Kitobni o'qish: «Амурская сага»

Shrift:

* * *

Об авторе

Александр Ведров – уроженец Свердловской области, физик-ядерщик. С 1963 года работал на Ангарском атомном комбинате, затем на партийных должностях и на государственной службе. Заочно окончил Иркутский институт народного хозяйства и Академию общественных наук при ЦК КПСС. В 2015 году стал членом Российского союза писателей (РСП) и в том же году – лауреатом Национальной литературной премии «Писатель года России». Член Интернационального Союза писателей (ИСП). Лауреат Всероссийской литературной премии им. Ф. М. Достоевского (2021), Международной литературной премии им. Н. А. Некрасова (2022), Евразийской литературной премии «Новый сказ» памяти П. П. Бажова (2022) и Московской литературной премии-биеннале 2020–2022. Издал тринадцать книг. Автор ста газетных публикаций. Член-корреспондент Международной Академии наук и искусств. Член Общественного совета при аппарате губернатора и правительства Иркутской области.

Автор выражает благодарность
Ю. И. Карпенко, Л. И. Карпенко
за предоставленные материалы
из семейного архива для издания книги

Предисловие

После отмены крепостничества вожделенной мечтой крестьян Центральной России стало получение земли, той, что, по слухам, было вдосталь за Камнем, как уважительно величали Уральский хребет, в Сибири, на сказочном Алтае и неведомой «Мамур-реке». Название реки переиначивалось и так и сяк, вот и пойми, как не ошибиться, коли несла она свои полные воды где-то на краю земли, по-монгольски значилась Хара-Мурэн, а по-китайски и не высказать. Сказывали еще, что русло реки тянулось на тысячи верст, и все по южным местам, образуя плодородные луга и поля на зависть, а где впадала она в Великий океан, там и вставало солнце над бескрайней Россией. Туда и подались крепкие духом и охочие до работы крестьяне.

В романе прослеживается история изначального покорения Сибири казачеством. Меж этих двух сюжетных линий – казачьим продвижением и последующим крестьянским переселением – два века, но та и другая эпохи раскрывают неуемную тягу поколений к новым «неведомым землицам». Так и перемещается читатель из семнадцатого века, знакомясь с культурой аборигенов и их схождением с русскими первопроходцами, в более поздние времена, которые ближе к нам, но и они открываются нам малоизвестной и потаенной стороной.

Первая волна переселенцев на Амур пришлась на 1860–1880 годы, когда приходили в основном старообрядцы, гонимые из России за религиозные убеждения. За ними потянулись крестьянские семьи из Забайкалья и других российских мест. Первопроходцы встречались с местными жителями – манеграми (по Мааку – маняграми), или тунгусами, родственными даурам, которые вели кочевой образ жизни, летом жили в юртах, зимой в землянках. В своей основе коренные народы Сибири не противились принятию российского подданства и видели в России защиту от агрессивных маньчжурских племен.

События романа «Амурская сага» воспринимаются как продолжение другого романа – «Муравьёв-Амурский, преобразователь Востока». Генерал-губернатор Восточной Сибири во всем величии продемонстрировал возможности и роль личности в истории, присоединив к России несметные территории левого побережья Амура и Уссурийского, ныне Приморского, края. Ему пришлось ломать сопротивление правительства, проявлять чудеса дипломатии, создавать сибирские полки из казаков, ссыльных и каторжников, из местных аборигенов, зачастую насильно заселять пустынный и дикий край воинскими отрядами и крестьянскими переселенческими семьями. Генерал-губернатор Муравьёв-Амурский, прозванный при жизни сибирским Петром Первым, сдал свои полномочия в 1861 году, а на страницах романа «Амурская сага» ожили картины дальнейшего освоения Приморья. Так два романа единой сцепкой вошли в историческую серию книгоиздания «Огни на курганах», осуществляемого в рамках литературной премии имени известного писателя Василия Яна.

