Kitobni o'qish: «Магия и культура в науке управления»

© Шевцов А.

© Издательство «Роща»

* * *

Когда-то мир был иным, совсем иным. В мире было волшебство и жили волшебники, чародеи и маги. И в этом никто не сомневался! Только вдумайтесь в это НИКТО!

Оно означает, что все люди знали, что среди них есть волшебники и мир полон чудес. Они видели его волшебным!

Это не моя фантазия, это этнографический факт. Первобытное общество живет в волшебном мире. Или, как принято говорить у этнографов и антропологов, народная культура была культурой магической.

Что такое магия? И что такое культура? Сейчас эти иностранные по происхождению слова стали для нас настолько привычными, что мы даже и не задумываемся над ними. Но в те времена, когда культура наших предков была магической, они не знали ни слова «культура», ни слова «магия».

Если бы я писал эту работу как историк или антрополог, я мог бы привести несколько определений этих понятий, как это обычно и делается. Но я пишу ее как психолог. По сути, это прикладное психологическое исследование в рамках культурно-исторической школы психологии. И меня интересуют не определения и не соответствие написанного мною каким-то канонам одной из научных школ. Мне хочется понять самого себя и свою тягу к чуду…

Вы не замечали за собой подобного? Иногда хочется покоя, иногда вкусненького и почти всегда чего-нибудь волшебного! Значит, тяга к чуду является явной составляющей моей личности. Почему? И откуда она взялась? Может, это культура у меня такая? И что такое чудо, волшебство по моим представлениям? И если это культура, то совпадают ли мои представления о магии с вашими представлениями?

Четверть века назад, разъезжая по деревням Владимирщины в поисках народных ремесел как самостийный этнограф, среди потомков офеней, то есть коробейников, я столкнулся с колдунами. Настоящими, живыми и кое-что могущими. «Кто могет, тот и маг!» – сказал мне один из них, когда я спросил, была ли на Руси магия. До этого я в них не верил. После этого перестал верить, потому что начал знать и даже мочь кое-что. Несколько лет я, что называется, занимался полевыми сборами. А по сути, изучал и учился. Попросту говоря, лез во все, во что меня запихивали старики. Потом они начали уходить, и в девяносто первом году я остался наедине со своими записями.

Но уже в том же году я начал о них рассказывать и провел первый семинар по Неведомой русской культуре. Пожалуй, я рассказывал людям лишь то, что чудо возможно.

В итоге вокруг меня собралась, как это говорится, группа энтузиастов, которая захотела реконструировать и возродить кусочек утраченной народной культуры. Мы создали Учебный центр традиционной русской культуры и принялись за прикладную этнопсихологическую работу, потому что не видели другого инструмента для исследования этого явления, кроме психологии. Многие из нас тут же поступили на психфаки, чтобы стать профессиональными психологами.

По ходу учебы выяснилось, что академическая психология по преимуществу наука описательная, а не объяснительная. Мы начали поиск действенных направлений внутри психологии и остановились на родившемся когда-то в России, а теперь перекочевавшем в Америку направлении, которое называется культурно-исторической психологией.

В этом ключе мы защищали свои дипломы и в этом ключе мы ведем всю экспериментальную работу.

Культурно-историческая психология зарождалась в Советской России как противопоставление марксистской психологии психологии буржуазной. Основателем ее считается Лев Выготский, а ближайшими сподвижниками – виднейшие советские психологи Лурия и Леонтьев. На самом деле культурно-историческая школа Выготского была лишь вторым рождением культурно-исторической психологии в России, потому что первый раз она была заявлена Константином Дмитриевичем Кавелиным еще в семидесятых годах прошлого века. Тогда же и была не понята и затравлена передовой революционно-демократической интеллигенцией во главе с Чернышевским и Сеченовым, предпочитавшей естественнонаучный подход. Культурная психология, созданная Кавелиным, не имела почти никакого продолжения.

