Kitobni o'qish: «Беда с этими честными»

НАД ЧЕМ МЫ СМЕЯЛИСЬ ДО ПЕРЕСТРОЙКИ

БЕДА С ЭТИМИ ЧЕСТНЫМИ

Когда даже обычный человек начнёт вести себя с вами честно, то и тогда хлопот не оберёшься. А если честным окажется врач…

Вот, например, сделали пару лет назад моей жене операцию. Сама завотделением резала, умница, кандидат наук. А потом, когда жена пришла поблагодарить её, эта самая докторша цветы взяла, а от духов, которые я с таким трудом через Яна Владимировича достал, отказалась. Мол, принципиально не беру подарков.

Мы с супругой от такой честности две ночи не спали, у неё обострение началось.

А что оказалось? Через знакомых выяснилось, что духи хоть и французские были, но врачиха пользуется другой маркой.

Так ты же интеллигентный человек! Намекни заранее. Нет, они не могут, они честные, скромные.

А мы с женой, как оплёванные были, все в нас пальцами тыкали. Супруга ревела, ревела, а потом работу поменяла, чтоб в другую поликлинику ходить.

Теперь на днях вот я сам попал в хирургию с аппендицитом, прямо из института привезли. Виталий Николаевич – молодой такой, симпатичный доктор, – часа четыре в моём животе копался.

Сейчас лежу я в палате, через несколько дней выписка, и всё размышляю: какой ему презент преподнести. Теперь я учёный, понимаю, что нельзя это дело на самотёк пускать.

Стал советоваться с соседями по комнате. Один говорит: «Чего тут рассусоливать? Если врач – баба, то цветы и духи, если мужик – коньяк».

Я как про духи услыхал, мне сразу нехорошо стало.

Второй сосед – худой такой язвенник – отговаривает: «Какой коньяк? Чтобы твоя супруженция запела, если бы ты каждый день с работы бутылку приносил? Тут надо что-нибудь для семьи, чтоб и жена рада была. Хрусталь, например».

Запомнил я пожелания, а сам решил к главврачу сходить: кому же ещё лучше запросы своих подчинённых знать?

Главврач – мужчина солидный, вопросу моему не удивился, понимает, что не из праздного любопытства. Вслух стал размышлять:

– Виталий Николаевич? Хоть он и молод, но из первого периода, – когда берут всё, что дают, коньяк, например, – уже, конечно, вышел.

Слава богу, думаю: попёрся бы с бутылкой, как осёл.

– А окончился ли у него второй период – хрусталя и прочих безделушек, – право, наверное сказать не берусь, – засомневался главврач. – Сам-то я музыкой увлекаюсь, пластинки коллекционирую.

Вышел я от него, на всякий случай в записной книжке пометку о пластинках сделал. А что – не последний раз болеем.

Но с медиком моим всё равно никакой ясности. Может, ему по-простому в конверте дать?

Ловлю я тогда нашу нянечку.

– Родной ты мой, – успокаивает она меня, – это только мы рублёвками берём, а у докторов за семь лет учёбы латынь все нормальные чувства вытеснила. Про Виталия Николаевича узнать можно, почему нельзя. Только тяжело, – завздыхала она, – ох, тяжело!

И я полез в карман, где лежали специально наменянные женой рублики.

К вечеру выяснилось, что хрусталём у Виталия Николаевича забита вся квартира, но хобби он себе ещё не выбрал, а потому лучшей благодарностью было бы какое-нибудь простенькое украшение для его жены: перстенёк с бриллиантиком или ещё что…

Я, конечно, сейчас же подключил супругу и вскоре уже показал нянечке ожерелье из натуральных камней. Та одобрила, а я на свою беду поинтересовался, как у Виталия Николаевича с честностью.

– Очень, – сказала нянечка. – Просто кристальный человек. Во всей больнице, пожалуй, такого честного не сыщешь.

Мне б, дураку, уже б тогда от такой рекомендации насторожиться.

Настал день выписки, захожу я в кабинет. Посмотрел Виталий Николаевич ожерелье, вздохнул:

– Очень красивая вещь, но я не могу её принять. Понимаете, – оправдывается, – не заслуживает этого моя работа…

– Ну, это уж позвольте нам решать!

Всучил я ему, за дверь выскочил, пот со лба вытираю.

– Взял? – спрашивает нянечка. Добрая душа, за меня болеет.

– Взял, – отвечаю облегчённо, – едва уговорил.

– Я же предупреждала, что он очень честный.

– Да, говорит, моя работа не достойна такого…

– Само собой, – поддакивает нянечка. – Если бы он у тебя аппендикс чикнул – и всё, а то он, ведь, и желудок тебе скальпелем пропорол: повозиться пришлось, зашивать. Нет, редкой совести человек, теперь таких почти и не осталось…

БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Плотный, коренастый мужчина в рабочей спецовке приоткрыл дверь с табличкой: «Директор»:

– Можно, Иван Иванович?

– А, Кашкин, заходи! – Директор радостно зашагал из-за стола, захлопал вошедшего по плечам. – Как семья, дети, здоровье как? Ты, говорят, в армии водолазом служил, есть ещё порох?

Кашкин в смущении кивал. Директор подвёл его к окну: весь заводской двор был уставлен недоукомплектованными тракторами.

– Вася, – сказал директор, показывая за окно, – ты родному заводу помочь можешь?

– Так это, – замялся тот.

– Нужно съездить и добыть запчасти.

– Ну нет, – запротестовал Кашкин, – там надо трали-вали разводить, жлобов всяких охмурять. Это не по мне.

– Да ты вообще дела с людьми иметь не будешь, – успокаивал директор. – Нужно просто будет достать и привезти.

– Да? А далеко ехать-то? К празднику обернусь?

