Kitobni o'qish: «Группа первая, Rh(+)»
Москва, 4 мая 1988 года
Седеющий генерал склонился над картой. Узловатый палец уперся в кружок на стыке ущелий, переходящих в закрашенную зеленым цветом равнину.
– Вот здесь кишлак, майор. Понимаешь, места там глухие, нами и хадовцами никогда не контролировались. До пакистанской границы, если верить карте, километров десять. – Грузный седовласый генерал искоса посмотрел на стройного, атлетического сложения мужчину в ладно сидящем костюме.
– Считаете, что карта ненадежна? – спросил тот.
– Как сказать… Скопирована с английских карт времен англо-афганской войны.
– Ну, тогда верить можно! – кивнул его собеседник и также начал водить пальцем по нарисованным извилинам. Не так просто поверить в то, что где-то далеко в точном соответствии с этими невзаправдашними линиями существуют реки, дороги, ущелья и горы. – Это тропа на Пешавар? – наконец спросил он у генерала.
– Была тропа. Теперь это грунтовая дорога, по которой из Пешавара к «духам» идут караваны с оружием.
– Штатники пешком ходить не любят – скорее всего, он приедет на джипе, – задумчиво сказал мужчина и повернулся к высокопоставленному собеседнику: – Уточните боевую задачу, товарищ генерал.
Генерал бросил слегка настороженный взгляд на дверь кабинета и, понизив голос, произнес:
– Полевые командиры – это дело десятое… Главное для нас – американец, понимаешь? Его живым нужно взять – и только живым! Кстати, портрет его имеется. Взгляни…
На цветном фото – полковник «зеленых беретов» армии США: широкий разворот плеч, солидная колодка орденских планок на мундире и белозубая американская улыбка, будто насильно приклеенная к мужественному, волевому лицу и оттого выглядящая неестественно.
Майор, взглянув на фото, произнес:
– Где-то я уже встречался с этим улыбчивым полковником.
– Вполне возможно, – усмехнулся генерал.
– Имя известно?
– Имен у него более чем достаточно! В Анголе – Смит, в Мозамбике – Браун, в Никарагуа – Френсис Корнел. А настоящее имя узнаем, когда ты мне его сюда доставишь. – Генерал кивнул на окно, за которым багровели в весеннем мареве кремлевские башни. – Вынь, понимаешь, да положь им этого американца! Для чего он им так понадобился, даже я не могу взять в толк. Но, судя по всему, майор Сарматов, тебе и твоим архаровцам предстоит задание особой государственной важности. Государственной, понимаешь?!
– Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ генерал! – отчеканил майор и принялся снова рассматривать фотографию. – Встречался я с ним, точно знаю! Но где, когда?..
– Я бы на твоем месте не удивлялся: Ангола, Мозамбик, Ливан, Никарагуа… Где ты, там и он. – Генерал бросил на майора насмешливый взгляд. – Уж не судьба ли, Сармат, за тобой по белу свету рыщет?..
– Я в судьбу не верю, товарищ генерал, – пожал плечами тот. – Доверять промыслу судьбы – значит развращать волю. А это в нашей работе дело недопустимое.
Улыбка медленно растаяла на лице генерала, и он не спеша начал вышагивать взад-вперед по кабинету.
– Будем говорить серьезно, майор. Скорее всего, этот янки – специалист по нашей тактике. Там, где он объявляется, жди активизации противостоящих нам сил. В Пешаваре на нем координация действий «духов», причем он находит язык с полевыми командирами разной политической окраски. За ним охотились ребята из «Штази» и молодцы Кастро, но им он оказался не по зубам. Теперь твоя очередь рискнуть!
Майор кивнул и повернулся к карте.
– Что-то тебя смущает, майор?
– Есть одна незначительная деталь, которая не дает мне покоя, – с усмешкой ответил тот. – А именно – близость пакистанской границы.
– Ты, как всегда, прав. Эта незначительная, как ты выразился, деталь существенно усложняет дело. Потому и посылаю тебя…
Майор пристально посмотрел на генерала, в глазах его отразилась напряженная работа мысли.
– Когда у них сбор в этом кишлаке? – наконец спросил он.
– Разведка сообщает: в ночь на девятое мая.