Вторую волну переселенцев составили безземельные крестьяне Украины и центральных районов России. К 1905 году в Приамурье прибыло до семидесяти тысяч человек, главным образом украинцев. Массовое переселение началось после революционных событий и аграрных волнений 1905 года (третья волна), когда по программе великого реформатора Петра Столыпина осуществлялась государственная политика освоения Сибири с бесплатной выдачей новоселам по пятидесяти десятин земли на семью. Переселенцы со всех краев и уголков России перебирались на восточные окраины, где жили и трудились в мире и согласии. Только из Полтавской губернии за пару десятилетий за лучшей долей выехало в Сибирь сто шестьдесят тысяч человек.

За время царствования Николая Второго население Азиатской России удвоилось и перевалило за десять миллионов человек, что было похоже на волшебное преобразование окраин. Подобного взлета прироста населения Россия уже не будет знать в последующую эпоху. Империя быстро ощутила пользу в опоре на «крепкого хозяйственного мужика». Сбор зерна возрос до четырех миллиардов пудов, сибирское масло шло в Европу на десятки миллионов рублей, бурно развивались маслобойни, мукомольное производство, горная промышленность, производство сельхозмашин и заготовка пушнины. Растущая экономика края вызвала необходимость строительства Транссиба.

Программу освоения Сибири и Дальнего Востока, рассчитанную на двадцать лет, прервали события Первой мировой войны, обернувшейся для России революцией. К революционной перетряске 1917 года в Сибири сложилась иная, нежели в центральных районах, система крестьянского земледелия: изобилие плодородных земель, отсутствие помещичьего засилья и, как следствие, высокая доля зажиточного слоя, образовавшегося из основателей новых поселений. Их трудовой и профессиональный потенциал мог бы остаться тем остовом экономики, каким был при царизме. Доля зажиточных дворов в Сибири почти втрое превышала этот показатель по европейской части России, а на землях Дальнего Востока они составляли до половины хозяйств и более. По экономической сути эти семейства представляли собой фермерские хозяйства, или те самые коммуны, которые пыталась наспех сколотить и повсеместно насадить советская власть. А они уже были, родовые коммуны, которые кормили страну. Более того, на первых порах хозяйственные мужики приняли революционные нововведения. Именно благодаря широкой народной поддержке и развернувшемуся мощному партизанскому движению в начале 1920 года, когда Красная армия стояла еще в Иркутске, с берегов Амура были изгнаны японские оккупанты и создана Амурская трудовая социалистическая республика.

Оставалось всего ничего – поддержать зажиточные дворы техникой, дать им свободу развития, и государство получило бы развитую сеть сильных фермерских хозяйств. А вот малообеспеченным и бедным крестьянам вполне обоснованно была открыта дорога в колхозы. Однако политическое руководство, ослепленное идеологией классовой борьбы, якобы нарастающей по мере строительства социализма, избрало путь разрушения старого мира «до основания», искоренив «кулачество», золотой фонд российского крестьянства. Как итог разрушительной политики в экономической сфере – голод по всей стране, бесславное «достижение» красной диктатуры в крестьянской стране начала тридцатых годов.

Объектом исследования в романе стал крестьянский пласт с его интересами и устремлениями к созидательному труду и благосостоянию. Главные герои романа, в родстве которых преобладали украинские корни, жили в тесной близости и единстве с русским населением, укрепляя братство славянских народов. В их судьбе видится пример переплетения жизни рядовых граждан с историей государства, его развитием, спадами и подъемами. Они – представители миллионов сограждан, которые в конечном итоге определяют все успехи и достижения страны. Народ – вершитель истории, ее главная движущая сила.

Часть 1. Навстречу солнцу

Трудный путь это был!..
Шли маленькие люди между
больших деревьев и в грозном
шуме молний, шли они, и, качаясь,
великаны-деревья скрипели и гудели
сердитые песни… И деревья,
освещенные холодным огнем
молний, казались живыми,
простирающими вокруг людей,
уходивших из плена тьмы, корявые,
длинные руки, сплетая их в густую сеть,
пытаясь остановить людей.
М. Горький. Старуха Изергиль

Глава 1. Начало пути

Еще оставалось время до посевной, когда самые крепкие, неуемные и отчаянные земледельцы из селений Полтавской и Киевской губерний сообща решили податься на амурские земли. Среди них семья Василия Трофимовича Карпенко, большая и дружная. Василий Трофимович и его благоверная, Татьяна Ивановна, народили и подняли семерых деток. Старшая дочь – Харитина, девица уже на выданье, младшенькая – Марийка, восьми годков, окончившая первый класс церковно-приходской школы, а меж ими пятеро сыновей, все как на подбор красивые, проворные да умелые.

