Kitobni o'qish: «Последние дни Оно»

Мадам Мерль всегда была во всеоружии, невозможно было не восхищаться особой, столь полно экипированной для светских битв. <…> Ибо именно такой и была мадам Мерль – фальшива до самой, самой, самой глубины души.

Генри Джеймс. «Женский портрет»

© Сирин (Чувьюров) А., текст, 2024

©«Геликон Плюс», оформление, 2024

Майкл Салливан работал в одном из отделений психоневрологической клиники, расположенной в медицинском комплексе Mount Sinai Hospital. В эту клинику он поступил сразу после окончания медицинского колледжа при Mount Sinai Hospital – Mount Sinai Hospital School of Nursing. За десять лет работы в клинике он зарекомендовал себя как один из лучших специалистов по психиатрии, и к нему обращались многие знаменитости или их родственники при определенных проблемах психического или неврологического характера. Поэтому он ничуть не удивился, когда накануне утром ему позвонил адвокат семьи Йоко Оно и сообщил, что с ним хотел бы встретиться Шон Леннон.

Ее фотографии, совместные с мужем – известным рок-музыкантом, часто появлялись на страницах музыкальных и бульварных журналов в 70-е и 80-е годы, но в этой сморщенной, сгорбленной в инвалидной коляске старушке в очках с темными стеклами ничего не напоминало о той импозантной японке, супруге рок-музыканта. Глядя на ее сгорбленную фигуру, на ее морщинистое лицо, он подумал, что она похожа на старую шимпанзе. «Из-за этой старой ведьмы, из-за этой старой шимпанзе распалась величайшая музыкальная группа двадцатого века», – подумал он, но потом устыдился своих мыслей. Если бы кто-то проник в его мозг и узнал бы, какие мысли сейчас крутились в его голове при виде этой старухи, то его назвали бы расистом и его врачебная практика, возможно, на какое-то время приостановилась.

Ее привезли вечером, во время дежурства Салливана в больнице.

– У моей мамы серьезные проблемы, – сказал привезший ее в больницу сын, поздний ребенок их брака. – Нам, – он кивнул на стоящую рядом молодую женщину, – позвонила сиделка, сообщила, что с мамой очень плохо. Я переговорил с лечащим врачом, и он посоветовал положить ее на время в вашу клинику. И мы срочно прилетели из Парижа.

– Адвокат вашей семьи меня уже предупредил. Мы уже приготовили палату. Пойдемте, я вас провожу. – сказал Салливан.

– Подожди меня здесь. – обратился Шон к сопровождавшей их группу молодой женщине. – Посиди в кресле, пока мы отвезем маму в палату.

Салливан вместе с Шоном и сиделкой отвезли Йоко в палату.

Перед входом в палату до сих пор молчавшая Йоко оживилась, с улыбкой указала на номер палаты:

– Палата номер шесть.

– Да, это одна из наших палат, предназначенных для VIP-персон. В ней две смежные комнаты, ванная, туалет, душ, есть кнопки для вызова врача. Я думаю, вам там будет удобно.

– Вы читали Чехова? – спросила Йоко, когда сиделка вкатила коляску в палату.

– Простите, не расслышал, – ответил Салливан. – Повторите, пожалуйста, фамилию писателя.

– Ч-е-х-о-в, – протяжно растягивая слоги, сказала Йоко. – Русский писатель, – и опять так же, словно по слогам произнесла фамилию писателя: – Ч-е-х-о-в.

– Нет, фамилию такого писателя я не знаю. Из русских писателей я знаю Толстого, Достоевского, Солженицына и, конечно, еще Владимира Набокова.

– У Чехова есть небольшой рассказ, который называется «Палата № 6», про пациентов психиатрической больницы. Поищите в Интернете, почитайте этот рассказ. Мне кажется, найдете немало интересного.

Шон наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал, что все у нее будет хорошо и что завтра он ее навестит, и вместе с доктором Салливаном вышел из палаты.