Так что школу Выготского – Лурии вполне можно рассматривать как самостоятельную школу, рожденную требованиями времени. И как бы отрицательно ни относились мы сейчас к марксизму, именно его культурно-исторический подход, бесспорно, являлся шагом вперед в психологии. Александр Лурия провел первые полевые КИ-психологические (КИ – так мы сокращаем «культурно-исторический») исследования еще в 1931 году, на год раньше Маргарет Мид, чье исследование анимистического мышления стало классикой антропологии, хотя на поверку оказалось фальшивкой.

Постепенно культурно-историческая психология перерастала стадию сбора материала или описания и становилась наукой экспериментальной. По крайней мере, последние десятилетия, почти полностью исчезнув в России, она развивалась в этом направлении в Америке. Это видно из трудов ученика Лурии и признанного лидера современной культурно-исторической школы психологии Майкла Коула. По сути, Коул внес раскол в современную психологию, заявив право на существование не естественнонаучного, а гуманитарного направления в этой науке. Можно считать, что это третье возрождение культурно-исторической психологии.

Почему КИ-психология то рождается, то гибнет, а потом рождается вновь? Гибнет она, наверное, в первую очередь из-за противодействия академической науки, которая является отнюдь не братством искателей истины, а огромным сообществом людей, занимающим в государстве очень значимое место и бьющимся за то, чтобы это место удержать. Иначе говоря, современная наука – это предприятие экономическое и политическое.

И разлад в своих рядах оно считает так же недопустимым, как и любая партия. Кто-кто, а уж мы, русские, имели перед глазами немало примеров подобных проявлений науки как сообщества. Судьбы Кавелина и Выготского достаточно красноречивы, хотя их вполне можно считать благополучными.

Но политическая сторона научной деятельности, пожалуй, не самое страшное в науке. Психология самих людей, ученых, общества – это гораздо более сильное препятствие. Новое не принимается и затравливается самими людьми, к которым оно обращено, пока вдруг не сменится мода. Мода… Этому нужно бы посвятить отдельное КИ-психологическое исследование.

Мы начинали свои экспериментальные работы задолго до того, как узнали о работах Коула. Это мы потом поняли, что они являются КИ-психологическими. А вначале мы просто отбросили все ограничения и обязательные требования и с головой окунулись в исследования. Мы хотели иметь объяснения. Мы были как дети, и оправдания академической психологии, что она наука лишь описательная, нас не устраивали. Заявилась наукой обо мне, изволь объяснить, почему мне так плохо! И почему я такой!

А не можешь – разберусь сам!

Юношеский максимализм и множество юношеских ошибок.

Зато мы нашли за эти неистовые годы экспериментирования и множество объяснений, которыми не обладает академическая наука. И на основе этих объяснений создали свой мир.

А зачем еще нужны объяснения, как не затем, чтобы жить лучше? А жить лучше можно только в лучшем мире, потому что жить вообще можно только в мире. Вне мира человек жить не умеет.

Так вот, эта книга – это мысли о том, что исподволь правит миром человека сквозь слои обычного и привычного. Эта книга – поиск магии и силы жизни… Она рождалась из раздумий о том, как нам создать такой народ, который будет единым, который не будет жить ненавистью, который будет способен радоваться своей жизни вместо того, чтобы ненавидеть чужих и не таких, как все.

В мировой антропологической науке утвердилось как само собой разумеющееся мнение, что постановка эксперимента в культурологии и антропологии невозможна. Мы немало занимались именно экспериментальной работой и, исходя из нашего опыта, утверждаем, что это неверно. Конечно, эти эксперименты могут быть недостаточной глубины. Но это смотря для какой цели. Для наших целей, а они были психологическими, глубины наших экспериментов вполне хватало.

Для этого одним из первых больших экспериментальных исследований было изучение, как создать для своего народа успешную экономику. Как вообще рождается экономика, как она гибнет или побеждает. Все это можно читать в учебниках, но уж очень хотелось посмотреть самим. К тому же и выживать надо. Для этого мы разработали собственную школу игротехники, основывающуюся на народных представлениях об игре и отыграли множество деловых игр не на продажу, а для себя. Чтобы понять и научиться.