Харитина выросла первой помощницей для матери: статная и работящая, и со скотиной управлялась, и с чугунками у печи – на все работы мастерица, такую умелицу не стыдно было благословить под свадебный венец. Уж три года как присмотрел ее чернобровый Грицко, славный хлопец, приходившийся сыном сельскому кузнецу Андрею, человеку уважаемому и на селе незаменимому. Харитина тоже не сводила глаз с возлюбленного, чуть выпадет свободный час, как они опять вместе, а про деревенские гулянки и вечеринки так и говорить нечего, водой не разольешь. Их простые и задушевные воркования любо было видеть родителям и селянам.

– А ну-ка, Марийка, клыч усих до хаты, будэмо раду держати, дило важлыва, – объявил Василий Трофимович, глава семейства.

Собрались как один: Харитина и сыновья в рядок на лавках в семейном углу. Иван восемнадцати лет, дале Давид, за ним Николка пятнадцати годов, после Степан, и Димка за младшего, которому только-только исполнилось двенадцать. Василий Трофимович – за столом, в красном углу, под образами. Последней в дом влетела Марийка.

Слово держал отец:

– Надумалы мы з матирью пэрэбратися на вильны земли, до самого Мамура. Пиднялыся вы вжэ, у оного за другим симьи пидуть, а тулытыся на десятину земли нияк нэможливо, щэ й подати выплачувати. До Харкива дийдэмо своим ходом, а там поездом, докудово довэзэ, та держава, здаеться, подмогнет. Що скажэтэ, сыны?

– Одни али з ким пидэмо? – спросил Иван.

– Богато зибралыся з села, трохи нэ дюжына возов.

Сыновья, которые сами задумывались о завтрашнем дне, заулыбались. До работы они были горазды, такой бригадой им сам черт не страшен, дай только волю, где проявить силу и сноровку. Лишь Харитина пригорюнилась, бросая растерянные взгляды то на братьев, то на отца. Чуяла она, что не составит ей дорогу ненаглядный Грицко, и сердце девичье готово было разорваться надвое: и от семьи родимой не оторваться, и от друга милого тоже.

– Мэни-то як буты? – чуть слышно проговорила она.

– А тэбэ, доня, своя розмова. – Голос отца дрогнул от предстоящей разлуки. – Залышайся на мисте, тут твоя доля. Як скинчиться пост на Вэлыкдень, зиграемо тоби свадьбу. Залышимо в приданэ хату, Жданку, корову-годовальныцу, и всэ господарство. Жывитэ з Грыцько в свити и радости, а Бог дасть, побачымося…

Апрель прошел в хлопотах по свадьбе и подготовке к отъезду. Харитина, благодарная за родительскую заботу, радовалась и печалилась одновременно. Отбыла бы часть ее души вместе с дорогими людьми, разделяя по жизни их участь…

В Полтавском уезде рубленые избы для большинства крестьян оставались мечтой, преобладали мазанки, в которых стенами служили жерди. К ним привязывали лозу или пучки соломы, и это построение замазывали глиной и белили известью трижды в год. Приходилось белить и после ливней. Полы чаще земляные, крыши под соломой. Двор ограждали плетнем или обсаживали кустарником, ворота изображали поперечными жердями. Во дворе ставили скотный сарайчик и коморю для хлебных закромов.

Василий Трофимович сумел-таки поставить рубленый дом на одну комнату, при входе печь, и угол под кухню. Стол, лавки да полати, где братья укладывались на ночь, забираясь на них с печи, – вот и вся мебель, да родительская кровать, конечно. Полати сколачивались из толстых плах настилом под потолком. Харитина с Марийкой на ночевки устраивались на русской печи.

Дети в украинских семьях воспитывались в уважении к родителям, обращаясь к ним на «вы». Воля отца была законом. Женили чаще по воле родителей. Когда кто-то противился, батька мог уговорить и оглоблей.

