Kitobni o'qish: «Юные мстители»

Кольку Петрусевича привели около полудня.

Мать послала Гришку по воду. С коромыслом он, конечно, не связывался: что, он – девчонка? А чтобы не обливать штаны, дед Егор ему два кружка из фанеры вырезал – как раз по диаметру вёдер. Они плавают в ведрах на поверхности – и вода не плещется.

Гришка набирал воду в колонке на перекрёстке, когда из-за угла вышел участковый Фартушников в своей летней форме: белой гимнастёрке с портупеей, фуражке со звёздочкой и синих галифе.

Он крепко держал Кольку за руку повыше локтя.

Хотя Колька и не думал убегать. Он шагал, опустив голову.

За плечами у него горбом выделялся рюкзак.

Гришка отметил, что рюкзак был наполнен так, что сразу становилось ясно: Колька собирался в путь обстоятельно.

Но сейчас Петрусевич едва переставлял ноги – наверное, понимал, что его ждёт.

Да и все вокруг это понимали.

Ещё два дня назад Колькина мать переполошила весь квартал. Оказывается, сыночек сбежал на фронт и оставил записку: что, мол, идёт помогать Красной Армии бить фашистов. Что, мол, скоро не ждите: пока Гитлера не…

А ведь Гришка совсем, было, тоже собрался по следам Кольки. Стал складывать в коробку на чердаке вещи, нужные на фронте: ножичек, фонарик, еду.

Гришка подхватил вёдра и засеменил следом за участковым и Колькой.

Игравшие на улице мальчишки уже оповестили Колькиных родителей, и из калитки вышел дядя Витя, держа в руке сложенный вдвое обрывок верёвки.

Хорошей такой бечёвки, толщиной с краковскую колбасу.

Дядя Витя поблагодарил милиционера, взял сына за ухо и повёл во двор.

Калитка затворилась, послышался голос дяди Вити:

– Гитлера, значит, решил споймать?

И над забором взлетела верёвка.

Колька орал так, что Гришка решил, что бежать на фронт, – это не выход.

На фронт надо идти.

Ведь не идти нельзя!

Сами посудите, где еще можно толковому мальчишке стать героем?

Взрослым хорошо, они и в мирное время ордена получат. Был бы Гришка постарше, двинул на шахту, перевыполнил норму в 14 раз, как Алексей Стаханов, – и, пожалуйста! Или подался в машинисты паровоза, чтоб стать таким знаменитым, как Михаил Кривонос.

Так не пустят же! Мал еще, учиться надо.

По правде сказать, от таких слов Гришка уже совсем махнул рукой на свою мальчишескую жизнь: годы-то идут. А впереди – ни просвета.

Сами посудите: индейцев на Земле осталось – раз-два и обчёлся. Да и далеко до Америки – с уроков не сбежишь помочь племени делаверов.

И на революцию с Гражданской войной он тоже опоздал. Тут, конечно, отец с матерью виноваты: могли бы, всё-таки, пораньше родить его. Может, хоть бы с басмачами подраться успел.

Когда он отцу об этом сказал, тот в растерянности развел руки: «Да знаешь, всё как-то не получалось. Пока японцев разбили, пока мать встретил…»

Отцу теперь легко руками туда-сюда делать, а каково ему, Гришке?

Сам, значит, япошкам всласть накостылял, а сын пускай, как хочет. Никто о детях думать не желает, только всё о себе.

Кто-то вон моряков с корабля «Челюскин», льдами раздавленного, снимает, кто-то вон с Валерием Чкаловым через Северный полюс в Америку летит, а ты давай, Гришенька, сыночек дорогой, учи: «А плюс Б сидели на трубе».

Какой только ерундой учителя их в школе не пичкают, а родители в восторге: мы о таком и не слыхали!

Лично он, Гришка, никогда не видел, чтобы кто-нибудь в магазине сдачу высчитывал помощью алгебры.

А ведь, сколько интересных вещей можно было бы в школе изучать! Танк, например, или аэроплан. И чтоб посидеть в кабине дали, стрельнуть пару раз.