Майор резко развернулся и, с трудом скрывая раздражение, с некоторой долей растерянности сказал:
– Товарищ генерал, вынужден напомнить вам, что моя группа после очередного выполненного задания еще даже не успела приступить к реабилитации…
– Знаю, – мрачнея лицом, прервал его генерал. – Все я понимаю, майор, знаю, что твои мужики пашут как ломовые! – кивнул он в сторону окна. – И этот вопрос поднимался, когда мы совещались, советовались там… с ответственными товарищами. Однако, несмотря на все «против», решение было единогласным – идти тебе. Расчет тут, понимаешь, простой – твое умение ювелирно работать вслепую. Ведь в данном случае мы не имеем никакой возможности тщательно подготовить операцию…
– Утешили, товарищ генерал!.. Нечего сказать! – сердито прищурился майор.
– Не кипятись, Сармат. Ничего не поделаешь. Ты и твоя группа – лучшие, а это значит, что вы всегда будете нужны и никому зачастую не будет дела до того, отдыхаете ли вы вообще когда-нибудь или нет.
Генерал вздохнул, сочувственно окинул майора цепким взглядом и не спеша продолжил:
– Есть еще одна новость, которая, я чувствую, не очень-то тебя обрадует. В группу прикрытия к тебе назначен капитан Савелов из параллельного управления…
– Кто?.. Савелов? – Лицо майора окаменело.
– Знаешь ведь его?
– Встречались… – выдавил Сармат. – Скажите, товарищ генерал, мое мнение о капитане Савелове может иметь значение?..
– Имеет значение его мнение о тебе! Знаешь, чей он зять?..
– Не знаю и не хочу знать, но…
– Никаких «но»! Между прочим, Савелов сам к тебе напросился.
– Странно!.. – криво усмехнувшись, произнес майор.
Генерал положил руку ему на плечо и, покосившись на дверь, тихо, с просительными нотками в голосе сказал:
– Не помешает тебе Савелов. Ты уж притащи этого американца, а?.. С себя Золотую Звезду сниму – на твою грудь повешу. Я помню – тебе Звезда еще за Никарагуа полагалась, да вот, понимаешь… Очередь, как сказали, не дошла!..
– Ладно, товарищ генерал. За Звезду я не в обиде…
– Что царям да псарям до наших обид, Сармат! – обронил генерал и нажал кнопку сбоку стола. Затем он наклонился к самому лицу майора так близко, что тот явственно различил запах хорошего французского одеколона, въевшийся в бритые щеки начальника, и произнес тихо, но с непререкаемой убежденностью в голосе: – Они, цари и псари, приходят и уходят, Сармат, а мы с тобой остаемся… Ты помни про это!..
В дверях появился офицер с подносом в руках. Генерал кивком отпустил адъютанта, и тот так же бесшумно, как и вошел, покинул кабинет. Генерал кивнул на стул, приглашая майора присесть:
– Кофе?
– Спасибо! Не употребляю, товарищ генерал.
– После Никарагуа? – усмехнулся тот и достал из стола бутылку марочного коньяка. – Вас сколько человек туда послали?
– Девяносто семь, – отчеканил майор.
– А вернулось?
– Тридцать шесть.
Генерал тяжелым взглядом посмотрел на чашку черного кофе и внезапно резко отодвинул ее дрогнувшей рукой, так, что кофе выплеснулся через край и растекся на полированной поверхности стола небольшой темной лужицей. Генерал хрипло выдавил из себя:
– Скольких ребят там положили – и что?.. Все впустую!.. И впрямь этот кофе на крови!
Тревожная, гнетущая тишина повисла в кабинете. Каждый думал о своем. Внезапно генерал передернул плечами, будто пробуждаясь после сна, и, откашлявшись, протянул руку к бутылке. Разлив коньяк, он решительно оторвал от стола свою наполненную всклень рюмку:
– Давай помянем всех, что ли…
– Нет, товарищ генерал! Вот вернусь с задания – тогда… Тогда уж всех сразу…
Генерал хмуро кивнул в ответ, покачал головой и, опрокинув в рот рюмку, резко и отрывисто произнес:
– В общем, так… Приказываю: американца взять живым, и только живым! Не считаясь с потерями… И вот еще что: лишних вопросов ему не задавать!..
– Разрешите приступить к выполнению задания? – вытянулся майор по стойке «смирно».