Палата состояла из двух больших смежных комнат и походила на гостиничный номер. Вид из окна напоминал вид на Ню-Йорк, который открывался из ее квартиры в «Дакоте»¹. Дальняя от входа комната предназначалась ей, а в ближней расположилась сиделка. После китаянки Мэй Пэнг и Сэма Грина она старалась прислугу набирать из своих соотечественников.

В последние годы она спала плохо. И это был не сплошной сон протяженностью семь-восемь часов, как у обычных людей, а какие-то провалы в сонливо-дремотное состояние на час, на два в течение дня, а также ночью. Возрастное нарушение сна было связано еще и с кошмарными сновидениями, которые уже давно преследовали ее. Эти кошмарные сновидения были связаны с ее бывшим мужем, точнее, с одним из бывших ее мужей – с Джоном Ленноном, и начались они спустя несколько недель после его убийства.

В этих кошмарах он упрекал её, что она изменяла ему с другими мужчинами, что она его никогда не любила, а лишь манипулировала им для продвижения своей карьеры. Называл ее ведьмой, лживой сукой. Но тогда рядом с ней был Сэм Хавадтой, нью-йоркский антиквар, с которым она прожила двадцать лет и который заменил для Шона отца. В период её жизни с Сэмом Хавадтоем, эти кошмары снились не часто, но потом, когда Сэм перебрался в Будапешт и она осталась одна, кошмары приняли навязчивый характер

Эти сны изматывали ее, всякий раз после таких ночных кошмаров она чувствовала себя опустошенной. И как-то раз во время очередного приступа этого ночного кошмара, когда в ее адрес вновь полетели оскорбления, что она лживая сука, ведьма, что она его никогда не любила, что она все время манипулировала им, она ему резко ответила, что да, она ведьма, сука, что она его действительно никогда не любила и вообще изначально хотела завести роман с Маккартни. Она говорила резко, так она часто говорила при жизни. И при ее словах про Маккартни Леннон сник, съежился и в этот момент был похож на брошенного хозяевами старого пса.

Когда она проснулась, она записала фрагмент этого диалога, а спустя несколько дней переработала этот фрагмент в песню «Yes, I'm a Witch»², тайное послание тому, кто некогда был ее мужем, который теперь являлся ей в ночных кошмарах с упреками и обвинениями.

На какое-то время сны с Ленноном перестали ее беспокоить, но потом изнуряющие кошмары возобновились, только в этот раз она видела себя в образе Чепмена, с пистолетом в руке стреляющего в Леннона. Это сновидение чередовалось с другим кошмарным сновидением, как как будто она со своими детьми – Кёко и Шоном, гуляет в лесу и на них нападает медведь. От этих кошмаров она просыпалась. Она пыталась обмануть свой организм, стала ложиться днем, но и днем эти кошмарные сны не отпускали ее; даже когда она на короткое время засыпала в кресле, ей снился медведь или лимузин, из которого вылезал Джон Леннон, и она в маске Чепмена, стреляющая в своего мужа.

И даже после пробуждения тревога, вызванная этими кошмарами, не отпускала ее. Ее мысли крутились вокруг смерти мужа – Джона Леннона, и в этой круговерти мыслей, в этом потоке сознания одни мысли выступали в качестве обвинителей, другие – в роли адвокатов. Она была подобна прикованному к скале Прометею, только в ее случае в роли орла были ее мысли и ее кошмары.

Когда-то она выработала специальную методику засыпания: она считала до ста, вначале на японском, потом на английском, потом опять на японском, затем опять на английском и так до тех пор, пока, измученная своими упражнениями, не проваливалась в сон, но теперь и это не помогало.

Она пыталась решить эту проблему с помощью различных снотворных, седативных средств и транквилизаторов, но в какой момент решила отказаться от их приема. Она боялась попасть в зависимость от них. В молодости у нее был довольно длительный опыт употребления наркотиков, благодаря своей железной воле она сумела перебороть это пристрастие, но сейчас, с возрастом, не была уверена, что у нее достаточно будет сил и воли, чтобы не впасть в очередную зависимость. По этой же причине она уже давно не употребляла алкоголь.