С хозяйством в семье Карпенко было не лучше. На десятину земли имелось однозубое пахотное рало да деревянная соха. Для ручной обработки поля – мотыга и пара заступов, для сеяния – коробка деревянная, или брали в аренду колесную сеялку. Выручала лошадка Буланка, незаменимая трудяга: соху и борону-волочильню протащит, груз какой перевезет, без нее хоть пропадай. Корова красной степной породы доилась справно, да с сенокосом хуже некуда, косили где придется. Из деревьев чтили вербу, имевшую магическую силу. Вербными прутьями выгоняли скот на пастбище, чтобы животные не подхватили болезни.

Для изготовления тканей обрабатывали лен и коноплю. Сырье вымачивали, прочесывали и мяли на досках, пряли на веретене, красили растительными красками. Столяры и бондари готовили из дерева домашнюю утварь, лавки, бочки, коромысла, долбили цельные корыта. Что помельче, то и собрали на сибирское новоселье. Василий Трофимович прихватил на семена знаменитую пшеницу «полтавка».

Украинская пища скромная, но со вкусом. Любимым блюдом были кушанья из комочков теста, сваренных в воде или молоке, – галушки, а также вареники с творогом или вишней. Из пшена с добавлением лука и картофеля готовили кулеш, заправленный салом. Гречанка ставилась под сметаной, а к борщу иной раз подавали гречневые пампушки. Суп-капустняк готовили из капусты, картофеля и круп. Реже – юшку с рыбой. Летом варили тыкву, фасоль. В почете была горилка.

Бани не было. Парились в большой русской печи, из которой выгребалась зола, пол застилался соломой, поверх холстом, на нем и грелись под овчиной. Голову мыли щелоком – отваром из золы. Зимой окошки покрывались слоем льда. Освещение каганцом. С таким житьем-бытьем не жаль было расставаться, ведь там, на реке Мамуре, сказывали, совсем иная жизнь.

* * *

А земля проснулась и зацвела невиданно светло и буйно, как никогда. Или семья не замечала прежде красот распустившихся ранних садов? Что может быть краше весенней поры на Полтавщине, когда яблоневые рощи покрыты густым белым соцветием, словно пушистым снегом под новогоднюю ночь, когда вишенные кроны манят нежными узорчатыми лепестками ярко-красных и лиловых оттенков, облепившими тонкие стреловидные ветки? Приглядываясь к бурному весеннему цветению и прислушиваясь к радостным птичьим посвистам, к монотонному жужжанию усердных пчел, участники предстоящего отъезда ловили себя на мысли, что все это благолепие уже отторгается изнутри, становится чьим-то чужим…

Ранним майским утром конный обоз на двенадцать семей из Полтавской и Киевской губерний тронулся в далекий путь. На дворе стоял 1886 год. Поначалу предстояло добраться до Харькова – тоже не ближний путь в триста верст с лишком, – там перегрузиться на поезд и доехать до Тюмени, сибирского города, докуда была проложена железная дорога, и снова гужевым транспортом до места назначения – вот и весь маршрут. Люди в тягостном молчании покидали отчий край, до мелочей знакомые места, где жили с малолетства, дружили, вели хозяйство, а то озорничали и балагурили. Придется ли еще побывать на малой родине и поклониться ей в пояс? Навряд. Вот и околица позади, и сельское кладбище под кленами и березками, где покоится с миром прах отцов и дедов. Господь с ними, да Харитина приглядит за могилками, а им, переселенцам, – в беспросветный далекий поход. Потому и тоска лежала на душе, что перед глазами медленно проплывали милые сердцу окрестности, проплывали, прощально удаляясь в безвозвратное прошлое.

Обозники шли пешком, чаще босиком, приберегая обувь, а майские вечера стояли еще прохладные. Обувка была не походная, чаще лапти простецкие, деревенские, с белыми холщовыми онучами, то бишь портянками. Ночами спали где придется, в сторонке от дороги, где кони находили себе свежую траву. У ходоков началась простуда. Буланка, коняга светло-желтой масти, тянула груженую телегу, ехать на которой допускалось только Марийке, маленькой и не по годам развитой девчушке, знавшей чуть ли не наизусть поэзию Тараса Шевченко, украинского «кобзаря», вышедшего из крепостнического крестьянства. Да и та старалась больше идти пешим ходом, шлепая босыми ножками по пыльной дороге.

