурс был относительно небольшим.
Таких хитрых ленинградцев оказалось трое. Я и Серёга – в Академию, и Гриша – в Актюбинск. Серега закончил летать где-то там, в Игарке, и, когда пронесся ветер свежих демократических перемен, Север вместе с лётчиками, да и со всеми остальными, перестал быть нужен, вернулся в Питер и продавал швабры. Будете покупать швабру, посмотрите, не Серёга ли её продаёт. Если он, то купите. Он плохие швабры продавать не станет. Про Гришу знаю, но зять у него был очень ценным. Он летал на Ту-134 в Риге, потом в Москве на боингах.
Начали проходить медкомиссию. Я прошёл всё, но глазной врач, нашёл, что фокусное расстояние правого глаза на приделе и, поскольку конечной инстанцией она не является, то лучше, если я буду поступать на штурманский факультет по специализации УВД (управление воздушным движением, диспетчер), а не на воздушную навигацию. Причём, сказала она, можно будет перейти с УВД на ВН, если не понравится позже. Потом она сказала моей маме, что её сын разбился на АН-12 пару лет назад, и моя мама, конечно же, стала меня агитировать на УВД. Я и согласился. После медицинской комиссии конкурс стал уже один к пяти.
Предстояло сдать письменную и устную математику , физику и написать сочинение.
Здорово и быстро я написал математику, прорешал всё несколько раз и был уверен, что получу пять.
Но получил лишь четверку. Какое-то действие, простое для меня, было сделано в уме, а преподаватель этого не понял и снизил балл. Я долго объяснял, и преподаватель понял свою ошибку. Такого ещё не было, и поэтому я написал об этом. Потом всё было просто. Устную математику и физику я сдал быстро и легко потому, что я не был дураком и был ленинградцем. Это не пустое бахвальство. Ленинградцев действительно любили все. Позже я понял почему, но это уже другая история.
Я уже имел три пятёрки, и мама была горда и счастлива. Она угощала меня мороженым, и я был счастлив тоже.
Впереди было сочинение. Мама и папа, и еще девочка Саша из нашего класса писали их здорово, а я не умел. Правда, один раз я написал немного, и папа с мамой мне помогли, поэтому я волновался, но не слишком сильно.
Я ещё поел мороженого и отправился гулять. Дом, где мы жили, был у небольшой горы. С горы шла грунтовая дорога. По ней шёл какой-то мужик с велосипедом. Я помню, что это меня очень удивило.
– Простите, не дадите ли Вы мне прокатиться? – начал я.
– На, катись, но учти, что слабые тормоза.
“Если б я так писал сочинения, как могу ездить на велосипеде”, – подумал я.
Через несколько секунд я уже несся по грунтовке, плавно вписываясь во все повороты и прыгая через все ямки. Старый велосипед словно вспомнил молодость. Я уже был почти в самом низу, когда дорога стала делать левый поворот и идти вдоль изгороди. Скорость росла. Я попытался тормозить, но он не тормозился. Я попытался ещё, но он всё равно не тормозился. Справа и слева было поле, а перспектива сломать чужой забор мне не понравилась. Словом, я принял единственное правильное решение – падать в поле…
На экзамен я пришел с больным горлом, температурой, разбитым лицом, руками и коленями.
Пришла преподавательница и, вытащив конверт с темами, обратилась к нам с вопросом, кто же самый удачливый на потоке. Поток показал на меня и ещё одного парня, который тоже получил пятёрки.
Но моя физиономия и скромность не соответствовали имиджу удачливого. Я скромно спрятался, а темы из конверта тащил мой конкурент. Он вытащил то, что было надо. Я выбрал ту тему, которую писал почти сам, а следовательно, и знал её наизусть.
Я вытащил шпору и, уже ничего не боясь, стал переписывать эпиграф “Жизнь человеку даётся только один раз…“ А поскольку человеком был всегда честным, потерял всякую осмотрительность. Тут-то меня и словили. У меня отобрали всё и посадили на первую парту…
Не знаю как, но я написал сочинение с одной ошибкой и получил четыре. А конкурент получил два и не поступил…
19 баллов за экзамены и 4,5 аттестат. Меня могли бы взять даже в Институт советской торговли!
БЫТЬ СТУДЕНТОМ ХОРОШО, А БЫТЬ СЛУШАТЕЛЕМ – ЛУЧШЕ!
И вот я уже в Ленинграде. В сентябре я прошёл повторную медкомиссию и был признан годным для полётов по первой графе. (Первую графу дают только при поступлении, затем графы увеличиваются.)