Своими ночными кошмарами она замучила себя и сиделку. Та позвонила Шону, который в это время с женой находился в Париже, и тот буквально на следующий день прилетел в Нью-Йорк. А потом Шон уговорил ее подлечиться, полежать несколько дней в лечебнице Mount Sinai Hospital, где ему посоветовали хорошего специалиста.

После ухода Шона Йоко какое-то время продолжала сидеть в коляске, пока сиделка разбирала вещи. Она пребывала в обычном для нее в последние годы полудремотном состоянии: в голове вертелись какие-то картины из прошлого, неясные, расплывчатые, как бывает при плохо подобранных линзах очков. Эту игру теней прервала сиделка:

– Госпожа, давайте я помогу Вам переодеться и перебраться на кровать!

Она подошла к креслу и, как маленького ребенка, обхватила Йоко, помогла ей перебраться на кровать, а потом переодеться в пижаму. Йоко ощутила запах постельного белья: так пахло белье в люксовых номерах гостиниц – запах свежевыстиранного и свежевыглаженного белья. И этот приглушенный, душистый запах ароматизаторов стирального порошка напомнил ей сорок четвертый год, когда они из Токио перебрались на свою ферму в Каруидзаву. На Токио тогда почти каждую неделю совершались налеты англо-американской авиации. И многие семьи, как и семья Оно, перебирались в сельские районы, в поселения, которые не представляли интереса для авиации союзных сил. Там, в Каруидзаве, мама с прислугой возле дома развешивали белье после стирки. А спустя какое-то время она заносила домой задубевшее на ветру белье, и запах свежевыстиранного белья, горного воздуха распространялось по квартире. Сейчас, вспомнив об этом, Йоко подумала, что, как только почувствует себя лучше, она съездит на родину и поездит по японской глубинке, по местам, где еще сохранился дух старой Японии. Эти мысли о поездке в Японию успокоили ее, и впервые за эти долгие месяцы тревожных снов она почувствовала, что тревога покинула ее. Она задремала, какие-то неясные образы приходили ей во сне, а под утро ей приснилось, что она еще маленькая девочка, гуляет в окрестностях Каруидзавы, а рядом с ней Анна Бубнова. Анна Бубнова была женой дяди Йоко – старшего брата отца, Сюнъити Оно. В тридцать третьем году, когда родилась Йоко, Анна Бубнова и Сюнъити Оно потеряли своего единственного сына – Сюнтаро. Ему было четырнадцать лет, и, как рассказывали Йоко, он умер от аппендицита. В детстве Йоко много слышала о Сюнтаро, про него говорили, что он был очень талантлив, виртуозно играл на скрипке. Дядя, Сюнъити Оно, спустя некоторое время после смерти Сюнтаро, развелся с Анной Бубновой и женился на японке, но, несмотря на развод сохранил дружеские отношения с Анной Бубновой, и та продолжала жить в доме Сюнъити Оно. Новая супруга дяди, Намико, дружелюбно отнеслась к Бубновой, оставляя порой с ней своего ребенка – сына Юго. Анна преподавала музыку – учила японских детей играть на скрипке. Поначалу у нее было немного учеников, но потом их количество увеличилось, вокруг нее образовался кружок – культурное сообщество «Лулило». Она занималась с музыкой и с отцом Йоко – Эйсуке Оно, учила его играть на фортепьяно. А потом, когда Йоко подросла, стала заниматься музыкой и с Йоко. В сорок первом, после налета японской авиации на Перл-Харбор, Анну Бубнову вместе с другими иностранцами из Токио переселили в Каруидзаву, опасаясь, что среди них найдутся шпионы. В сорок четвертом, когда семья Оно также перебралась туда, возобновились встречи Анны Бубновой с семейством Оно.