Сейчас, в современном мире, можно создавать успешное предприятие или сеть предприятий, что уже близко к понятию микроэкономики или экономики сообщества, на основе западного менеджмента. Он явно успешен. Но история знает и другую успешную науку управления и хозяйствования. Это русский путь, благодаря которому Россия стала в прошлом веке одной из самых сильных капиталистических держав. Оба пути хороши, но мы выбрали для себя русский. Выбрали и запустили в работу, создавая экономику своего игрового народа, который мы назвали троерусским казачеством.

Этот эксперимент идет уже несколько лет и идет вполне успешно. С экономической точки зрения. Но еще успешнее он идет с точки зрения прикладного психологического исследования. Это настоящая битва за выживание, и как всякая битва он выявляет множество скрытых психологических механизмов, как мешающих, так и помогающих нам выживать.

Вот о них-то и рассказ.

Сам эксперимент мы начинали в рамках Программы, которую приняло Общество русской народной культуры в 1998 году. Программа эта называлась «Назад в Россию» и ставит своей целью создание условий для того, чтобы русские умы, которые разлетаются сейчас по миру, начали возвращаться на Родину. Задача эта оказалась химерической, никто из уехавших возвращаться не собирался. Уезжали, чтобы уехать. Тем не менее, ход наших рассуждений, когда мы разрабатывали эксперимент и соответствующую ему Программу, был примерно таков.

Русский народ и все российское общество почему-то разваливаются. Люди переполнены ненавистью и завистью к чужому образу жизни. Свое не ценится, и молодежь стремится сбежать из страны, чтобы стать американцами и забыть свое происхождение, как проклятие.

Могут ли русские жить в любви и гордиться собой, своей культурой и своим обществом? Хватит рассуждать о том, как мы плохи и что нам мешает, давайте попробуем сделать так, как мечтаем.

Однако при этом, входя в эксперименты, мы не забываем, что собрались вместе вовсе не ради них. Они – лишь ступени к гораздо более важным для нас целям. Назовем их тоже мечтами. У каждого есть какая-то мечта, которую он не может осуществить или сейчас, или вообще. Может быть, потому что одинок, может быть, потому что не хватает знаний или средств. Не важно, почему, важно, что эксперименты нужны только затем, чтобы, обретя необходимое, вернуться к своей мечте.

Я, к примеру, как и многие другие, с нетерпением жду окончания этих экспериментов, чтобы перейти к прикладному изучению человеческих способностей, а затем к их раскрытию у себя. Летать хочется!

Раз так, то вопрос о выборе направления при создании своей экономики звучит так: нам нужно такое экономическое основание, которое позволит уйти к своим мечтам как можно быстрее. Иначе говоря, дело, которое мы избираем за основу нашей экономики, должно быть прибыльным.

И это тут же поставило нас перед выбором: прибыльных дел немало, но мы не хотим торговать Россией. А кроме природных ресурсов в России почти ничего не осталось. Разве что мозги…

Эта же книга рассказывает о том, что удалось рассмотреть сквозь пленку бытового мышления, сквозь пленку привычной культуры. Эта книга – о Дороге Домой через страны Востока и Запада, из образов которых и состоит наша евразийская культура.

Раздел 1. Магия и культура

Глава 1. Магия и культура в науке

Большинство исследований магии сделано этнографами и антропологами. Психологи очень редко обращались к этой теме, вероятно, потому, что люди, владеющие магией, редко встречаются психологам. А может, и потому, что эта тема не является поощряемой в научном сообществе.

Не знаю, делались ли вообще попытки разграничить магию и культуру, то есть, по сути, выделить магию из культуры, но вот другие разграничения, имеющие целью определить предмет магии, вводились.