– Приступай! Сценарий операции в оперативном отделе. Толку от него, скорее всего, будет немного, но там старались… И еще… Поаккуратней там с этим Савеловым, а то, понимаешь, потом не отмоешься… Но главное – на пакистанскую сторону и щепки не должно перелететь! Сам знаешь – Женевские переговоры… Там, если что случится, такое раздуют, что головы на всех уровнях полетят.
– Я не бог. Но то, что от нас зависит, сделаем, товарищ генерал!..
– Не бог!.. – усмехнулся генерал. – Ты бог, Сармат! Бог войны! Иди, иди и не забывай, о чем мы тут с тобой говорили!..
– Есть! – выдохнул Сарматов и, повернувшись через левое плечо, почти армейским шагом покинул кабинет.
Восточный Афганистан, 7 мая 1988 года
Барражирующий над угрюмыми хребтами вертолет кажется крошечной точкой, комариком в беспредельном, полыхающем кровавыми закатными сполохами азиатском небе. Затянутые туманом ущелья, снежные вершины и горные разломы уходят под брюхо вертушки, а им на смену выплывают бирюзовые квадраты посевов, со всех сторон обступающие низкие глинобитные кишлаки, светлые полоски арыков и красные полотнища цветущего мака.
Круглолицый синеглазый летчик, окинув взором нескончаемые поля мака, крикнул второму пилоту:
– А мака-то, мака сколько!.. Видать, на опиум сеют!
– Азия!.. Гиблый край! – крикнул тот в ответ. – Отсюда «дурь» по всему миру расходится.
– А ты ее пробовал?
– Как-то с ребятами в училище, ради интереса, приходилось.
– И как она?
– Наутро голова тяжелая, хуже, чем с бодуна…
Синеглазый пилот засмеялся – улыбка сделала его лицо совсем юным – и запел во все горло:
– …Ну а у нас на родине, в Рязани, вишневый сад расцвел, как белый дым…
Увидев появившегося в проеме двери в камуфляжной форме, с парашютной укладкой – рюкзаком за плечами Сарматова, синеглазый пилот перестал петь и, перехватив его взгляд, показал на часы и крикнул:
– Порядок, пехота, идем по графику!
Сарматов наклонился к самому его уху и спросил:
– Капитан, что делают летуны, когда вертушка в ступор входит?
– Отрывают себе яйца, – отшутился пилот.
– Зачем?
– Больше не пригодятся! – смеясь, ответил синеглазый.
Сарматов властно притянул к себе его голову и крикнул:
– Чтобы они при тебе остались, капитан, если десятого в семь по нулям нас с воздуха на точке рандеву не увидишь… к скалам поближе – и рви когти, сечешь?..
– Ты чего, майор? – растерянно переспросил синеглазый.
– Я-то ничего, а вот пакистанские «фантомы» – это уже кое-что. Понял, Рязань косопузая?..
– А как же вы?..
– Мы-то?.. А нам у соседа грушу обтрясти, как два пальца об асфальт! – засмеялся Сарматов и, хлопнув пилота по спине, ушел обратно в салон.
В салоне двенадцать дюжих мужчин. Все они одеты в такую же камуфляжную форму, что и Сармат; у тех, что бодрствуют, усталые глаза, в которых роковой печатью отмечена и тревога, и решительность бывалых бойцов. А четверо, прислонившись спинами друг к другу, безмятежно спали, сидя на полу: гигант с детскими припухлыми губами и густой черной шевелюрой – старший лейтенант Алан Хаутов; цыганского, разбойного обличья, только серьги в ухе не хватает, – капитан Бурлаков, для товарищей просто Ваня Бурлак; с оспенной рябью на скуластом лице и мощной бычьей шеей – подрывник лейтенант Сашка Силин по прозвищу Громыхала. Он шевелил во сне губами, будто читал невидимую книгу, вздрагивал, время от времени открывал глаза, но тут же снова погружался в забытье. Сарматов перевел взгляд с него на разбросавшего длинные ноги мужественного красавца лейтенанта Шальнова, потом на спину сидящего у блистера капитана Савелова. Словно почувствовав взгляд, Савелов повернулся, поднял на Сарматова въедливые серые глаза и сел перед ним на корточки.
– Игорь, мне передали, что ты не в восторге от моего назначения в группу… Может, настало время расставить все точки над «i» и определиться в наших отношениях? – сказал он и добавил: – Сам понимаешь, дело нам предстоит непустяшное и разлад в группе только добавит новых проблем.