И вот сейчас Йоко приснилось, как она, девочка-подросток, гуляет с Анной Бубновой в лесу, окрестностях Каруидзавы. Рядом с тропинкой ручей, который стекал с горы Асама. Вокруг магнолии, пихты, дубы, сосны – солнечный день, щебечут птицы. Анна Бубнова держит ее за руку, что-то ей рассказывает. А потом они зашли в дом, прошли в гостиную. Анна Бубнова подошла к пианино, открыла крышку, села и заиграла. Мелодия, которую наигрывала Анна Бубнова, была незнакома Йоко; в ней была какая-то особая щемящая грусть, но при этом не было ничего депрессивного, а было что-то возвышенное, как в хоралах Баха. «Какая изумительная мелодия. Потом я попрошу у Анны ноты этой мелодии, и сама буду играть эту музыку», – подумала Йоко. На этом эпизоде она и проснулась, впервые за последние годы – с легкими чувствами. Где-то там, в глубине ее души, еще продолжала играть мелодия, которую во сне на пианино наигрывала Анна Бубнова, но сейчас от мелодии осталось только ощущение легкости, а воспроизвести в памяти мотив музыкального произведения у нее уже не получалось. «Как жаль, – подумала Йоко, – такая замечательная и красивая мелодия звучала».

Сквозь шторы пробивался дневной свет. Вначале она не смогла сообразить, где находится, потом вспомнила, что сын вечером привез ее в клинику. Она приподнялась, посмотрела в приоткрытую дверь, где отдыхала сиделка, а потом негромко, как будто боясь кого-то разбудить, позвала ее:

– Миоко!

Сиделка спала чутко, с годами научилась прислушиваться к дыханию госпожи и во время кошмарных сновидений часто подходила к ней, чтобы успокоить.

– Да, госпожа, – ответила она.

– Сколько сейчас времени? – спросила Йоко.

– Шесть часов. Шесть утра, – добавила Миоко.

– А сколько я спала?

– Вы спали около семи часов. Вы во сне улыбались, госпожа.

– Мне приснился наш дом в Японии.

Сиделка подошла, поправила подушки.

В последние годы Йоко часто вспоминала Анну Бубнову. Девять лет назад она съездила в Россию, на родину Анны, побывала в ее родительском имении в селе Берново. Она помнила, как в детстве к ним приходила в гости Анна Бубнова. Всякий раз, когда она видела Йоко, подходила к ней и крепко-крепко обнимала её, как будто пыталась свою нерастраченную родительскую любовь передать ей. Иногда вместе с ней приходила ее сестра Варвара, художница.

Такой теплоты и близости, как с сестрами Бубновыми, с родителями у Йоко не было. Мама относилась к ней отстраненно, холодно. Вместо поощрения Йоко часто в детстве слышала от мамы, что таким, как она, угловатым, некрасивым девочкам, чтобы добиться успеха в жизни, нужно полагаться исключительно на свои способности.

Варвара показывала Йоко свои картины, учила ее рисовать. Уже потом Йоко прочитала, что здесь, в Японии, Варвара освоила новое для себя направление – средневековую монохромную живопись тушью суйбокуга. Работала она также в технике литографии.

Сестры рассказывали о России, о своем поместье в Берново, о революции, о страшной братоубийственной гражданской войне, об убийстве царской семьи, а также о своих известных соотечественниках – писателях, музыкантах, художниках. Одна из этих историй – про художника Сальвадора Дали и его русскую жену Галу – Елену Дьяконову, про ее романы с поэтом Полем Элюаром и Сальвадором Дали – более всего поразила воображение молодой девушки.

Йоко помнила, как она с сестрами Бубновыми разглядывала фотографии Галы. На них эта любимица многих известных художников и поэтов вовсе не представлялась красивой. Йоко не решилась прямо высказать свое впечатление от фотографий Галы, лишь заметила, что она простая и будь она, Йоко, мужчиной, то не обратила бы на Галу внимания.

– Чтобы завоевать мужчину, не обязательно быть красавицей. Нужно знать слабости мужчины и управлять ими, а многие их слабости связаны с этим местом, – Анна Бубнова показала на постель. – Азиатские женщины в этом искуснее европейцев.

«Когда-нибудь и я встречу своего Сальвадора, – подумала Йоко, – и буду такой же знаменитой как Гала».