К примеру, один из самых блистательных и самых известных антропологов этого столетия Бронислав Малиновский начинает одну из своих лучших статей о магии так:

«Нет обществ, какими бы примитивными они ни были, без религии и магии. Но тут же следует добавить, что нет и диких племен, люди которых были бы начисто лишены научного мышления и элементов науки, хотя часто именно так о них судят. В каждом примитивном обществе, изучавшемся заслуживающими доверия и компетентными наблюдателями, всегда обнаруживаются две четко различимые сферы, Сакральное и Мирское (Профанное), другими словами, сфера Магии и Религии и сфера Науки» (Малиновский Б. Магия, наука и религия: [Сб] – М.: «Рефл-бук», 1998. – С. 19.).

Малиновский написал эту работу в 1925 году. Сейчас, читая ее, я вижу скорее череду вопросов, чем ответов, впрочем, как и сам Малиновский видел вопросы, к примеру, в нашумевших работах Леви-Брюля (См., напр. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. – М.: Педагогика-пресс, 1994.). Часть из них я и попытался задать еще раз, начиная собственное исследование. Какие? Те, что позволяли мне как психологу разграничить магию и культуру. Поясню еще одним примером.

Примерно в то же время, что и статья Малиновского, в России выходит большая работа не менее блистательного русского ученого, коми по происхождению, Алексея Сидорова. Его судьба была противоположностью судьбы Малиновского, которому для написания его многочисленных и общепризнанных работ потребовалось всего два года полевых наблюдений на романтических Тробрианских островах. Сидоров сам вырос в той среде, которую описывал, посвятил ее изучению всю жизнь, много лет, уже будучи крупным ученым, вел полевые исследования и как этнограф, и как археолог. И тем не менее, в 1937 году он был арестован и вскоре осужден по делу «Коми буржуазных националистов». После этого он был погружен в безвестность среди своих и чужих. А между тем многие его взгляды опережали современное ему развитие этнологической науки.

Я использую одну из таких мыслей, высказанных им в «Материалах по психологии колдовства» (Сидоров А. С. Знахарство, колдовство и порча у народа Коми. Материалы по психологии колдовства. – СПб.: «Алетейя», 1997. – С. 20–21.), чтобы обосновать собственный подход к исследованию магии сквозь производственную деятельность человека.

«Первоначальные формы культа отнюдь не могут быть объяснены из каких-либо конкретных религиозных представлений, из каких-либо мифов. Культ имеет самостоятельные источники своего происхождения. Он непосредственно и гораздо ближе связан с инстинктами, с волевой деятельностью человека, чем с областью представлений. Наоборот, религиозные представления, область религиозного мифа связаны уже с более поздними культурно-историческими эпохами, с эпохой возникновения речи.

Если человеческая идеология есть в значительной степени функция общественной и, в конечном счете, хозяйственной жизни, то первичный культ есть эта самая хозяйственная жизнь, понимаемая в широком смысле этого слова, когда магическое и хозяйственное действие находятся в нерасчлененном состоянии в силу отсутствия понятия о магическом как таковом. Если исключить, что то и другое, т. е. культ и миф, не представляют параллельно развивающихся и взаимодействующих процессов, то в основу изучения религии скорее нужно поставить не миф, не представление, тем более не словесное их выражение, а трудовое, магически-трудовое действие. (Принцип, установленный еще Гегелем.)

Вместе с тем на этой ступени нерасчлененного реально-магического действия не существует еще для нас проблемы магического. Магическое действие, как таковое, начинает сознаваться с момента расчленения представления о вещах, со времени возникновения представлений о сверхъестественном в противоположность таковых о реальном. Магическое действие, возникшее на почве владения орудиями, оставаясь по существу по-прежнему действием, получает теперь свое обособленное значение в свете применения его к объекту не только реальному, но и нереальному. Вполне понятно, что и первичное понятие о сверхъестественном должно было иметь формы, очень близкие к реальному, и последнее в свою очередь было очень расплывчато в своих очертаниях, но тем не менее, раз обособившись, и то и другое в дальнейшем начали развиваться самостоятельными путями. Таким образом, проблема магического в нашем понимании связывается с проблемой раздвоения человеческих представлений о внешнем мире. На почве этого раздвоения вырастают два параллельных мира, мир реальных предметов и мир двойников».