– Наши отношения определены уставом и служебными инструкциями, капитан, – пожал плечами Сарматов и отвернулся от его ждущих глаз.
На красивое, точно скопированное с античных монет лицо Савелова легла тень раздражения и неудовлетворенности.
– Зря ты так, Игорь, – огорченно сказал он.
Сарматов показал на часы:
– Пилить еще час и семь минут – советую этот час спать. Поставить крест на всей прошлой жизни и спать! А наши с тобой отношения определит… бой. Теперь он для нас и генеральный прокурор, и верховный судья…
Савелов хмуро кивнул и вернулся к блистеру, где, устроившись поудобнее, попытался заснуть. Сарматов привалился к вибрирующему борту и тоже закрыл глаза.
Только плохо спалось бравому майору. И не о будущей операции думал он. Все мысли Сармата были в прошлом. Так всегда, перед предстоящей акцией, сознание как бы намеренно переносило его в то спокойное время, когда еще не было никаких особых резонов опасаться за свою жизнь. Быть может, это сработала система самосохранения организма. Таким образом человеческая психика защищалась от внешних раздражителей, способных не просто подорвать, а полностью исковеркать ее.
Поэтому вместо картин грядущих сражений видел майор Сарматов алеющие в степи нежные венчики лазориков… Из своего далекого детства.
Средний Дон, май 1959 года
Пелена утреннего розового тумана укрывает прибрежные левады и заречные плавни. С крутояри кажется, что река наполнена не весенней мутной водой, а парным, пенным, дымящимся молоком. Масляно переливаются в нем солнечные блики, расплываются дробящимися кругами, когда пудовый сазанище выпрыгивает на поверхность, чтобы миг один глотнуть настоянного на емшан-траве горького воздуха и снова уйти в темную глубину.
Не потерявший былой силы и стати громадный старик с седыми усами и гривой белых как снег волос тронул черенком нагайки пацаненка, застывшего с открытым ртом от созерцания этой земной красоты, и со спрятанной в усах улыбкой сказал:
– Полюбовался Доном Ивановичем, и будя! А то всех коней разберут, а тебе лошадь достанется.
– Деда, а чем конь отличается от лошади? – спросил вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом.
– Брюхом! – ответил старик, направляясь к стоящей на горе конюшне.
Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных, вислобрюхих лошадей тянулись к подошедшим мосластыми мордами, на которых светились скорбным светом всепонимающие глаза. Сморкнувшись, старик отвернулся от них и сердито спросил у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разило перегаром, что, казалось, даже мошкара падала вокруг замертво:
– Почто животину заморили – ни в стремя, ни в беремя теперича ее?!
– Дык в колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая! – ответил тот, часто моргая мутными глазами.
– Брешешь, чудь белоглазая! – подал голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщил: – Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж, и сено…
– Не пойман – не вор! – взвился корявый.
– Вор! – гневно крикнул в ответ старик и вновь повернулся к деду: – В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми сраками…
– Дык время ноне не ваше – не казачье, а наше – народное! Накось выкуси! – крикнул корявый и сунул впереди себя грязный волосатый кулак.
– Цыц, возгря кобылья! – гаркнул на него старик в шинели и для острастки замахнулся нагайкой. – Понавезли вас!..
Мужик на глазах потерял всю свою смелость и с явной поспешностью скрылся в темноте конюшни, а старик в длинной шинели стоял и внимательно всматривался в лицо деда.
– Никак Платон Григорьевич? – наконец после длительного молчания недоверчиво спросил он.
– Здорово ночевали, э… Кондрат Евграфович! – несколько ошеломленно ответил дед, протягивая ему руку. – Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях.
– Летось ослобонили по отсутствию состава преступления.
– Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого?
– Расказачивание… мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват – с него и спрос, – невесело усмехнувшись, ответил старый дедов знакомец.
– Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия!.. – вздохнул дед.
– Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я на нее… Хучь спереди, хучь сзади – одно дерьмо! – неприязненно передернув плечами, сказал старик.
Старые знакомые сели на грубую, сколоченную из неровных подгнивших досок лавку перед конюшней, завернули самокрутки и продолжили свой невеселый стариковский разговор. Мальчонка пристроился рядом с дедом и жадно ловил каждое слово.
