Kitobni o'qish: «Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха»

Shrift:

Предисловие

Река времён в своём стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Эти стихи написал Гавриил Романович Державин, тот самый, что «в гроб сходя, благословил» гений Пушкина на лицейском экзамене. Написал за два дня до смерти. Верно, чувствовал приближение вечности.

А вспомнились они в связи с лежащей перед вами книгой. Книгой про человека, о котором говорили, что это «Леонардо да Винчи». Сам он писал о многомерности своего творчества:

По-вашему, я трезвенник?.. Один,
Успешно избежав процессов и процессий,
Запоем пью четыре сорта вин
Из кубка четырёх моих профессий.

Некоторые даже называли его гением. Другие парадоксально заявляли, что его личность крупнее его произведений. Но все признавали его неординарность.

Автору повести его жизни неведомо, как отзовётся имя Александра Михайловича Кравцова в будущих поколениях. Возьмут ли его в своё будущее актёры, писатели, поэты, вообще жители нашей громадной державы. И оно останется в культурном пласте России.

А.М. Кравцов в роли Леонида Павлова в спектакле «В поисках радости» по пьесе В. Розова. Театр «Современник». Начало 1960-х годов

Или незаметно, за быстротекучестью жизни тихо забудут о нём и его творениях. И оно растворится в забытом прошлом.

В любом случае автора сей книги двигали душевный порыв и человеческое стремление собрать и обобщить сведения о его жизни, его творчестве, его судьбе. И желание не оставить это имя в небытии.

Автор знал Александра Кравцова более сорока лет и ни разу, ни один день, ни одну минуту не скучал от общения с этой духовно богатейшей фигурой. Как ни парадоксально, но и помолчать рядом с ним было интересно. Сама его личность сильно воздействовала на тебя. Один незаурядный дипломат, ныне покойный, после знакомства с ним в скромной квартирке на Сущёвке, сказал: «Кажется, эта комната тесна для него». Имея в виду масштаб личности.

В молодости Александра Кравцова, увидев в спектакле «Современника», пригласил сняться у него в кино классик итальянского неореализма Джузеппе де Сантис. А тот с огорчением отказался, не желая подводить товарищей по театру, ибо нужно было уехать на съёмки на несколько месяцев. Порядочность была для него важнее собственной выгоды и славы.

Он никогда не занимался строительством своей карьеры. Это для него было не столь интересно. Он всю жизнь работал на карьеры других.

Даже когда его приглашали на телевидение, он был очень избирателен. Несколько раз выступил у Андрея Малахова, у Михаила Швыдкого. Но в основном отказывался, считая большинство этих передач низкого уровня, «на потребу толпы». Со временем его приглашать перестали. О чём он не жалел.

Больше времени он старался тратить на творчество – писал, репетировал, организовывал неповторимые творческие вечера в Центральном доме работников искусств.

Бо́льшая часть его прозы автобиографична, даже документальна. Автор этой книги и многие его ученики, друзья, знакомые не раз слышали за долгие годы общения рассказы о его детстве, войне, юности, ГУЛАГе, встречах с великими мира сего. И видели, читая его книги, как эти рассказы преобразовываются в художественные произведения. Они тоже почти документальны. Хотя Алёша Чебрецов в его повестях, казалось бы, лирический герой, но на самом деле по фактам и мыслям, изложенным на бумаге, он документален. Это сам Александр Кравцов. Укрывшись за образ, легче исповедоваться в прозе.

Поэтому автор этой биографии обильно приводит большие отрывки из его прозы. Но только в том случае, если наверняка знает, что эти факты и события документальны. Причина лежит на поверхности – талантливый писатель о себе напишет лучше и точнее, чем о нём же кто-либо другой. Иногда даются ссылки на конкретные рассказы и повести, иногда таких ссылок нет. Текст Александра Кравцова просто идёт в едином повествовании его жизни. Где автор точно знает, кто скрыт за тем или иным персонажем, он позволяет себе, за давностью лет, поставить истинное действующее лицо. Это надо иметь в виду читателю.