По сути, Сидоров говорит здесь о том, как рождается наше мышление. Это стоило бы разобрать подробнее, но, поскольку он был последователем академика Марра, это не такая уж простая задача. Поэтому я просто приведу несколько выдержек из рассказа Малиновского о том, как занимаются земледелием меланезийские туземцы:

«…вся эта деятельность перемежается магией, целый ряд обрядов выполняется на огородах каждый год в строгих последовательности и порядке. Поскольку руководство земледельческими работами находится в руках знахаря, а ритуальная и практическая деятельность тесно связаны, постольку при поверхностном наблюдении может показаться, что мистическое и рациональное поведение так переплетены, что их результаты не дифференцируются туземцами, поэтому их невозможно разграничить и при научном анализе. Так ли это на самом деле?» (Малиновский Б. – С. 29–30.)

Конечно, нет, отвечает Малиновский. Туземец всегда прекрасно различает труд и магию и прекрасно знает, где надо трудиться, а где колдовать.

«Несомненно, туземцы считают, что магия абсолютно необходима для плодородия их огородов. Что бы произошло без нее, никто не может точно сказать, ибо ни один огород никогда не закладывался без ритуала, несмотря на почти тридцатилетнее европейское правление, миссионерскую деятельность и более чем столетний контакт с белыми торговцами. Не освященный, заложенный без магии огород, вне всякого сомнения, будет подвержен разного рода напастям, нашествиям паразитов, проливным не по сезону дождям, набегам диких кабанов, налетам саранчи и т. п. Однако означает ли это, что все свои успехи туземцы приписывают исключительно магии? Конечно же, нет» (Там же. – С. 30.).

Точно так же любой туземец прекрасно видит, когда человек выступает в роли знахаря или колдуна, а когда в роли руководителя работ.

«То, что было сказано относительно обработки земли, соответствует любому другому из множества видов деятельности, в которых работа и магия идут рука об руку и никогда не смешиваются», – завершает свое рассуждение Малиновский.

На первый взгляд, создается впечатление, что он как бы опровергает утверждения Сидорова. Однако на самом деле Сидоров просто шире. Сидоров не случайно назвал свою работу психологической. Да, он видит, что на каком-то культурно-историческом этапе первобытный человек прекрасно различает деятельность и магию. Но он идет дальше и задается вопросом: а всегда ли так было? А если нет, то как было в самом начале, при зарождении мышления?

Малиновский до этого вопроса не дошел. Хотя при этом он пошел дальше господствовавшего в первой трети двадцатого века среди этнологов мнения, что «наука рождается из опыта, а магия создается традицией» (Там же. – С. 21). Он, скорее, сближает магию с протонаукой, точно так же, как и Сидоров, выделяя в сознании первобытного человека два мира:

«Мы попытались точно выяснить, существует ли в сознании дикаря одна сфера действительности или две, и обнаружили, что помимо сакрального мира культа и веры он знает и светский мир практической деятельности и рационального мировоззрения» (Там же. – С. 37.).

Когда читаешь об этих двух мирах сознания, может показаться, что Сидоров и Малиновский говорят об одном и том же. В каком-то смысле это так, но стоит разобраться получше, потому что, на мой взгляд, как раз здесь и кроется возможность найти определение понятия «культура», которое позволит начать собственное исследование.

Итак, Малиновский изначально разделил общественную жизнь примитивных народов на «две сферы»: Сакральную (Магия-Религия) и Мирскую (Наука). Что, соответственно, позволяет разделить сферу сакрального на Магию и Религию, чем он вполне успешно и занимается в своей статье. Но что из этого относится к культуре?

Мне думается, что для Малиновского этот вопрос просто не правомерен. Потому он его и не задает. Все относится к культуре. Сам Малиновский – культуролог, идущий антропологическим направлением в исследовании культуры или различных культур. И магию он исследует изнутри и лишь как часть культуры.