– А я, как сейчас помню, Платон Григорьевич, тебя и батяню мово, Евграфа Кондратича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех «Егориях», – сказал старик в шинели и наклонился к деду ближе. – Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил…
– Чего гутарить о том, что было? – проронил дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавил: – То все быльем-ковылем поросло, паря…
– И то верно! – согласился Кондрат Евграфович и мягко сменил тему разговора: – А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?
– Разлетелись! – кивнул дед. – В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли… Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.
– Вона што! – вырвалось у Кондрата Евграфовича, и, заглянув в лицо старика, он спросил с надеждой: – А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.
Платон Григорьевич прижал к плечу пацаненка, хмуро произнес:
– Гвардии майор Алексей Платонович Сарматов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. – Он кивнул на пацаненка: – Этот хлопец, стало быть, Сарматов Игорь Алексеевич. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Лексея не стало, по белу свету долю-неволю шукает…
– Эх, жизнь моя! – нараспев воскликнул Кондрат Евграфович. – Лучше бы ты, Платон Григорьевич, не завертал сюды!..
– Не можно было!.. – сказал тот и подтолкнул пацаненка. – Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши сарматовские. А какие чистокровки-дончаки были!
– Помню, Платон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.
Дед оглядел ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произнес с печалью в голосе:
– Н-да, все прахом пошло!..
Кондрат Евграфович бросил на него взгляд и нерешительно молвил:
– Председательский жеребец по всем статьям вроде бы сарматовских кровей, тольки к нему не подступиться – не конь, а зверюга лютая.
– Кажи жеребца, Кондрат! – вскинулся дед. – Я нашу породу и по духу отличу.
Старик ушел в конюшню. Скоро из нее донеслось раскатистое ржание, и темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и роскошной гривой показался в воротах конюшни. Стремясь вырвать чомбур из рук Кондрата Евграфовича, конь взвился в свечку.
– Платон Григорьевич, перехватывай – не сдержать мне его! – крикнул старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.
Дед бросился к шарахнувшемуся от него жеребцу и схватил его под узду.
– Чертушка белогривый! – сказал он, глядя на коня загоревшимися глазами. – Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Чертушка! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам… По японской, по германской и по проклятой Гражданской… Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..
Чертушка захрапел, раздувая ноздри, и в ярости стал рыть землю копытом.
– Не связывайся с ним, Платон Григорьевич! – запричитал старик в шинели. – Зашибет, зверюга необъезженная!
Но дед словно и не слышал его. Он потрепал коня по крутой шее, перебрал узловатыми пальцами его соломенную гриву и начал разговаривать с ним на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Чертушка склонил к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. И старик приник к его груди лицом и никак не мог надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.
– Эхма! – воскликнул изумленный Кондрат Евграфович. – Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь – она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?
– Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? – угрюмо спросил колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, затряс отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и сказал зло, с какой-то затаенной давнишней обидой: – Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..
Кондрат Евграфович обжег колченогого взглядом, и тот попятился в глубь конюшни, от греха подальше.
– Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. – запинаясь, затараторил он и оттого стал выглядеть еще более убогим и никчемным.
– Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! – люто выдохнул старик и ударом нагайки, как косой, срезал куст прошлогоднего бурьяна.
– Контра недорезанная! – злобно огрызнулся уже из темноты конюшни колченогий.
Старик зашел внутрь конюшни и через несколько секунд появился вновь, неся седло и сбрую, которые отдал Платону Григорьевичу. Тот обрядил коня, а потом несколько раз провел Чертушку под уздцы по кругу и только после этого позвал истомившегося пацаненка:
– Не передумал?
– Не можно никак, деда!..
– Добре! – усмехнулся Платон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросил в высокое казачье седло. Чертушка от неожиданности прыгнул в сторону и вновь поднялся в свечку.
– Держись, бала!!! – крикнул дед, отпуская узду.
Почувствовав свободу, Чертушка легко перемахнул жердяной забор и по древнему шляху, мимо конюшни, пошел наметом в лазоревый степной простор.
Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, схватил деда Платона за плечо:
– Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! По-нашему, по-казачьи – боком!
– В добрый час! – ответил дед.
– А может, и впрямь, Платон Григорьевич, козацькому роду нэма переводу, а?..
Дед усмехнулся в седые усы и, подняв руку, окрестил степной простор.
– Святой Георгий – казачий заступник, поручаю тебе моего внука! – торжественно произнес он. – Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!