Первоклашка старалась обучить грамоте старших братьев, самоучек, не переступавших порог местной школы и едва читавших по слогам, а писать совсем не умевших. Из них только Стёпа полтора-два года сидел за партой. За что бы ни бралась Марийка, все-то у нее получалось, от Бога, видать. И пела славно, кто бы ее учил? Как затянет высоким голоском любимую песенку «Солнце низенько, вечор близенько», так заслушаются все на радость и удивление.

Ее-то, кроткую голубку, прибрал к себе Всевышний, видать, слишком она приглянулась. Как-то не уберегли Марийку, заболела она, заболела, и дошла болезнь до воспаления легких. Надеялись на выздоровление, уложили на тележную постель, обоз двигался, а болезнь брала свое. В обозе ехала бабка, она и врачевала девочку как могла. Шептала что-то, поила целебными травами, только без пользы. Марийке становилось все хуже, тело стало горячим, она таяла на глазах, вдобавок наступило ненастье, зачастили дожди. А обоз шел и шел намеченным путем, и не было уже возврата. Марийку, ставшую беспомощной, невесомой, братья несли на руках, оберегая от тряски. Надеялись донести до Харькова, до врачей. Она понимала свое бедственное положение, старалась приободрить родных, слабо улыбалась им, приговаривая: «Не беспокойтесь, мне хорошо». На очередной стоянке склонившаяся над доченькой мать по шевеленьям губ и отдельным словам, произносимым в горячечном полузабытьи, угадала предсмертное завещание:

Як помру, так поховайте
Мэнэ на могили
Средь степи широкой
На Украйне милой…

Вскоре душа Марийки вознеслась к небесным ангелам. Не рассталась она с милой и любимой Украиной. Обоз в скорбном молчании остановился в небольшом степном хуторе, где разыскали малоприметное кладбище. Местные жители, близко к сердцу принявшие смерть маленькой страдалицы, помогли сколотить гробик и крест, выкопать могилку, а походники нарвали полевые цветы, из которых каждая семья свила по венку. На похоронах не сдерживали слез, проявляя горечь и печаль. Кто из селян не помнил ее звонкие напевы, приветливые взгляды и обращения? В тот печальный день Марийка в последний раз собрала сельчан в едином порыве глубоких переживаний. Возле Марийки, утопавшей в цветах, обоз стоял всю ночь. Помянули светлого человечка по-христиански, а наутро оставили сиротливую могилку под высоким крестом и пышным цветочным покровом.

* * *

На двенадцатый день дошли до Харькова, где находился Переселенческий отдел. В нем все до едина прошли регистрацию и получили небольшое денежное пособие на каждую семью. Переселенцам выдали подорожную карту с перечислением в ней членов семьи и указанием их возраста.

Государство способствовало людям в перемещении на необжитые территории. Семье Василия Трофимовича пришлось расстаться с незаменимой пособницей – молодой и сильной Буланкой, которую задорого, за семьдесят два рубля, продали цыганам вместе с телегой и упряжью. Расстались с конями и другие семьи.

Погрузка на поезд Харьков – Тюмень проводилась целый день, столько всякого скарба везли с собой семьи, вплоть до печных ухватов, казанков для варки и глиняной посуды, деревянных корыт, а некоторые прихватили даже по две-три пары живых курей и петухов на развод. Те и горланили по утрам, устраивая селянам побудку и напоминая им о покинутых родных уголках. И без них на душе было тоскливо. В товарные вагоны загрузились не скученно, по две семьи в одном; к ним подсели тамбовские переселенцы, и поезд дал ходу.

Ехали медленно, не боле тридцати километров в час. К поезду были приставлены двое полицейских. Часто делали остановки из-за нехватки воды или топлива, тогда машинист бегал вдоль вагонов и зазывал мужиков носить воду из ближайшего водоема. Женщины той порой наскоро пытались что-то сготовить на кострах для еды или хотя бы вскипятить воду на чай. Варили кашу, гречневую или иную, да всеми любимые галушки. В вагонах печек не было. На больших стоянках покупали на дорогу продукты и даже водку, чтобы заглушить смурные размышления, когда наговорят о непроглядной сибирской глуши, о болотной трясине или трескучих морозах.