В заключение хотелось бы повториться ещё раз. Нам, современникам, неведомо, кого будут помнить и ценить будущие потомки. Неведомо, будет ли человечество существовать, к примеру, через миллион лет, будут ли там имена Шекспира, Толстого, Данте. Цель автора скромнее. Поведать о необыкновенной личности и дать ей жизнь хотя бы на несколько будущих десятилетий.

И небольшое техническое примечание. Поскольку многоточие (…) часто бывает авторским, при обозначении сокращения текста писателя в книге иногда использовался другой знак – (..) две точки.

Истоки

Город Берн – столица Швейцарской Конфедерации, расположен на реке Ааре. Жители Берна считают его самым красивым городом Швейцарии. Он – объект всемирного наследия. Его часто называют городом фонтанов, их здесь более ста, и большинство относятся ещё к XYI веку. Славится он старинными церквами, аркадами, башнями и, конечно, знаменитым Бернским университетом.

В начале 20-го века тут бурлила международная жизнь: эмигранты из многих стран Европы – политики разных мастей – оседали в этой вечно нейтральной стране. Немало было их из Российской империи.

Но не только эмигранты. Многие молодые юноши и девушки мечтали получить здесь блистательное европейское образование…

И, представьте себе, в начале XX века, тайно сбежав от родителей и устроив фиктивный брак с одним молодым человеком, обрусевшая гречанка Таня Кравцова приехала в Берн с намерением получить диплом юриста, так как в России женщинам путь в юриспруденцию был закрыт. Но эта девочка (ей не было и четырнадцати) с рождения была упряма и целеустремлённа. Она, если ставила себе цель в жизни, непременно её добивалась.

Вот как описывает этот период жизни матери в своей книге «Перепады. Война, война – судьбы истоки» Александр Кравцов (надо заметить, что прообразами лирических героев явились: Алёша Чебрецов – это Саша Кравцов, а Татьяна Чебрецова – это Татьяна Константиновна Кравцова, его мать, родилась 16 января 1891 года; хотя повести художественные, однако события в повестях книги документальны; в квадратных скобках даны пояснения автора):

«Смазливая девчушка-подросток была редкостно упряма в независимых поисках будущего… Женщиной-ребёнком она выглядела долго, лет до тридцати пяти… Даже с высоты зрелого опыта ей не удавалось объяснить, откуда в гимназистке последнего класса поселилась маниакальная целеустремлённость к юриспруденции. В России тех лет даже сумасшедшие не представляли себе женщину в роли присяжного поверенного или, чего доброго, – судьи и прокурора!

В благонравной семье крупного промышленника [Кравцова], с бородой митрополита, не только родители, но обе сестры [Тани Кравцовой] и три брата из четырёх решительно не разделяли её бредовых мечтаний. А тот, кто одобрял, сам был возмутителем семейного спокойствия – его влекло в бездну революции…

На её взгляд, мессы стоил не только Париж, но любой город Европы с солидным университетом. Выучиться сначала там, затем подать прошение на высочайшее имя, то есть самому государю, экстерном блеснуть на юридических факультетах Санкт-Петербурга или Москвы и тем доказать свои права на помощника присяжного поверенного… Нет-нет, её голова никогда не кружилась от воображаемых аплодисментов толпы!

Не теряла она ума и от преданной влюблённости синеглазого студента Пети Позднякова, состоятельного красавца и умницы из хорошего рода… Он предложил ей руку и сердце, но получил согласие только на помощь друга – фиктивный брак ради обретения ею свободы действий. Он пошёл на это, обещая ждать, когда она всерьёз подумает и о спутнике жизни. Бедный друг…

Татьяна мысленно видела мать читающей письмо дочери о разлуке, и весь путь от Санкт-Петербурга до Женевского озера залила тайными слезами…».

Таня в совершенстве изучила немецкий язык и, конечно, поступила в университет.