Эх, если бы он родился лет на сто раньше, только бы его и видели! Тут по Дону всего ничего до Азова, а там юнгой на корабль и…

Пираты, абордаж, работорговцы, прекрасные пленницы и клады на скалистых островах. Вот была жизнь!

Сейчас вроде бы и юнги никому не нужны, не говоря уже о прочем.

Книжки читаешь – раньше мальчишки в Гришкином возрасте на вес золота были: и сокровища они находили, и преступления раскрывали. Том Сойер, например, или Гекк.

И что теперь за время такое настало: ребят уже и за людей не считают. Так, мелюзга под ногами вертится, настоящим героям мешает. Как будто не ясно, что если б только дали, если б только разрешили…

Но едва война началась, настроение у Гришки поднялось. Правда, язык быстро пришлось прикусить.

Когда он, не скрывая радости, примчался и заорал: «Война! Ура!» – мать так звезданула!

Ну да что с неё взять – женщина! Они во все времена войны боялись.

Поначалу Гришка очень беспокоился, как бы фашистов не успели без него разгромить. И с замиранием каждый раз начинал слушать сводку по репродуктору: вдруг сейчас передадут, что Красная Армия дала генеральное сражение, немцы отступают, наши лётчики бомбят Берлин, а парашютисты уже захватили в плен Гитлера.

Но с каждым прошедшим днём в возможность такого быстрого поворота событий верилось всё слабее, и Гришка не знал, радоваться ли ему от этого или нет?

Он ежедневно на карте, прибитой на стену, переставлял флажочки, которые сделал из портновских булавок с горошинками на одном конце, отмечая оставленные города, и удивлялся: Германия такая маленькая, а захватила уже земли у нас в несколько раз больше, чем сама.

Когда он сказал об этом деду Егору, тот пожевал губами, переспросил: «Большой кусок, говоришь, оттяпала? Значит, подавится».

Может, и подавится – у Наполеона тоже вон не вышло.

Но поведение деда Егора Гришка не одобрял.

Выйдет в огород в своей меховой безрукавке, хоть и лето на дворе, постоит, поскребывая седую недлинную щетину на щеках и, прислушиваясь к далёкой канонаде на западе, и сплюнет в сердцах.

Главной задачей, которую поставил себе Гришка, было: попасть на фронт. Но теперь мысль о побеге по примеру Кольки Петрусевича пришлось оставить: положение становилось всё тревожнее, поговаривали о диверсантах, милиция была вся начеку и словила бы ещё быстрее.

Нет, нужен был другой путь, желательно официальный. Иначе с матерью не сговоришься. Сгоряча и выволочку устроит. Потом плакать и раскаиваться будет. Что еще хуже.

А то бы принёс повестку – и прости-прощай.

Ходили слухи, что, то одному парню, то другому удавалось провести военкома, накинуть себе лишний год.

Правда, Гришке нужно было накидывать ой-ей-ей сколько, но выбора не было. Риск – благородное дело.

Он специально отложил свою попытку до тех пор, пока фронт не подкатился к их городку, и не начались сборы и беготня. Спешно эвакуировались, грузились на платформы в тупиках разные учреждения: и паровозное депо, и колесные мастерские, даже мельница с маслобойкой везла свои станки и машины.

В день, когда Гришка решился испытать судьбу, двор военкомата был пуст.

Ветерок носил обрывки газет, шурша ими по шелухе семечек. По коридорам торопливо пробегали военные с лицами, заострёнными тревогой.

В дальнем крыле здания гулко заколачивали ящики, властный нетерпеливый голос искал шофёра.

На Гришку в отцовских сапогах, в которые он под пятки подложил смятые газеты, чтобы казаться повыше, никто не обратил внимания.

Улучив момент, когда из кабинета военкома убежал молоденький сержант с грудой папок, Гришка шмыгнул за обитую тёмно-коричневым дерматином дверь.

Военком сидел за столом, опершись на него локтями и окунув лицо в ладони.

На звук Гришкиных сапог он вскинул голову и несколько раз с силой сжал и распахнул веки, будто нанырялся вдоволь с открытыми глазами и теперь прогонял боль.