С годами образ Сальвадора в ее представлении претерпел определенную трансформацию. Если поначалу этот образ ничем не отличался от мечтаний многих девушек – она представляла Сальвадора мужчиной с совокупностью различных положительных качеств: знаменитый, обеспеченный, красивый, умный, мужественный, – то годам к двадцати пяти она стала искать в нем единомышленника ее феминистских идей, мужчину, готового встать в один ряд с борцами за права женщин, разорвать путы вековечного рабства женщины-прислуги, покончить с гегемонией мужчин и с господствующим в обществе мужским шовинистическим взглядом на женщин как на существа второго сорта, чье жизненное предназначение заключается в рождении детей и различных заботах по домашнему хозяйству.

Ее феминистическая позиция не была данью модному поветрию женщин-интеллектуалов вроде Симоны де Бовуар. В основе этой позиции лежало ее травматическое прошлое: ей часто приходилось слышать презрительные реплики в отношении себя – «маленький уродливый карлик», про ее нескладную фигуру, про ее большой бюст, а кроме того она нередко сталкивалась с неприкрытым шовинизмом людей белой расы, для которых она была «желтолицей обезьянкой».

Впервые за последние месяцы воспоминания о прошлом не вгоняли ее в депрессию. Она вспоминала своих Сальвадоров, свои артистические перформансы.

Ее воспоминания прервала сиделка.

– Госпожа, я принесла завтрак.

Сиделка подошла к Йоко, помогла ей перебраться в коляску и придвинула коляску к столику. Есть Йоко не хотелось, она поковыряла вилкой в тарелке с омлетом, выпила полчашки зеленого чая.

Сиделка убрала со стола.

Через некоторое время она вернулась.

– Врач спрашивает, готовы ли вы, госпожа, принять его?

– Да, пусть заходит.

Йоко поудобней уселась в кресле. Сиделка накинула на нее плед.

Вошел Майкл Салливан.

– Как вы спали? – спросил он.

– Впервые за последние месяцы спала хорошо. Мне снилась наша ферма в Каруидзаве, в Японии. Там мы жили во время войны. Мне давно уже ничего такого не снилось. Наверное, стены вашей больницы действуют благотворно.

– Мне ваш сын рассказал, что вас в последние месяцы тревожили беспокойные сны, снились какие-то кошмары.

– Да, все это началось после того, как я рассталась с Сэмом Хавадтоем.

– С Сэмом Хавадтоем? – переспросил Салливан.

– Антиквар, дизайнер, с которым я жила после смерти Леннона. – пояснила Йоко.

– Да-да, конечно. – ответил Майкл. – И как я понял со слов вашего сына, эти кошмары связаны с вашим бывшим мужем – с Джоном Ленноном.

– Да, это началось практически сразу после его смерти.

– После убийства Джона Леннона? – поправил ее Майкл.

– Да, после убийства Джона, но в тот период, пока я жила с Сэмом Хавадтоем, эти кошмары снились не часто, но потом, когда Сэм перебрался в Будапешт, а я осталась одна, кошмары приняли навязчивый характер. Во сне я видела его таким, каким он выглядел в последние годы: худой, изможденный. Он жаловался, что ему одиноко, что там, где он сейчас находится, очень холодно. Сетовал на свою жизнь, на свое детство с авторитарной тетей Мими, на маму, на Джулию, которая его бросила в детстве, вспоминал день, когда машина насмерть сбила его маму. Иногда он начинал упрекать меня, что я изменяла ему, что я его никогда его не любила, а лишь манипулировала им для продвижения своей карьеры. Иногда он в моих ночных кошмарах называл меня ведьмой, лживой сукой. Так он и при жизни нередко обзывал меня, когда начинал злиться, сердиться, и также часто сетовал на свое детство. Когда в шестьдесят шестом он первый раз рассказал о своих семейных историях, я поначалу восприняла это как обыкновенную откровенность между влюбленными, но потом эти истории приобрели навязчивый характер, и он раз за разом повторял их, почти в слово в слово воспроизводя тот первый рассказа в начале наших отношений, сетовал, что из-за этой детской травмы все в его жизни идет кувырком. Я ему пыталась объяснить, что у него далеко не самое ужасное детство, что кто-то вообще растет сиротой, кто-то живет в жуткой бедности, кто-то рождается инвалидом и калекой, и тем не менее такие люди живут и находят возможности для самореализации, а не ищут виноватых в своей жизни, как это делал Леннон. Прошлое уже не изменить, говорила я, нужно жить настоящим. Но мои слова падали в пустоту. Стоило ему в очередной раз впасть в депрессию, как он сразу же заводил пластинку про свое тягостное детство с тетей Мими: крутился вокруг своего травматического прошлого, как собака бегает за своим хвостом. В семидесятом мы какое-то время общались с доктором Яновым, который разработал курс освобождения от травматического прошлого. И на время Джон перестал вспоминать эти истории, но потом все началось снова, и он вновь и вновь повторял свои занудные истории. И во сне он вел себя так же. И после того как я рассталась с Сэмом Хавадтоем, эти сны мне стали сниться регулярно, чуть ли не каждую ночь. Эти сны изматывали меня, я просыпалась после этих кошмаров и чувствовала себя полностью опустошенной.