«В просторах его [Берна] улиц и площадей, в реке Ааре с шестью мостами и многими каналами Татьяна находила сходство с обликом Петербурга; в книгах добротной старинной библиотеки – верных собеседников. Сумерки в Берне с его террасными парками, приглушённой позолотой осени приводили её к чувствам, похожим на те, что вызывает в полумраке позолота православных храмов»…

В конце января 1904 года без объявления войны японцы напали на русские корабли, базирующиеся в Порт-Артуре. А уже в июне удачные действия японцев привели к полному разгрому русской тихоокеанской эскадры. Отправленный на помощь балтийский флот после полугодового перехода был также наголову разбит Японией в Цусимском сражении в мае 1905 года.

Швейцарские газеты взахлёб кричали о поражении русского царя. В российской империи началась первая русская революция. Русские эмигранты были в шоке от трагической гибели крейсера «Варяг» и знаменитого вице-адмирала Степана Макарова. Вот как эти события отразились в среде русской молодёжи в Швейцарии:

«С местными порядками русские эмигранты были, что называется, «на вы». Жили весьма осторожно. Настолько, что могли смолчать и отводить глаза, когда перед ними приплясывал и вопил на всю улицу гнилозубый сопляк:

– Die Japsen haben ja die Russen verhaut! (Япошки русских поколотили!).

Будущие видные персонажи русской революции хорошо усвоили, что несовершеннолетние швейцарцы охраняемы как священные коровы, и этот паршивец точно знал, что безнаказан.

Но юная Таня [Кравцова] не выдержала и отвесила ему звонкую пощёчину.

Злобное дрянцо принялось демонстративно выть. Её спутники начали таять в ближних переулках. Растущая толпа прохожих рвала и метала: русская избила швейцарского ребёнка! Бедная маленькая гостеприимная Швейцария жестоко расплачивается за своё доброе сердце!.. Ханжи они были нестерпимые. Впрочем, в каком скандале толпа уличных зевак бывает обаятельной?

Таню и нескольких приунывших русских ведут в полицию нравов. Некий чин глядит на неё с сомнением: «Сколько вами лет, фройлен?» Она, не моргнув, отвечает: «Четырнадцать». А гнилозубому потерпевшему оказалось шестнадцать. После неловкого молчания, но без извинений, её отпускают. Толпа молча провожает недовольными взглядами…».

Вот так юная Таня Кравцова вступилась за честь России.

Помимо Берна она бывала в Женеве и в Цюрихе.

В Женеве в 1905 году как раз проживала семья Ульяновых – Владимир Ильич Ленин, вождь русской революции, и его жена Надежда Константиновна Крупская. Русские эмигранты активно общались друг с другом. Таня Кравцова встречалась с будущим руководителем Советского государства. В интервью московской газете «Квартирный ряд» (3 февраля 2005 г.) А. Кравцов рассказывает об этом корреспонденту Светлане Тихонравовой:

«Мама уехала в Швейцарию, поступила в Бернский университет. Она познакомилась с русскими эмигрантами, проживавшими в основном в Берне, Женеве, Цюрихе. Посещала она и семью Ленина. У Ульяновых ей предлагали вкусный кофе. "А кто его варил, Надежда Константиновна?" – спрашивал я. "Что ты, она была ворчунья и ещё более бестолковая кухарка, чем я. Владимир Ильич всегда варил кофе сам. Он знал какой-то хитрый рецепт. Хозяйством же занималась мать Крупской, которая запомнилась очень приятной, доброй, много курящей женщиной". Вернувшись в Россию, мама подала прошение на "высочайшее имя", чтобы получить разрешение защитить диплом уже в России. Разрешение всемилостивейше было дано, она блистательно защитилась в Харьковском университете, где в то время была серьёзная юридическая кафедра, и смогла работать присяжным поверенным».