А пацаненок тем временем мчался вперед, туда, где небо встречалось с землей, где сиял клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетел с головы древней скифской бабы и стал описывать над шляхом круги. Пластался в бешеном намете Чертушка. Настоянный на молодой полыни тугой ветер выбивал слезы из глаз пацаненка, раздирал его раскрытый в восторженном крике рот. Хлестала лицо соломенная грива коня, уходил под копыта древний шлях, плыли навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака, летело по обе стороны шляха ковыльное разнотравье, а в нем сияли, переливались лазорики – кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в святом бою.
Восточный Афганистан, 7 мая 1988 года
Камуфлированный, похожий на странную пятнистую рыбину вертолет преодолел скалистый хребет, и сразу внизу открылась поросшая чахлой растительностью долина, прорезанная, будто рукой неумелого хирурга, извилистой лентой реки.
– Мы на месте! – крикнул синеглазый пилот и, передав управление второму пилоту, пошел в салон.
– «Зеленка», майор! – затряс он дремлющего Сарматова.
Тот открыл глаза и рывком притянул пилота к себе:
– Крепко запомнил, что я тебе сказал, капитан?
Голос его был ясен и бодр, будто и не спал майор, не скакал минуту назад по родному степному разнотравью на быстром, как ветер, коне.
– Ну-у!.. – утвердительно кивнул пилот.
– И еще заруби себе… – продолжил Сарматов. – Сломай свою вертушку, напейся до бесчувствия, оторви своему генералу яйца и иди под трибунал, но без прикрытия истребителей за нами не вылетай!
– Усек! – кивнул капитан и, прежде чем скрыться в кабине, повернулся и улыбнулся Сарматову.
Тот, взглянув на часы, жестко скомандовал:
– К десантированию готовьсь!!!
Группа в несколько секунд выстроилась у десантного люка. Сарматов осмотрел бойцов, проверил крепление оружия, рюкзаков, парашютов и только после этого решительно махнул рукой:
– Ну, в добрый час! Па-а-ашел, мужики-и-и!..
Вертолет лег на обратный курс, а над сумеречной «зеленкой» остались парить только скользящие в сторону реки купола парашютов.
Восточный Афганистан, 8 мая 1988 года
В окулярах бинокля ночного видения ясно проглядывалась идущая из ущелья грунтовая дорога, раздваивающаяся перед самым кишлаком, как змеиный язык. Один конец ее уходил в кишлак и терялся в узких улочках с глинобитными дувалами, другой шел в обход селения, упирался в «зеленку» и скрывался за развесистыми, кряжистыми деревьями. На окраине кишлака, неподалеку от старинной мечети, одиноко маячил большой дом. Он был выстроен в том же стиле, что и остальные строения, но выглядел гораздо просторнее и богаче.
За дувалом из тесаного камня под густым платаном стояли оседланные кони и открытый джип, в котором спал за баранкой крепким сном водитель в униформе «зеленых беретов» США. С наружной стороны дувала, у низкой калитки, дремали, сидя на корточках, двое часовых. Еще двое кемарили у входа в дом.
Всю эту картину уже достаточно долго наблюдал в бинокль майор Сарматов. Оторвал его от созерцания побежденных сном солдат близкий шорох. Из темноты материализовались увешанные маскировочными ветками старший лейтенант Алан Хаутов и лейтенант Андрей Шальнов.
– Командир, за мечетью бээмпэшка, – шепотом доложил Алан. – Там семь «духов» барашка жарят, терьяк жуют. Пса два штука с ними.
– По псам ты у нас, Алан… – отозвался Сарматов.
– Есть, командир!
– А посты на тропе? – осведомился майор.
– Один пост в двух километрах от пакистанской границы. Трое их там было, да и те анашой обкурились до одури…
– Сняли без шума?
– Обижаешь, командир!.. Маленький мальчик мы, что ли!.. – усмехнулся Алан.
– Командир, их менять будут после утреннего намаза, – подал голос лейтенант Шальнов.
– Откуда знаешь? – насторожился Сарматов.
– Допросил их старшого… Он по-таджикски понимает.
– Бог даст, управимся к утру! – сказал Сарматов и, посмотрев на часы, щелкнул кнопкой на маленьком магнитофоне. – Оркестру пора начинать музыку, – загадочно оповестил он собравшихся.
Сунув магнитофон в расщелину и забросав его ветками, майор обернулся и, обращаясь к Шальнову, сказал:
– Андрей, за всеми хлопотами совсем забыл спросить: тебе кого твоя Ленка подарила-то?