Рапорт на имя Васина, начальника нашей Академии, был написан в первый же день. Мол, ошибочка вышла, не по моей вине.
А рейтинг у меня был большой. На математике я помог написать работу нескольким.
Но первый наряд вне очереди я получил от старшины курса за то, что на математике повесил ему табличку “Меняю вестибулярный аппарат на самогонный“.
Первый курс мы работали много на овощебазе, строительстве дорог и прочее и даже в свободное от работы время учились.
Я подружился с Колей. У нас кроме общих забот было одно и большое общее: мы оба хотели летать. Коля закончил Академию, уехал в Петрозаводск, и мы с ним не виделись лет 20. А когда увиделись, то опять стали вместе. За это время Коля поработал руководителем полётов в Петрозаводске, а потом ушел на Северный флот, где и летал на Ту-16, Ту-95 РЦ и Ка-27, и 29. А когда у нас не стало вероятных противников, благодаря неустанной заботе наших политиков, Коля ушёл в компьютерщики.
Пришёл ответ нашего начальника Академии – “Отказать, в связи переукомплектацией мест по специализации ВН“.
Рук я не опускал. Мой папа даже ездил в Москву к начальнику учебных заведений ГА. Дело в том, что на УВД в основном попадают люди, которые бы очень хотели летать, но по разным причинам на навигацию не попавшие. Конкурс там немного меньше, поэтому и ВН был посильнее УВД.
На нашем курсе учился Николай, профессиональный художник, благодаря кому УВД становится лучше, чем ВН по стенной печати. В довершении Николай пишет портрет самого Министра ГА Б. П. Бугаева, который приводит в восторг самого Бориса Павловича, и тут уж Борис Павлович и спрашивает Колю, не хотел бы тот, мол, полетать. Можно, говорит и, отучившись весь первый курс, переходит на ВН. Я имел очень хорошую репутацию везде, от командира роты до моих коллег – слушателей, что меня даже прозвали Самородок (земли Русской), потому как я и в редколлегии состоял. А вообще, действия мои были чем-то схожи с действиями отца Фёдора из “12 стульев“. Я и медкомиссию ещё раз прошёл, и грамоту за тушение пожара получил, и на второй курс уже попал, а меня всё не переводили. “Ухожу, немедленно ухожу…”
Когда перешёл на второй курс, в летние каникулы мы поехали а Крым к папиным, нашим, родственникам.
Там меня папа и учил, как в шторм следует вести себя на море( потому, что часто там люди тонули, потому что волнение в море усилилось).
Можно вбежать в море после того, как волна уже схлынет. Можно, конечно, и на волны ложиться, но за волной может идти следующая, и в тот момент, когда вы вдохнёте очередную порцию воздуха, волна может вам в рот залиться и в не в то горло попасть.
Поэтому лучше волны пронзать своею головой, плывя кролем.
Самое сложное – это выход из воды. Это как посадка.
Посмотрев назад и выбрав большую волну, расположенную в метрах 20 сзади, вам следует начать разгон. Лично я скорости волны достигать не мог, но, приблизившись к той скорости, волна меня подталкивала, и я плыл почти со скоростью той волны некоторое время.
Примерно рассчитав время до берега, следует выставить ноги вперёд, как это делают птицы, садящиеся на воду. Если вы выставите ноги раньше, то потеряете скорость со всеми плохими последствиями. Если вы стукнетесь головой о дно или просто потеряете под водой ориентировку, то морских лётчиков учат поверхность определять по направлению пузырьков воздуха.
Лично мне ни разу не приходилось воспользоваться теми правилами. Однако я видел в Планерском, в Чёрном море у берега, девушку, которая была в шоковом состоянии после удара волны. Всё хорошо кончилось, я ей помог, а лето кончилось и тут-то меня и перевели.
Случилось это радостное событие 13 сентября 1978 года.
И вот я на ВН. Поселили меня в комнату к Пете, Биллу и Жене . Обстановка спартанская. Ничего лишнего. В центре стены висит снимок членов Политбюро и лично с генеральным секретарём ЦК КПСС, главным маршалом Советского Союза, заслуженным борцом за мир, четырежды Героем Советского Союза, Героем Социалистического Труда Л. И. Брежневым, а по правую руку от него Женя вклеил себя.
Билл посмотрел на меня, протянул руку и сказал: “Билл“. Мы познакомились. Был Билл длиннее меня. Он был без пиджака, и брюки его были сантиметров на 10–15 короче ног и завершались ботинками (гадами) 45-го размера. Билл молчал. Молчал минут пять, а потом и говорит: “Давай ты мне свои брюки махнешь на новый высотомер ВД-10 (высотомер двух стрелочный 10 тыс. метров)”.