– От тебя будет зависеть. Но одних только командировочных даём тебе тысячу долларов.

У Василия округлились глаза.

– Это куда же – на Колыму, что ли?

– При чём тут Колыма? – скривился директор. – Успеем ещё. – Он обернулся и ткнул пальцем в карту на стене за своим креслом. – А посылаем тебя вот сюда – в Бермудский треугольник.

Кашкин онемел. А директор поднял лежащую на столе газету, где одна из заметок была обведена красным, и доверительно разъяснил:

– Там на днях теплоход с запчастями для тракторов затонул. Так что тебе всего-то и надо будет – Нырнуть. Найти. Достать. И привезти.

– А… А это… – не находил слов Кашкин.

– А что делать? – развёл руками директор. – По нынешним временам это всё равно будет и надёжнее, и дешевле. Тут главное – чтоб не перехватил никто.

БИЗНЕС

Завсектором НИИ Перегудову и старшему инженеру Чучкину выпал жребий навестить своего забюллетеневшего коллегу Мамедова. Правда, сам он болен не был, у него что-то там с бабушкой, но ведь это даже лучше, вы не находите?

Была припасена ёмкость, содержимое которой должно было, если уж не поставить старушку на ноги, то, по крайней мере, поднять настроение у замордованного в конец внука, ибо бабушка у Мамедова – хроник: болеет, чуть ли не семь дней на неделе.

Пришлось заскочить ещё на рынок: надо же и больной что-нибудь подкупить, неудобно всё-таки. Прямо морока с этими бабушками: попробуй придумай, что им принести. Да и ужасно нерентабельны эти все апельсины – ну, сами согласитесь, какая из них закуска?

Но когда страхделегаты очутились в рыночной толчее, то увидели там… Мамедова. Бабушки, правда, видно не было, да и внучек интересовался всё почему-то особами молодыми и юными.

Он перехватывал очередную, шептал что-то на ушко, и уводил за киоск. И уже через пару минут девушка выпархивала оттуда вся сияющая, запихивая в сумку наимоднейшие сапоги.

Рассчитывать, что за киоском лежит в инвалидном кресле умирающая бабушка, было, по меньшей мере, глупо. И страхделегаты воспылали справедливейшим гневом: они тратят рабочее время, чтобы навестить этого нахала, а он здесь обделывает свои делишки. Ему нипочём сорвать общественное, запланированное месткомом мероприятие. Представьте себе, если бы они просидели полдня под дверью этого негодяя? С пересохшим – конечно, от волнения – горлом!

– Товарищ Мамедов! – окликает официальным тоном Перегудов своего подчинённого. – Вы же отпросились у меня с работы, потому что у вас больна бабушка!

– Конечно, – невозмутимо соглашается Мамедов, даже не очень смущённый появлением начальника, – но она в Баку.

У Перегудова от такой наглости отнимается язык. Увидев это, Чучкин берёт инициативу в свои руки.

– Вы знаете, как называется то, что вы делаете? – восклицает он, пиная ногой огромную сумку Мамедова с «товаром».

– Тс-с! – перебивает тот и, наклонившись, шепчет: – Это бизнес.

Перегудов приходит в себя:

– Вы, кандидат наук, получаете двести сорок рублей в месяц…

– П-ф-ф! Да разве это деньги? – презрительно сплёвывает Мамедов и доверительно сообщает: – Я вот здесь день проторчу – и оклад у меня в кармане.

Эта мысль вклинивается в голову Перегудова как томагавк, а Чучкин, ничего не замечая, продолжает напирать грудью на «бизнесмена», норовя в очередной раз поддеть ногой сумку:

– А где вы берёте столько?

– Из Баку подсылают.

– Больная бабушка?

Но Перегудов прерывает обличительный запал Чучкина, беря его за локоть:

– Но если за день – месячная зарплата, то, сколько же это выходит в месяц?

– В месяц? – не сразу находится Чучкин, проморгав, что мысль начальника свернула на боковые рельсы.

– В месяц! – сердится Перегудов. – В год! При моём окладе! Считайте же, чёрт побери!

Чучкин выхватывает из кармана калькулятор:

– А на сколько дней?

– Без выходных работаете? – деловито уточняет Перегудов у Мамедова.

– Без выходных, – вздыхает тот. – Адская работа.

– В среднем, месяц за год идёт, – подводит итог Чучкин, поднимая голову от калькулятора.

– То есть, – вслух размышляет Перегудов, – я месяц здесь – год отдыхаю, два месяца, – он возбуждается, – два года, три месяца…

– Три года ничего не делаете, – заверяет Мамедов.

– А я? – вдруг вспоминает Чучкин, но Перегудов его отталкивает:

– Или три года могу путешествовать!

– Или три года можно коньяк пить! – подсказывает Мамедов.

– Или три года играть в преферанс! – вклинивается Чучкин.

– Или три года на взморье лежать! – уже вопит Перегудов.

– Или три года можно сидеть! – добавляет неизвестно откуда взявшийся сержант милиции, плечом раздвигая Перегудова и Чучкина и беря за локоть Мамедова.

Онемевшие страхделегаты смотрят вслед Мамедову и милиционеру, потом Перегудов вытирает пот:

– Да, работа хорошая, но… вредность повышенная.

Но не проходят они и десятка шагов, как вновь окаменевают: из-за торговых рядов выворачивает Мамедов, но уже… один.

– А где сержант? – в один голос спрашивают Мамедова растерянные коллеги, а тот лишь пожимает плечами, не понимая их возбуждения:

– А что – сержант? Вы что же думали: сразу в кутузку? Ха! Моя милиция меня бережёт! – И, вздохнув, добавил: – Сержант – тоже человек. У него тоже жена есть. Тридцать восьмой носит.