Об этом же написано в новелле «Ночь над бездной» в вышеупомянутой книге:

«При случае она [Татьяна] устраивала себе праздники – поездки в Женеву. Там, в кафе "Ландольт", собиралось русское землячество в основном из политических эмигрантов. Большинство из них – марксисты, все – за рабочее дело. Что они при всём этом не могли поделить, ей было непонятно. Сначала одни обзывали других "твердокаменными", а другие тех – "мягкотелыми", затем и вовсе здороваться перестали. Но все были одинаково приветливы к студентке с детским лицом и энергичным замахом на мужскую профессию юриста…

Социалисты Ульяновы пригласили Таню посетить их более чем скромную квартирку… Владимир Ильич сам готовил кофе и с интересом толковал с ней об их общей профессии – юриспруденции, и ни разу – о марксизме и революции.

Елизавета Васильевна, его старенькая, постоянно курящая тёща, кормила гостью чем Бог послал и низким контральто вела ласковые материнские беседы. Надежда Константиновна Крупская просила в Бернской библиотеке "подобрать несколько названий для работы Ильича". Поговаривали, что Ульяновы скуповаты. Ей так не показалось…

Вообще говоря, в эмигрантской среде сплетни и злословие были в ходу. Она даже думала, что, быть может, идеи революции и притягивают к себе людей со склочными наклонностями».

Время шло, и тоска по родине росла:

«Синеглазый студент Петя Поздняков [фиктивный муж] с кротостью и терпением князя Мышкина наведывался в Швейцарию, расспрашивал Таню о житье-бытье, останавливался в гостинице, но целомудренно не приглашал туда названную жену. Она изображала цветущее благополучие, хотя репетиторствовала, давая уроки студентам-соотечественникам.

Между тем её тоска по России стала почти невыносимой, но она поймала себя на мысли, что скучает и по синим глазам своего кроткого благодетеля».

Вернувшись в Российскую империю, Татьяна Кравцова подала прошение на имя императора Николая II с просьбой продолжить юридическое обучение в России и, сдав экзамены в харьковский университет, проучилась там несколько лет…

Так Татьяна Константиновна Кравцова стала первой женщиной-юристом России…

Знаменитый бас Фёдор Шаляпин гастролировал в Харькове, и, естественно, все хлынули на его выступления:

«Он [Шаляпин] приехал на гастроли, однако театральная дирекция распорядилась билетами так, что студентам ничего не досталось. Татьяна пробилась к самому Фёдору Ивановичу.

Он с удовольствием следил за её красивой речью и думал, почему бы и женщинам не посостязаться в судебных речах с его добрым приятелем Плевако.

Ишь как эта маленькая жарит – не устоишь, хотя весь пафос её не к нему, скорее, к местным дельцам от театра.

– Теперь у здешних студентов траур, – горько заключила она.

– Ну уж и траур! – засмеялся Шаляпин.

– Как же вы себя недооцениваете! – воскликнула девушка. – Чем мы докажем нашим внукам, что были современниками великого Шаляпина, если ни разу не слушали его в опере?

Он растрогался. Дал слово, что устроит места для молодёжи, а её просил приходить на все спектакли по персональному пропуску через служебный подъезд»…

Отучившись в харьковском университете, Татьяна решилась, не без робости, вернуться к матери:

«Братья и сёстры готовили её к встрече с матерью после стольких лет разлуки. Боялись, что материнское сердце не выдержит, и придумали версию: приехала-де близкая подруга Танечки с добрыми вестями от неё.

Татьяна, в очках и под вуалью, сидела перед женщиной, мудрость которой заставляла трепетать сердца девяти её взрослых сыновей и дочерей. Корсет привычно поддерживал спокойное величие её осанки.

– Скажите мне, милая барышня, – перебила мать рассказ дочкиной «подруги», – а в каких эпизодах нашей с ней жизни ярче всего запомнилась я?

– Мне сразу трудно припомнить, но…

– Значит, моя память крепче, – продолжала мать. – Я помню всё, что связано с каждым моим ребёнком. Приди моё дитя через много лет постаревшим или, упаси Господи, изуродованным, всё равно бы узнала. И потому скажу вам так: сегодня я убедилась, что моя младшая дочь неплохо овладела адвокатскими премудростями, но ей никогда не стать приличной актрисой… Иди, я тебя обниму, моя дурочка!..».