– Давай.
Если честно, то у меня ещё не было такого ценного прибора для измерения высоты.
Поскольку мало чего высотного было, то я измерял глубину метро. Целый день ездил в метро и измерял.
А в это время Билл мерил мои брюки. Они были ему коротки, и вечером Билл потребовал свой высотомер обратно. Билл закончил Академию, уехал в Алма-Ату, летал на Ил-18, Ту –154 и Ил-86, а когда развалили СССР, бежал в Россию и потом работал в отделе сертификации здесь, в Питере.
Я быстро всё до сдал и начал летать на тренажёре самолета Ил-14. В СССР было все секретно, а мы были молодыми и глупыми, поэтому летали над Испанией по замкнутому маршруту Санта – София – Бадахос – Валье- де- Санта.
Утром в любую погод, нас гоняли на зарядку. Чёртов Пётр, нашел, где окно в Европу прорубать, ворчал народ. Потом был завтрак, потом радиозарядка, где мы на слух должны были принимать очень много знаков Морзе. В девять утра начинались лекции. Часть предметов мы любили, а часть – не любили, как и все нормальные студенты. Самым свирепым был профессор математики Пантелей. Про него даже анекдот сложили:
Встречает Пантелей слушателя после окончания Академии и спрашивает его:
– Ну, что, товарищ слушатель, пригодилась ли вам высшая математика?
– О, да, товарищ профессор. На днях у меня дверь с французским замком закрылась, так я проволочку интегральчиком – дверь и открыл.
Когда сдавали сессию на первом курсе, он поставил около 200 человекам порядка 100 двоек и его даже в деканат вызывали. Нельзя так. Я у него четыре имел. Зато на втором семестре мы сначала яму копали, потом меня в наряд ночной поставили, и я уже приготовился отвечать да уснул. Меня разбудили тогда. И чтобы не уснуть, я разрисовал весь лист. Обиделся на меня Пантелей и стал с пристрастием меня допрашивать.
Нельзя объять необъятное. И поставил он мне три.
Но самой главной была кафедра воздушной навигации № 13 (КВН № 13). Там работали старые, опытные штурмана, прошедшие войну и успевшие рассказать нам о ней. Например, там я узнал, как следует выбирать жену. Для тех, кто еще не знает, сообщаю, что жена должна быть на улице барыней, на кухне – кухаркой, а в кровати, ну сами догадаетесь. …Причём друг нашего преподавателя во время войны упал с 6000 метров без парашюта и не убился, и потом, после войны, женился, а его жена вела себя не так, как надо, а даже наоборот. …Так его друг даже умер, …Поэтому я решил не жениться. Но мне еще было 18.
Старые и опытные штурмана обычно имели на всё свое суждение и вещи называли иногда по-своему: например, обычный калькулятор (они только появились) называли Малая Клавишная Электронно-Вычислительная Машина, не меньше. А на уроках по астронавигации мы учили звёздное небо по древнегреческим легендам.
Все предметы были, несомненно, хороши. О каждом есть, что рассказать, но почему-то на память пришёл случай с авиационной метеорологией, которую иначе, как псевдонаукой наши слушатели не называли. Несомненно, там есть какие-то строгие законы типа после холода будет тепло, но, отлетав столько лет, я знаю только, что ночью грозы бывают только на тёплом фронте и лучше в них не соваться, как не следует соваться в грозы вообще. Лично я был любимым учеником А. М. Баранова – авторитета в области авиационной метеорологии и из-за своей потрясающей лени написал реферат, чтобы не сдавать экзамен, и он оказался очень удачным.
Короче, приходит один слушатель сдавать экзамен по метео раз уж третий. Притащил с собой кучу учебников и авторитетно заявляет, показывая на них:
– Вот что здесь, то и здесь.
Показывает он на свой мыслительный аппарат.
– Ну, хорошо. Что такое НГО (нижняя граница облачности)?
– Это расстояние от земли до неба.
Летать мы начали на втором курсе на Ан-24. Летали в сторону Архангельска, или Риги с аэродрома Ржевка. Летали по шесть часов и были очень счастливы. Вставали в шесть утра. Завтрак, автобус через весь город. С собой давали дополнительный завтрак, в который входили кусочек сыру, сквозь который можно было вести визуальную ориентировку (выражение нашего курса), пара кусков колбасы, кефир и, может быть, ещё что-то. Короче, по приезде на аэродром ничего уже не было.