Шальнов покраснел, как девочка, и начал переминаться с ноги на ногу. Смутившегося лейтенанта опередил Алан:
– Так ведь фирма веников не вяжет – одного девочку и одного мальчика. А ты, майор Сармат, крестный папа им будешь, так ребята решили!
– Ничего себе, – прошептал Сарматов и расплылся в улыбке. – Казачьему роду нет переводу!.. Надо же, двойня! А какой подарок мы им придумаем?
– Что вы, Игорь Алексеевич! – еще больше смутился лейтенант.
– Ничего, придумаем и пир горой закатим, лишь бы из этой передряги выпутаться! – мгновенно посерьезнев, убежденно сказал Сарматов и вдруг неожиданно ухнул по-совиному.
В ответ на уханье во мраке «зеленки» возникли «кусты» и со всех сторон обступили их. Сарматов прислушался к лаю собак в кишлаке. Уловив какой-то знак, понятный ему одному, он оповестил остальных:
– Мужики, объект на месте. Приехал на джипе. Работаем по основному сценарию. Вопросы есть?
Ответить те не успели – сбоку раздался жуткий шакалий вой, и обступившие Сарматова «кусты» настороженно оборачивались по сторонам.
– Нервы лечить надо, мужики! – улыбнулся Сарматов. – Всю ночь придется слушать эту музыку…
– Магнитофон?! – наконец дошло до кого-то из группы. – Ну, ты и придумал, командир!..
Сармат усмехнулся и, взглянув на часы, сказал:
– Раз вопросов нет – бог в помощь, мужики!..
«Кусты» отступили во мрак.
– Капитан Савелов! – каким-то отчужденным голосом позвал Сарматов.
– Здесь, товарищ майор! – мгновенно откликнулся тот.
– После исполнения первого эпизода в затяжной бой не ввязывайтесь, капитан. Отрывайтесь сразу и выводите преследователей на джип, а потом попетляйте, капитан, сбейте их со следа.
– Есть вывести на джип и сбить со следа! – отчеканил капитан, и в темноте мелькнула тень козырнувшей руки.
– И еще… – уверенно и очень спокойно продолжил Сарматов, холодно и неприязненно. – Если десятого нас на точке рандеву не будет – сразу уходите на запасную точку и ждите там. Ни под каким предлогом не выходите в эфир, капитан. Вопросы есть?
– Вопросов нет, задание понятно, товарищ майор! – ответил Савелов. – Удачи вам! – вдруг прибавил он, смазав последнее слово, будто испугавшись чего-то.
– Удачи и вам, Савелов! – сказал майор Сарматов, и на сей раз в голосе его прозвучала вполне искренняя обеспокоенность.
Под шакалий вой, несущийся из расщелины, Савелов в сопровождении одного из «кустов» растворился во мраке «зеленки».
* * *
Вслушиваясь в вой и лай, доносящиеся со стороны «зеленки», часовые перед дувалом сонно переговаривались на фарси:
– В джихад – скота мало, хлеба мало, детей мало, женщин много, могил моджахедам много… О Аллах, милостивый и милосердный, покарай гяуров урус-шурави, принесших правоверным разорение!..
Где-то близко через шакалий вой прорезался собачий визг.
– Вах, вах, вах!.. Совсем осмелели шайтаны – на собак уже нападают! Вах, вах!
Через пару минут часовые погрузились в дремоту. Но они не успели даже вскрикнуть, когда на них навалились возникшие из ночного мрака люди-тени в черных масках на лицах. Сорвав с часовых халаты и тюрбаны, они унесли их под мрак «зеленки». Там, под прикрытием деревьев, их трупы обнаружат не скоро. Двое из ночных призраков облачились в тюрбаны и халаты и остались сидеть на корточках у стены дувала, вот только на фарси больше никто не говорил. А трое, перебросив через дувал рюкзаки, скрылись во дворе дома.
Чувствуя, что вокруг происходит что-то неладное, под платаном тревожно захрапели кони. Часовые у входа в дом настороженно оглядели двор, но, не заметив ничего подозрительного, успокоились и, сунув под язык очередную порцию терьяка, снова заснули с открытыми глазами. Возле одной из стен дома бесшумно возникла фигура Силина. Оставив под стеной рюкзак, он мгновенно скрылся в кустах.