И удивительное продолжение истории с её «фиктивным» мужем:

«Пётр Фёдорович Поздняков добровольно ушёл на германский фронт в чине поручика. Их супружеские отношения оставались условными, при этом оба дорожили дружбой.

Через год она узнала о его ранении и, бросив все дела, сестрой милосердия отправилась в госпиталь, где лежал он.

Ей сказали, что рана тяжёлая, – он потерял одно лёгкое. Увидев его синие глаза на бескровном лице, она, подобно княгине Волконской в сибирском руднике, впервые почувствовала, что любит мужа не по долгу, а по сердцу.

– Петя, мальчик мой! Никуда тебя не отпущу!..

Два синих озерца благодарно засверкали навстречу…

Татьяне удалось удерживать его на земле ещё десять лет.

Умер он в дороге, когда они возвращались из Новороссийска.

В тех краях находилось родовое имение Поздняковых. Крестьяне бывшую помещичью семью в обиду не дали, и мать Петра Фёдоровича жила в собственном доме. Похоронив её, он наскоро продал дом. Деньги пришлись как нельзя кстати, но в поезде его сердце отказало. Стояло жаркое лето, сохранить тело до Петербурга не удалось бы. Татьяна работала тогда юрисконсультом Октябрьской железной дороги. Получить разрешение от собратьев из Северо-Кавказского железнодорожного управления не составило большого труда, и она похоронила мужа на главной аллее городского кладбища в Ростове-на-Дону, поставила ограду. И тут же заказала дорогое надгробье, на которое ушли почти все средства от продажи дома».

Подлинное имя Петра Фёдоровича Позднякова узнать, к сожалению, не довелось…

Шло время, и судьба подарила Татьяне Константиновне ещё одного достойного человека:

«…Через год она сидела у памятника в виде небольшой мраморной часовни. В нише перед иконой мерцала лампадка. Собралась было поручить сторожу поддерживать огонёк, но цвет его носа, отёчное лицо и тяжёлый запах перегара остановили этот порыв.

– Красота какая, – раздался над ней мягкий мужской голос с донским говором. – Это ж кто удостоился такой чести?

– Разве непонятно? Святой человек.

Она не сдержала рыданий.

– Не надо так сокрушаться о святых. Им там лучше, – рассудительно заметил прохожий, склонившись через ограду так близко, что его дыхание пощекотало её щёку. – Вы молоды, красивы, интеллигентны… Впереди ещё целая жизнь.

Даже сквозь прилив слёз она отметила что-то мило чудаковатое в том, как он произнёс слово «интеллигентны» – с мягким «г».

– Можно, я посижу тут, за оградкой?

– Прямо на земле?

– На травке. Тут добрая травка.

На этот раз забавно прозвучало «траука». Она не сдержала улыбку, взглянула на него. Крупный мужчина с добрым широким лицом, рыжеватыми усами, улыбчивыми светлыми глазами под большим лбом. Он, видимо, рано полысел, но это не портило благоприятного впечатления от его внешности.

– Вы здесь живёте?

– Я здесь учусь в аспирантуре. Ещё год впереди.

– Послушайте, а могла бы я вас просить об огромном одолжении?

– Думаю – да. Не стесняйтесь!

– Хотела передать сторожу деньги на поддержание огонька в лампадке, но колеблюсь: пропьёт – не проверишь ведь!

– Я не пропью. Знаете, почему?

– Нет. Но это и не так важно…

– Очень важно, поверьте. Я просто не возьму у вас деньги. Если не хотите меня обидеть, доверьте мне эту заботу просто так, по душе. Не такие уж тут затраты, чтобы спорить.

– Но как же…

– Я буду вспоминать вас весь год. Святую женщину у святой могилы.

– О, вы ошибаетесь… Совсем я не святая! И перед ним глубоко виновата…

И Таня рассказала случайному встречному историю знакомства и отношений с Петром Фёдоровичем.