Впереди – Урал, родина железных дорог в России. В 1834 году на нижнетагильском заводе мастера-самородки, отец и сын Черепановы, соорудили первый «пароходный дилижанец» для передвижения по чугунной колее. В семидесятых годах паровозы появились в центральной части империи.

В 1878 году открылось движение по горнозаводской дороге от Перми до Екатеринбурга, придав мощный толчок развитию уральского промышленного края.

А той порой дорожные ландшафты менялись. Начиналась сибирская тайга. Потянулись горные и железоделательные заводы с высокими дымящимися трубами. После Тагила – городок Невьянск, где золотые прииски разрабатывались прямо вдоль магистрали.

– Дивись-ка, Стёпка, як моють шлыховое золото, – подсказывал Василий Трофимович сыну.

Стёпа уставился на заляпанные бутера, канавы, слякоть – и никакого золота.

– Бать, так рази в такой грязи золото бывати?

– Бывати, сынку, що натрапышь на щастье, де сам нэ чэкав, – сказал отец и как в воду глядел. Привалит Степану на Амуре золотое счастье, о чем будет сказ впереди.

Запомнилась остановка на берегу Верх-Нейвинского пруда, сооруженного веком ранее Прокофием Демидовым при металлургическом заводе. Полукилометровая плотина считалась огромной по тем временам. В пруд впадала быстрая и говорливая река Бунарка. В качестве рабочей силы на завод привлекались невьянские старообрядцы. И кто бы знал, что та маленькая станция через шестьдесят лет станет малой родиной автору книги, которую ныне читатель держит в своих руках? Из Верх-Нейвинска прибыли в Екатеринбург на реке Исети – столицу Урала. Город строился основательно, много каменных домов. Гордость Урала, Верх-Исетский металлургический завод, до сего дня держит мировую марку качества выпускаемых видов стали.

За Уралом путникам открылись другие, более строгие пейзажи. Насупленные нагорья, сплошь покрытые темной хвойной зеленью, расходились беспорядочными грядами, растворяясь в далеком мареве. Таинственный, глухой и неприступный край. Вечность планеты. Полноводные реки раздвигали горные гряды, отражали на зеркальной поверхности небесную синь. Тайга и тайга, селений никаких, разве промелькнет близ дороги хуторок станционного смотрителя – и снова безлюдье, куда ни глянь. Что ждет путников там, на далеком Амуре? На остановках сказывали всякое.

– Дальше непроходимая тайга, болота и оводы летают с воробья, а по дорогам и вдоль рек бродят ватаги беглых каторжан с Сахалину. Сподряд всех грабют и убивают, – внушали знатоки тамошних мест потрясенным кошмарными вестями переселенцам.

– Там земли, что богаче нет, травища в рост, – убеждали другие. – Рыбу из озер черпают ведрами, а в лесах зверье охотникам на выбор.

До Тюмени доехали без приключений, если не считать вынужденной остановки для захоронения скончавшейся старушки. Тюмень – город старинный. Здесь, на караванном пути из Средней Азии, где-то в шестнадцатом веке на месте бывшего татарского городка тюменского хана казаками был заложен острог от набегов кочевников, ставший столицей Сибирской губернии. Прибывший поезд загнали в дальний тупик, к реке Туре, где предстояла пересадка с поезда на обоз, а дальше топать тыщи верст. Подумать страшно!

К поезду прибыло переселенческое начальство, пригласившее глав семейств в контору для регистрации прибывших и получения пособия на приобретение гужевого транспорта. Не успело начальство отбыть, как на берегу запылали костры, на которых стали готовить еду, греть воду для стирки белья и купания детишек. На берегу уже маячили рыбаки, выдергивавшие отменных рыбин одну за другой. О таких уловах раньше и мечтать не могли. Лови – не хочу. Вдоль поезда сгустились ароматы наваристой ухи.