И вот как-то раз, во время очередного приступа такого ночного кошмара, когда мне опять приснился Джон и стал упрекать меня, что я изменяла ему, стал оскорблять меня, что я лживая сука, ведьма, что я его никогда не любила, что лишь использовала его, я резко ответила ему: «Да, я ведьма, я сука! И мне плевать, что ты скажешь! И мне плевать, как ты себя там чувствуешь! Я не собираюсь за тебя умирать, а еще собираюсь здесь пожить и повеселиться. Мне плевать на тебя! Да, я тебя использовала, но в этом ты должен винить только себя, но ты слабак, бесхребетный – ты всегда пытался на кого-то свалить вину, найти виноватых на стороне, и ты не имел мужества признаться в своей собственной бесхребетности. Это для твоих безумных поклонников ты был кумиром, а для меня ты был безвольным, бесхарактерным убожеством. Скажу тебе честно, что совсем не про тебя думала, когда пришла в галерею «Индика». И ты знаешь хорошо, что я пришла туда, чтобы познакомиться с твоим напарником – Маккартни. Именно с мужчиной такого типа я хотела связать свою судьбу – с прагматичным, все просчитывающим наперед, крепко стоящим на ногах. Но он был расист, я для него была желтолицей обезьянкой, он презрительно скривил губы и выдавил из себя: “Может, Джону будут интересны твои предложения”. Это была пощечина. Может, какая-нибудь английская девка, с которыми вы кувыркались в постели, и стерпела бы его слова, но в моих жилах течет самурайская кровь, и я сказала себе: “Ну что ж, красавчик, я тебя заставлю пожалеть о твоих словах!” И потом, когда я приходила в студию с тобой и видела злобные искры в его глазах, то мне хотелось еще сильнее позлить его, я визжала, когда вы что-то там пытались записывать, давала какие-то комментарии, чтобы спровоцировать его на агрессию, которая бы вызвала ответную реакцию с твоей стороны. Не раз я представляла сцену, как он набрасывается на меня, а ты перегораживаешь ему путь, хватаешь его за руки, и вы, сцепившись, в ярости начинаете бутузить друг друга, но у него хватало выдержки не переходить красные линии. Я довольно быстро поняла, что ты слабовольное существо, что тобой можно легко манипулировать и ты был моим орудием мести. Я говорила тебе, что он себя выставляет на первый план, себя считает лидером группы, хотя группу создал ты, считает себя талантливей, чем ты. И это тебе злило. И в итоге вы разошлись. И это сделала я! Да, я ведьма, я сука!». Я говорила резко. И при моих словах про Маккартни Джон сник, съежился и в этот момент был похож на брошенного хозяевами старого пса.

А когда я проснулась, я записала фрагмент этого диалога, а потом, спустя несколько дней переработала этот фрагмент в песню «Yes, I'm a Witch», своеобразный мистический диалог с моим бывшим мужем, где я прямо признала себя ведьмой, сукой, как он меня часто обзывал при жизни:

Oh, please don't give me that!³

Yes, i'm a witch,

I'm a bitch,

I don't care what you say,

My voice is real.

My voice speaks truth,

I don't fit in your ways.