Он долго молчал, прежде чем сказать тихо, но твёрдо:

– Похоже, что теперь и я готов отправиться за вами на край света…

Она улыбнулась его шутке, хотя услышала и скрытое за ней признание.

– Скажите хотя бы, как вас зовут.

– Михаил…

Оба с трудом дождались встречи через год.

Как они были счастливы… Он, как и Пётр Фёдорович, никогда не повысил на неё голос, умел гасить конфликты быстро и весело. В Ленинграде у него появилось много друзей и доброжелателей. Она завидовала его характеру и держала на привязи свою вспыльчивость. Они уже не ждали своих детей, даже подумывали об усыновлении младенца из сиротского дома. Но на сорок первом году жизни [в 1931 году] Татьяна родила мальчика. За дело взялись обе счастливые бабушки, питерская и новочеркасская. Дитя крестили, нарекли Алексеем и потихоньку прививали основы Закона Божия. Отец и мать Алёши делали вид, что запретного воспитания не замечают».

Михаил – это Михаил Иосифович Кравцов, будущий отец Саши Кравцова, в книге он – Михаил Андреевич Чебрецов.

Прапрадед М.И. Кравцова – старшина Казачьего войска черноморского Андрей Кравцов получил дворянство Указом императрицы Елизаветы, о чём, едва научившись читать, узнал Саша Кравцов: он «живьём» видел этот Указ.

(В одном из конфликтов уже в 1970-ых годах, когда недоброжелатели хотели скомпрометировать А.М. Кравцова, они почему-то прибегли к нестандартным средствам борьбы – вероятно, других не было – они принесли сведения, что вообще-то Татьяна Константиновна не его родная мать. Он приёмный сын. Так это было или нет – какая разница. Они глубоко любили и уважали друг друга, что важнее физиологической составляющей.)

И ещё одно примечательное событие произошло в 1929 году, описанное также в очерке «Над бездной»:

«Бог спасал семью от опасных ловушек, которые таили в себе непрочные дороги советского бытия…

Ещё до встречи с Михаилом Андреевичем Чебрецовым Татьяна угодила в одну из таких ловушек.

К концу 20-х годов атеистическая пропаганда в стране переросла в широкую антирелигиозную агрессию. В действующую церковь ленинградского предместья во время воскресной литургии ворвалась группа комсомольцев с мандатом на изъятие церковных ценностей. Прихожанам удалось вытолкать пришельцев за порог храма без единого синяка и царапины. Но это не мешало завести на них дело по обвинению в злостном хулиганстве.

По нравственным законам профессии адвокат Чебрецова и пятеро мужчин – её коллег не уклонились от сомнительной и опасной по тем временам затеи – в суде защищать верующих. Делали это толково, и обвинение практически развалилось. Тогда кто-то предпринял попытку сколотить уголовное дело против самих адвокатов. Их арестовали и отправили этапом в Москву, в Матросскую тишину. Долго не вызывали на допросы – выдерживали до морального расслабления.

Тюрьму посетила Екатерина Павловна Пешкова, жена великого пролетарского писателя [Максима Горького] и председателя Комитета помощи политзаключённым, впоследствии упразднённого. В беседе за благотворительным чаем общественную деятельницу прежде всего интересовало, как содержатся арестованные, не обижают ли их. В суть уголовных дел члены комитета, как правило, не входили.

Татьяна рискнула: от своего имени, чтобы не провоцировать ненавистную властям «коллективку», опротестовала арест.

– Вся моя «вина», – говорила она, – в том, что я честно и добросовестно выполнила свой долг, защитив прежде всего советский конституционный закон о свободе совести. Уголовно наказуемые действия совершили те, кто, попирая этот закон, заведомо провоцировали столкновение. Обвинение практически развалилось, а нас арестовали якобы за оскорбление власти. Не было ни малейшего основания для такого поступка. Теперь держат, не вызывая на допросы, не предъявляя по сути никакого обвинения!..