Еще не разобравшись толком, кто перед ним, он встревоженно спросил:

– Что?

Гришка, так долго подготавливавший убедительную речь, растерялся от ответственности момента, сглотнул и сумел лишь громко, будто глухой соседке бабке Меланье кричал, объявить высоким голосом:

– На фронт, товарищ майор!

Военком долго разглядывал Гришку.

– Кем? – спросил он спокойно и даже как-то равнодушно.

Комочек радости оторвался в груди у Гришки и полетел вниз, обдавая жаром сердце, живот.

В его воображении пронеслись лихие конники с искрами сабель, лётчики в широких очках в кабинах самолётов, моряки с ленточками бескозырок.

Но тут он вспомнил, что в танкисты специально отбирают солдат невысокого роста.

– Танкистом! – выдохнул он.

Майор помолчал, обдумывая.

– А на печку? – поинтересовался он громовым голосом, от которого, казалось, закачалась лампочка, подвешенная к потолку на свитых проводах. – Ба-инь-ки?

Но в ответ на это Гришку словно прорвало, и он тоже закричал:

– А вы… А вы знаете, что Аркадий Голиков в Гражданскую войну был начальником штаба полка? В четырнадцать лет?

– Кто? – опешил военком.

– Аркадий Гайдар, писатель! – наступал Гришка. – А «красные дьяволята»? Им по сколько лет было?

– С матерью попрощался? – перебил его военком.

Неужели возьмут?

Начинать воинскую службу с вранья старшему начальнику не годилось, и Гришка помотал головой.

– Федоренко! – позвал военком, и в кабинете на пороге возник тот молоденький сержант, что выбегал с папками. – Арестуйте вот этого дьяволёнка, – приказал майор. – И вызовите сюда мать. Пусть она…

Какие указания хотел дать военком матери, Гришка слушать не стал: он знал, что она и без них прекрасно обойдётся. Особенно, если ей под руку попадется отцовский ремень.

Путь через двери был перекрыт сержантом: Гришка бросился к раскрытому окну, лёг животом на подоконник и через секунду уже стоял на клумбе.

Операцию спасения можно было бы назвать благополучной, если бы великоватый сапог не соскользнул предательски с босой ноги и не улёгся на полу в комнате.

Оставлять его в качестве трофея военным и идти домой в одном, Гришка не мог.

– Дяденька! – заканючил он, встав на цоколь фундамента и заглядывая в окно. – Отдайте сапог!

Военком не поленился, поднял с пола Гришкину обувку и протянул её через подоконник.

Но Гришка, опасаясь, спрыгнул на землю.

– Бросайте, бросайте! – попросил он.

Усталое лицо майора тронула улыбка.

– Держи, танкист!

Гришка надел сапог и пошёл вдоль стены здания.

Повернув за угол, он лицом к лицу столкнулся с Риткой.

Это называется – не везёт до конца! Уж кого меньше всего желал бы сейчас встретить Гришка, так это Ритку Путинцеву.

Ещё если девчонка учится кое-как, то с ней дело иметь можно: задачку по алгебре или упражнение по немецкому языку всегда даст списать.

Даже просто хлопнешь её ладонью по спине, как товарища, – не обидится.

А попробуйте вы то же самое проделать с отличницей, – что тут начнется! До директора школы дойти может.

Ритка не просто лучшая ученица в классе. Хуже: у неё еще и родители – врачи. Поэтому её всегда выбирали в санитары.

Станет в дверях класса, и, будьте любезны, предъявите к осмотру уши и ногти.

У-у, натерпелся от неё Гришка!

Однажды она прицепилась: покажи ей носовой платок. Дался ей этот платок! Ну, у девчонок, конечно, у всех в классе платки чистенькие такие.

А у Гришки с этими платками всегда странная история происходит. Мать ему на праздник сунет в карман наутюженный платок – через два часа он уже похож на ту тряпочку, которой остатки керосина с примуса вытерают.

И когда Ритка увидела этот его платок – о-о!

