Kitobni o'qish: «Дежавю (сборник)»

Shrift:

Невская першпектива

«…красота – не прихоть полубога
А хищный глазомер простого столяра».

Осип Мандельштам

«Не красиво, а правильно, —
так говорил
математики школьный учитель. —
В непреклонную стройность небесных стропил
с этим взглядом надёжным входите…»

Так разносишь по миру, что видел уже,
что расставилось в ряд соответствий
Петербургу, впечатанному на душе
кодом юношеских геометрий…

Так холодною поступью в такт красоты
осмысляются жизни мотивы,
что упрятаны зодчими в нить прямоты
Невской вытянутой першпективы.

Грузинский чай

Мы пили на кухне грузинский чай,
старушки две в белом, на стуле кошка,
слетались истории невзначай
к вечернему сумраку понемножку.

Всё было, как водится: чей-то муж,
пропавший во времени, слухи, связи, —
и я за рассказами точно уж,
уж точно забылся в глухой осаде.

Как вдруг из беспамятства слух восстал,
не веря спросонья… – Одна лепечет,
что в Смольном училась. Какой-то бал…
Другая кивает, лишившись речи.

И серые стены бесцветных дней
на миг расступились навстречу правде
такой невозможной… Блистала тень
в скупом от величия Ленинграде.

Советская кухня, грузинский чай,
тоска по углам отслоилась в сгустки.
Слова ино-странные бормоча,
старуха ревела совсем по-русски.

Петербургская грустная песня
(прогулка с музой)

Мы пройдёмся с тобой вдоль каналов,
где плутали по множеству раз,
не ища ни конца, ни начала,
где по-прежнему вьюжит сейчас.

Там снежинки, под блеск вдохновения,
жалят щёки, как вспышки-стихи,
выжигая следы песнопения
на подстрочник холодной зимы.

Я целую тебя. Ты, как можешь,
отторгаешь приливы любви,
О, лазурь поднебесного ложа
в сладкогласье промозглой Земли.

Петербургская грустная песня.
Чтобы вспыхнуть сумела зола,
ты уводишь меня в занавесье
смутных окон колодца-двора.

Там рождаемся мы, умираем,
открывая скрипучую дверь
в то, что в вечер припомнилось с чаем,
что давно в каталоге потерь…

Ноябрь седьмого трибунной строкою

Ленинградский вокзал не похож на Московский,
там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих,
в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки
к полуночью всегда я светлёхонький брежу…

Этот длинный роман, ну, почти как толстовский,
в переводе моём несуразен, как правда…
Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, —
бутерброд с колбасой и селёдочный запах
предложил отвести под пол литра к артистке
всем известной… и мне.
– Загудим деньрожденье:
не дано сочинять, пусть советские диски
препарируют вкус времяпрепровождения…

Одиночеству в пасть
           (прямо в краснознамённую,
           в ту, где верили, гнулись, иль просто толпою
           для чего-то срослись в телеутро казённое
           на ноябрь седьмого трибунной строкою)
мы смотрели на кухне в хмельном безразличии.
Было утро. Противно. Когда расходились,
той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче
мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры…
И его я унёс. И кусались повсюду
кумачовые флаги. С грудными бантами
по кричалкам разбились без-умные люди
среди Чуда проспектов, как сны из Италии…

Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте,
где любовь, как мираж, но с надеждой на встречу.
Где в граните затеряны знаки и даты
повседневности Бога, в которой ты вечен.

Петербург, где на Невском в толпе одиноко,
распадаются звенья людей совпадения,
где Казанский направит всевидящим оком
в колоннаду степенного долготерпения.

Вся в барашках Нева, как в ногах покрывало,
но не греет, а стынет под натиском бури,
что из дальних морей навсегда заказала
дух бунтарский, замешанный в нашенской дури.

Все пути до Дворцовой. Там ветры, как стая
из простуженной вечностью русской основы.
Из-за крыш Исаак с высоты наблюдает,
как, ликуя, народ, примеряет оковы.

…Время жмёт. И пора в ленинградско-московский
неизбежный вокзал, где я спрятал надежду
в ребус трещин стола, в грань полу́ночной стопки,
где светлёхонький я улыбаюсь и брежу…

Осень Петербурга

Внутри себя я в Петербурге(с),
а потому с утра дожди
заморосили переулки
и льют за шиворот души.

Кружу себе по ртутным лужам,
к любви сбежавший налегке,
и с каждым шагом мир мой уже, —
в подъезд уткнётся на замке,

где коммунальные квартиры
в Позавчерашнем заперлись
задвижками времён Бастилий
и паутиной у карниз.