Пешкова пообещала разобраться. Через несколько суток юристов освободили.

Татьяну пригласили на Лубянку и предложили работу в ВЧК. Она кротко ответила:

– Взгляните на мои руки. Они слишком слабы, чтобы удержать «карающий меч революции»…

От неё отстали…»

В интервью Светлане Тихонравовой из той же газеты «Квартирный ряд» от 3 февраля 2005 г. А.Кравцов делится воспоминаниями об отце:

«Своих предков по отцу я знаю от восемнадцатого века… Во время Елизаветы Петровны мой пращур был старшиной войска Черноморского и в этом звании жалован дворянством. Указ подписан Екатериной, потому что Елизавета к тому времени умерла. Этот документ я храню. Его сын был донским священником в Новочеркасске. Внук – мой дед – управляющим Акцизного управления войска Донского».

Михаил Иосифович Кравцов был историком, археологом, часто уезжал в экспедиции на раскопки древних могильников под Семикаракорами и брал с собой сына.

Когда же Саша бывал в Ленинграде, он ходил в детский сад. Как-то с ним произошла интересная история, которая точно характеризует его личность, хоть ещё юную и не вполне сформированную, но имеющую одно безусловное качество – обострённое чувство собственного достоинства:

«[Однажды] воспитательница неосторожно обозвала его [Сашу Кравцова] «губошлёпом». Он перестал с ней разговаривать. Она пыталась всячески нажимать – результат был тот же. Детям стало интересно, чья возьмёт. И воспитательница применила репрессивную меру: велела сесть на табуретку в углу и оставила без прогулки.

Все ушли. Он сидел один в просторной комнате. Единственным развлечением был большой портрет Сталина во весь рост, от пола до потолка. Мальчик выдвинул табуретку в центр зала, уселся удобнее и предложил портрету послушать, что ему известно о товарище Сталине. Он вспоминал стихи и пел песни.

Особенно печальными, почти похоронными, казались ему мелодия и слова о том, что «он вёл нас на битву с врагами за счастье и радость бороться» и был «самым большим полководцем», а потом – «самым большим садоводом», а теперь, выходит, уже не стал – всё в прошлом. Мальчику было почему-то жалко дядечку с добрым прищуром и в скромной шинели без знаков различия. Алёша допевал со слезами:

– Споём же, товарищи, песню
О самом большом человеке,
О самом большом и любимом –
О Сталине песню споём.

В такой драматический момент и заглянула в комнату старшей группы заведующая детсадом, пожилая большевичка.

Зрелище ребёнка, слёзно обращённого к портрету вождя с песней о нём, потрясло её.

– Почему ты не на прогулке, Алёшенька?

– Меня наказали.

– За что?

– За «губошлёпа»?

– Кто такой «губошлёп»?

– Не знаю. А обозвали меня.

– И ты нагрубил в ответ?

– Нет. Я всё время молчу.

– За это и наказали?

– За это…

Что заведующая делала с обидчивой подчинённой, Алёше не дано было знать. Но с той поры при встрече воспитательница прижимала мальчика к пышной груди, как собственного сына. Мама удивлялась его безразличию к такой нежности, а мальчик не был злопамятным, но правду отношений чувствовал».

Впервые юный Саша публично выступил на сцене ещё до поступления в школу, неожиданно для него, во Дворце пионеров:

«Мама впервые повела его во Дворец пионеров. Просто так, чтобы показать, где он может найти занятие по душе, когда станет школьником. Вокруг ходили, пробегали, сидели ребята разных возрастов. В детскую толпу вошёл сосредоточенный мужчина в очках и громко объявил:

– Срочно нужен мальчик, который знает наизусть стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино».

Алёша почти машинально выкрикнул:

– Я знаю! Я!

Мужчина с сомнением поглядел на мать:

– Он и вправду знает?

Она кивнула.

– А где твой галстук? – обеспокоился мужчина.