I'm not gonna die for you,

You might as well face the truth,

I'm gonna stick around for quite awhil…⁴

И после этого на какое-то время Джон перестал меня беспокоить и долгое время мне не снился, но потом эти изнуряющие кошмары возобновились. Сюжеты этих снов были уже другие, но, как и в прошлый раз, сны повторялись. Один из этих снов был похож на фрагмент какого-то фильма. Я видела, как к нашему дому «Дакота» подъезжает лимузин, тот самый, на котором мы восьмого декабря возвращались из студии. Открывается дверь лимузина, и с коробками из него выходит только Джон. И в это время из темноты появляется Чепмен, окликает Джона: «Мистер Леннон!» Джон останавливается, Чепмен вскидывает пистолет и стреляет: один выстрел, второй, третий, четвертый. Джон падает. Чепмен с пистолетом в руке подходит к лежащему на асфальте Джону, затем поднимает левую руку, проводит по волосам, а потом хватает прядь волос, дергает раз, другой, как будто пытается сорвать парик, и вдруг вместе с париком с головы слетает маска и я вижу, что это не Чепмен, а я стою с пистолетом в правой руке и маской Чепмена в левой. И тут рядом с телом Джона возникает дымчатый силуэт его призрака, похожий на фотографию Энди Уорхола с альбома Imagine. И вот этот призрак говорит мне: «Когда-нибудь мир узнает, кто же на самом деле стрелял в меня!» И этот сон, так же как раньше прочие сны с Ленноном, стал преследовать меня. И это сновидение чередовалось с другим кошмарным сновидением: как будто я гуляю по лесу со своими детьми – Кёко и Шоном. Лес напоминает местность возле фермы в Каруидзаве, где мы жили во время войны. Я с детьми стою возле маленькой речки, и вдруг из леса выскакивает медведь какой-то странной светло-желтой окраски. Медведь бросается на меня, рычит, кружит вокруг меня. А у меня нет оружия и никакого предмета, который можно было бы использовать как оружие. Я кричу, но медведь на мои крики никак не реагирует, а в голове у меня мысли, что сзади стоят мои дети – Кёко и Шон и если я отойду в сторону, то медведь бросится на них. От этих кошмаров я просыпалась. Я пыталась обмануть свой организм, стала ложиться днем, но и днем эти кошмарные сны не отпускали меня; даже когда я на короткое время засыпала в кресле, мне опять снился медведь или лимузин, выходящий из машины Джон, стреляющий в него Чепмен и я, срывающая маску и стоящая рядом с телом Джона с пистолетом в правой руке и маской с париком в левой.

И даже когда я просыпалась, тревога не отпускала меня. Мои мысли все время крутились вокруг смерти моего мужа – Джона Леннона, и в этой круговерти мыслей, в этом потоке сознания одни мои мысли выступали в качестве обвинителей, другие – в роли адвокатов. Я была как прикованный к скале Прометей, только в моем случае в роли орла были мои мысли, которые терзали меня, отнимая сон и покой.

Когда-то я выработала специальную методику засыпания: я считала до ста вначале на японском, потом на английском, потом опять на японском, затем опять на английском и так до тех пор, пока, измученная своими упражнениями, не проваливалась в сон, но теперь и это не помогало.

Я попыталась решить эту проблему с помощью различных снотворных, седативных средств и транквилизаторов, но в какой момент решила отказаться от их приема. Я боялась попасть в зависимость от них. В молодости у меня был довольно длительный опыт употребления наркотиков, но мне удалось с этим справиться, я сумела перебороть это пристрастие, но сейчас, с возрастом, я не была уверена в своих силах: я боялась, что у меня не хватит силы и воли, чтобы преодолеть зависимость от транквилизаторов. Я и алкоголь давно уже не употребляю по той же причине – чтобы не впасть в зависимость от него.

Йоко на какое-то время умолкла. Подошла сиделка, подала ей воду в пластиковом стаканчике. Йоко отпила и продолжила свой рассказ.