Только и сказала: «Эх, Репкин!»

А что – «Репкин»?

Он же не виноват, что у него в карманах куча нужных вещей: ножичек, биты для игры в «канты» или «пристеночек», кусок стекла чудного фиолетового цвета – за него Гришке чего только не давали взамен, – кусок медной трубки, что он нашёл на улице, из неё можно приличный самопал изготовить. Да мало ли чего!

Ну, платок и измазался. Понимать же надо!

Поэтому он всегда старался держаться подальше от таких чистюль, как Ритка.

Живут они с Риткой на разных улицах: Гришка – на Будённого, а она – на Ворошилова.

Но если пройти весь Гришкин двор, миновать сарай, грядки с картофелем и луком и за старым тополем перемахнуть через плетень, – там сделан невысокий перелаз, – то окажешься у Ритки в огороде.

Правда, Гришка этот путь редко проделывал: когда мать пошлёт попросить что-нибудь у Ритиной бабушки Насти.

Сейчас Рита была в аккуратном тёмном платьице с белым кружевным воротничком. Она пригладила ладонью свои коротко подстриженные волосы и спросила:

– Не взяли?

Гришка разозлился. «Пиши пропало, – хмуро думал он, – растрезвонит всем. Пенделя ей дать, что ли?»

– А сапоги, зачем отцовские надел? – продолжала Рита. – Думал, поможет?

Вот, теперь все будут хихикать: вояка, мол, через окно бежал. Нет, одного пенделя мало!

Он еще раз взглянул на Риту и раздумал. Не потому, что вообще никогда девчонок не трогал, – с ними только свяжись, – еще из-за лица одноклассницы: что-то в нем Гришку задело. Особенно глаза: кажется, вот-вот слёзы брызнут, хотя Гришка ни разу не видел Риту плачущей. Она гордая.

– Меня тоже не взяли, – сообщила она грустно. – На курсы медсестёр. Я им говорю: у меня родители врачи, я перевязки умею делать. «У нас от старшеклассниц отбоя нет!»

Она печально отбросила ромашку, которую мяла в пальцах.

Гришка воспрянул духом: Рита доверила ему свою тайну, хотя вполне могла бы и не говорить – кто бы узнал?

– Да ладно, – сказал он покровительственно, – «сколько тебе лет, сколько тебе лет?» – Гришка презрительно цвиркнул слюной в сторону открытого окна в кабинете военкома и добавил: – Они думают, что мы без них не сможем. Дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток!

И Гришка решительно направился со двора военкомата, но почему-то не стремился остаться в одиночестве, как сделал бы это прежде, а даже придерживал шаг, чтобы Рита шла рядом.

– Но если не в армии… Ты думаешь, наши оставят город? – спросила она, чуть наклоняясь вперед и заглядывая ему в лицо.

– Дед говорит: его оборонять неудобно – не на том берегу Дона стоит, – объяснил Гришка. – И в гражданскую так было. Подпольщики обязательно останутся, найду их, а там… Это не армия, возраст не имеет значения. Считают года до тютельки, будто это патроны.

Рита поддержала его возмущение, а затем, остановившись, попросила:

– Можно мне с тобой?

Вот именно, не потребовала, не приказала, а обратилась так робко, словно Гришка уже был командиром подпольного отряда. Но на всякий случай он испытующе и оценивающе оглядел будущего подчинённого.

– Ладно, – поддаваясь, согласился Гришка. – Разве ты не эвакуируешься?

Родители Риты были призваны в армию еще в июле, и она осталась с бабушкой Настей и старшим братом Андреем.

– Бабуля не хочет, – пояснила Рита. – Никуда, говорит, я из своего дома не поеду.

Они вошли в парк, посаженный комсомольцами в первую пятилетку, начали пересекать его по диагонали, сокращая путь к дому.

– Собрать бы человек пять своих ребят, – начал Гришка, польщённый вниманием и доверием, – мы бы…

Он уже, было, приступил к изложению своего грандиозного плана изведения немцев в их городе, как вдруг за парком, там, где находилось здание горисполкома, резко завыла сирена.