Мальчик понял своё бесправие в этом доме и опустил глаза:

– Я ещё не пионер. Я просто самый длинный в классе.

– Самый высокий! – ревниво поправила мама.

– Ничего, ты всё равно будешь пионером, – веско сказал мужчина. – А пока…

Он привёл их с мамой куда-то, откуда-то принёс большой и пышный галстук из алого шёлка, к нему – металлический зажим с пятью поленьями и тремя языками огня и украсил ими маленького чтеца.

Только после этого попросил:

– Почитай мне, пожалуйста. Громко и выразительно, как полагается на сцене!

Алёша никогда не был на сцене, но про «громко и выразительно» слышал от воспитателей в детсаду. Он стал читать. Его прервали, похвалили и вывели на сцену. Это случилось так быстро, что он не успел испугаться.

Читал гладко, звонко. Произнёс последние слова: «Да будь на то не Божья воля, не отдали б Москвы!» Из темноты зала захлопали, закричали сотни голосов. Сцена показалась огромной, уходить по ней было долго. И он побежал. Это вызвало новый всплеск восторгов.

– Иди, поклонись! – подталкивали его за кулисами. – Тебе же аплодируют!

Он ответил:

– А я не умею…

Так и не пошёл кланяться. Всё равно его благодарили, дали коробку конфет «На-ка, выкуси!», но галстук и зажим забрали» («Русская рулетка на Ладоге»).

После истории с защитой прихожан православного храма Татьяна Константиновна ушла из адвокатуры навсегда и стала юрисконсультом. Работать она стала в Смольном, где находился ленинградский облисполком. Но и там ей пришлось пережить тревожные и опасные события:

«На дворе – тридцать седьмой год. Алёше – всего лишь шесть лет.

В тот морозный день в детсаду с порога объявили очередной карантин. Опоздания на работу в годы расцвета сталинской диктатуры стоили дорого, от вылета с работы до лишения свободы. В дни неожиданных карантинов Татьяна брала сына с собой в Смольный. Она была тогда юрисконсультом облисполкома.

Попоив мальчика тёплым молоком с ватрушкой, она надела поверх его красного лыжного костюма коричневое зимнее пальтишко с котиковым воротником, такую же шапку, крепко повязала шарфиком шею, отдала санки и отправила кататься в парк. Каково же было её недоумение, когда весёлая сотрудница, к тому же самая опасная сплетница и стукачка в аппарате облсовета, вбежала в её крохотный кабинет, задрав глаза к небу и растопырив пальцы.

– Ну парень у тебя! Ну авантюрист!.. Представляешь: разгуливает по макету Ленинграда, как Гулливер по Лилипутии. А кругом стоит партийное и советское руководство города и старается делать вид, что ничего не замечает. Пока всё это ужасно смешно, но ведь…

Татьяна, не дослушав, бросилась в сторону зала, который отвели под выставку проектов реконструкции Ленинграда, с огромным макетом города в центре. В связи с этой реконструкцией она уже получила неприятности, которых и без детских глупостей более чем хватало.

Неделю назад ей предложили подготовить к согласованию проект документа о добровольной передаче организациями и предприятиями части своих культфондов на нужды реконструкции. На слово «добровольно» можно было пожать плечами и промолчать. Кто не знал, что такое сверху спущенный призыв к добровольности! Но расходование бюджетных средств не по назначению, да ещё с передачей в другие руки, вопиюще противоречило закону. Она сказала, что такой документ юридической оценки не выдерживает. В тот же день её вызвали к председателю облисполкома. Это был редкостно тупой и грубый тип. Он долго орал на неё, не тратясь на аргументы. Затем устал и отвязался. Но атмосфера сгустилась. Оставалось гадать, в каких масштабах разразится гроза…

Её вызвали к громовержцу питерского Олимпа – Андрею Александровичу Жданову. Разговор с вождём из ближайшего окружения самого Сталина был кратким, но с холодящим душу шлейфом. Он не хамил. Просто не сводил с беспартийной совслужащей ледяного взгляда.