– На меня вылили кучу грязи, всякого дерьма, обвиняя, что я сломала жизнь Леннону. Я ненавижу его поклонников. Однажды, когда я была в России, во время одной встречи передо мной на колени встал один из его поклонников, крупный мужчина с бородой, похожий на медведя. Он стал лепетать какие-то слова благодарности. Мне хотелось его пнуть, но я сдержалась, только сказала, что из-за таких безумных почитателей убили моего мужа. Мне потом про этого русского рассказывали, что он свихнулся на Ленноне. Хотел создать храм его имени, собирал статьи, книги о нем, создал целый музей. А после этого случая, когда я грубовато с ним обошлась, мне рассказывали, что он заляпал все мои фотографии в своих альбомах. Да, – после небольшой паузы продолжила Йоко, – наверное, жизнь Джона была бы другой, не появись я в его жизни, может, они все вместе до сих пор бы играли, как The Rolling Stones. Но и моя жизнь, если бы не было Джона, тоже была бы другой. Не о такой жизни я мечтала, когда первый раз мы с ним занялись любовью в «Кенвуде». Я бы хотела оказаться на месте этой еврейки, Линды Истман: жить в тихом поместье в Шотландии и время от времени в своем артистическом салоне собирать художников и музыкантов. Именно поэтому я вначале познакомилась не с ним, а со вторым, точнее, первым из битлов – Маккартни. Но тот уже тогда умел всё просчитать. Для него я была японка, азиатка, человек второго сорта. Он типичный англичанин, расист. Он уже тогда, выстраивая свою семейную жизнь, искал себе жену из круга людей вроде Линды Истман. Поэтому он меня отодвинул, посоветовал обратиться к Джону, дескать он любит экстравагантных тетенек. И потом с этим сумасбродным, закомплексованным Джоном и мне пришлось разыгрывать из себя такую же сумасбродную авангардистку. Но не о такой жизни я изначально мечтала.

Йоко сделал паузу, налила стакан воды. выпила.

– Мне отказывали в праве называться художником. Для многих я была творчески бесплодной карьеристкой, которая любой ценой хочет быть известной. Даже Леннон, помните, в свое время про меня сказал: «Она самый известный неизвестный художник – все знают ее имя, но никто не знает, что она делает». Скажу честно, вначале я действительно мечтала быть просто известной, знаменитой, и не важно было, чем я занимаюсь. Но потом то, что я делала, было осмысленным актом – это было не просто манипуляцией массовым сознанием посредством зрительных образов и лозунгов, как это делал Энди Уорхол, а манифестация феминистских идей. И это была моя личная позиция, которая у меня сформировалась без всякого воздействия интеллектуалок вроде Симоны де Бовуар. В течение всей своей жизни мне доводилось слышать различные обидные реплики в свой адрес. Меня многие называли «уродливым карликом». А когда я стала формироваться как девушка, предметом шуток становился мой большой бюст, мои далеко не идеально стройные ноги. А потом, для многих там, в Англии, и здесь, в Соединенных Штатах, для людей белой расы я была желтолицей обезьяной. И наконец, я была просто женщиной, существом второго сорта, чье жизненное предназначение заключается в рождении детей и в различных заботах по домашнему хозяйству. И на протяжении всей своей жизни я встречалась с мизогоническим взглядом мужского шовинизма в различных сферах жизни. Если Энди Уорхол придумывал какой-то перформанс, это сразу же определяли как нечто талантливое и гениальное, но если нечто подобное выставляла на публику женщина вроде меня, то сразу же следовали обвинения в плагиате и упреки в бездарности, в творческом бесплодии. Гениальные мужчины даже не догадались, что всё, что я делаю является провокацией, провокацией и разоблачением эндиуорхолского авангарда как манипуляцию массовым сознанием. Я своими перформансами доводила эту игру зрительными образами и лозунгами до абсурда, пыталась показать, что всё, что делают Уорхол и его окружение, по сути является манифестацией симулякров. Моя феминистская манифестация была направлена на то, чтобы разорвать путы вековечного рабства женщины-прислуги. Я пыталась доказать, что если там внизу, – Йоко жестом указала на место промежности между ног, – мы отличаемся от мужчин, то там, наверху – она показала на голову, – мы ничем не отличаемся от мужчин: так же, как они, можем писать картины, сочинять музыку, писать романы.