Где старый фильм (потёрта плёнка)
смотрю до одури зари:
кленовый лист в руке ребёнка
в саду Михайловском горит…

Хмельная осень Петербурга!
Тебе по-варварски молюсь
просветом в облачности с юга,
и невским ветром в ритме blues.

На 7-ой Советской

В комиссионке на 7-ой Советской,
где пыль из прошлого до потолка,
где смотрят в зеркала мои все двести…
(за гранью спрятаны, наверняка)
года, что вылупились в круглом глазе
чеканкой, супницей, огней игрой
в плавильне хрусталя. Сожмут в досаде
и выбросят потом ночной порой
в крик неизвестногО, что сдуру купишь…
Зиянье магазинной тишины,
где бедность продаётся на поруки,
промокло звуком порванной струны.

Не каждый вхож в те сомкнутые двери,
где ночь и день – над тайной абажур,
надежды где взошли и пожелтели,
оставив тень от света прошлых лун.
Не вещи, души их, как та дорога
в извилинах прошедшего пути,
зовут к себе, им так нужна подмога,
из тупика людской ненужности…

Иду, иду Суворовским на Невский,
пусть Старый, но до дрожи дорогой,
с Восстанием прощаюсь, будто с детством,
ведь я живу сегодня под Москвой.

Болтается на волнах лодка

Болтается на волнах лодка.
И дождик мерзкий моросит.
Такая невская погода,
что костный мозг и тот осип.

Здесь тротуары в лужах уже,
в них неба заспанная ртуть.
Петляешь в никуда, но хуже,
что некуда.
И не свернуть…

Туда, где вещие витрины
отпаривают рубль в уют,
бреду, как в роще мандаринов,
жуя оскомину свою.

А все вода в гранитной фляге
прокисла ропотом морей
в божественность петровской браги,
что пьёшь до дна… И мне налей!

Бросается хмельная лодка
в смертельный поцелуй волны…
И боль ангины словом в глотке —
со вкусом ангельской слюны…

Чёрный хлеб

лучше под утро
вернуться назад
в тень Петербурга —
глухой Ленинград.

где в недосыпе
густою волной
запах насытит
сермягой ржаной

круглого хлеба,
что грузят с машин
вглубь полусвета
от хлебных витрин…

добрый трудяга
узнает меня, —
хлеб, без напряга,
в мои времена

бросит: покушай…
попробуй, какой,
лучше – не лучше,
но, точно, другой.

бросит сквозь Лета,
что грузит с машин
в прошлое лето
из нынешних зим.

в лучшее утро,
как взглянешь назад
в тень Петербурга,
где спит Ленинград…

Этот пятый маршрут на Васильевский

В этот пятый маршрут на Васильевский,
/что пройдёт над свинцовостью слизистой
в магнетизм
меж двумя Нилу подданных/,
как листок календарный оторванный,
я сажусь,
вопреки невозможному…
И трамвайный посредник из прошлого,
повезет, повезёт, отвезёт на конечную,
если только, конечно, не сплю…

Где-то бродит сумасшедший

Я знаю, где-то бродит сумасшедший
по Питеру, упрятавшись в толпе.
Горящий взгляд из «…повестей» сошедший
прохожим плавит думы в голове.

Растерянные, раненные люди
бегут от взгляда в сумраки страстей:
в проспекты, в переулки сирых судеб,
в столетний омут питерских дождей…
Я знаю, голод здесь и не кончался,
и людоед ждёт в проходном дворе,
где пульса страх всё громче час от часа,
как метроном в том лютом январе…

Блестящий город! Город мой убийца,
не утолить стихами невский бред.
Пусть сбудется, чему должно случится,
в гранит пространства вслаивая след.

Шагов осколки в арочных воротах
звучат, как смута, – времени излом.
Замедлю шаг и я пред поворотом,
пред неизбежностью за тем углом.

Я знаю, где-то бродит сумасшедший…

Окна Петербурга

За закрытым навечно окошком —
Подоконника сумрачный мир,
где в цветах позабытая кошка
лижет времени кислый пломбир.
Засолил Петербург бесконечность
в окнах-паузах серой стены,
где сознание вдоль-поперечно
перемирия жаждет войны.

Но сдвигаются камни утробы
вислой улицы в рвотную глушь,
где мелькают в прицеле особы,
что стреляют глазами без-душ —
но сквозь створ из бойницы столетий
проникают проклятия в нас,
под ногтями в дыму междометий
множась в холод безличия масс.

Схоронюсь в лазарете Коломны
на безветренной той стороне,
где не слышны за стеклами стоны,
где безвременье с кошкой в окне…