Сидоров тоже не задает такого вопроса. Но при его подходе он вполне возможен и, по сути, звучит в утверждении о наличии «источников происхождения культа». Конечно, культ – это не совсем культура, но это уже очень и очень близко к постановке вопроса о зарождении культуры. И это прямо звучит в словах: «Он (культ – А. А.) непосредственно и гораздо ближе связан с инстинктами, с волевой деятельностью человека, чем с областью представлений» (Сидоров А. С. – С. 20.).

Задавая вопрос о том, из чего рождаются «первоначальные формы культа», которые предшествуют религиозно-мифологическим представлениям, то есть Сакральному Малиновского, Сидоров, по сути, задает вопрос: из чего рождается в нашем сознании культура, в которую все входит?

Это вопрос психологический, поэтому и появляются упоминания о представлениях и инстинктах. И употребленное им выражение «человеческая идеология» надо понимать отнюдь не в привычном нам политизированном смысле, а именно как некое развитие понятия «представление».

Представления как таковые – это предмет личностной психологии. А чем становятся представления, накапливаясь в «общественной и, в окончательном счете, хозяйственной жизни»? Идеологией, если мы увидим, что «идеология» – это «идеи» или «эйдосы», то есть образы или представления в определенной связи. Какой? Что это за связь?

Вот ее-то я бы, пожалуй, и назвал культурой. Образы, поскольку они есть лишь восприятия одних и тех же вещей и явлений мира, у всех примерно одинаковы, а культуры разнятся поразительно. Почему? Предполагаю, как раз потому, что эти одинаковые образы по-разному увязаны.

Сразу оговорюсь, и магия и культура меня интересуют исключительно как психолога, а в этой книге как прикладного психолога. Иначе говоря, мне нужны лишь самые простые и обобщенные определения, чтобы можно было в их рамках начать собирать материал и вести исследование. Своего рода гипотетические предположения о том, чем могут быть эти явления с точки зрения прикладной культурно-исторической психологии. Возможно, что итогом исследования и явятся более точные определения. А может, и нет. Достаточно будет, если исследование подтвердит правильность моего подхода.

Во всяком случае, в дальнейшем я буду неоригинально исходить из того, что человеческое сознание проходит несколько стадий в своем онтогенетическом и филогенетическом развитии, и самая ранняя из них не имеет отношения к культуре.

Это утверждение предполагает, что сознание оказывается своего рода вместилищем культуры, когда она возникает.

Подход, могущий вызвать возражения, потому что еще Кавелиным говорилось о материальных хранилищах культуры, которыми являются вещи. Но тут мы сразу разделим предметы, что, собственно говоря, и делает сам Кавелин, а за ним и Сидоров. Материальную культуру мы оставим культурологам, а сами перейдем на чисто психологическую почву и оставим своим материалом лишь образы этих вещей, хранящиеся в нашем сознании.

Тут я бы хотел выдвинуть гипотезу, которую, скорее всего, не смогу доказать в этой работе, потому что она требует отдельного исследования. Но исходить буду именно из нее, поскольку неоднократно проверял ее в своих прикладных работах.

Сознание ребенка принимает в себя культуру вместе с мышлением.

Это утверждение, в свою очередь, предполагает необходимость разделения мышления и разума, которые обычно смешиваются в нашем понимании. Под разумом я, в данном случае, понимаю способность человеческого ума распознавать в окружающем мире и решать задачи, связанные с выживанием. Впоследствии, по мере усложнения жизни – любые задачи. Разум включается тогда, когда мы сталкиваемся с чем-то совершенно новым, не имеющимся в нашей памяти, но требующим от нас каких-то действий. Чаще всего, это или какая-то опасность, или помеха в достижении желания.

Налетев на помеху, человек, это особенно ярко видно на детях, какое-то время не в состоянии ее распознать как помеху. Он просто продолжает повторять предыдущее действие. Но как только он понимает, что помеха есть то, что надо преодолеть, он начинает думать, то есть переходит в состояние «задачности», озадачивается, как говорится в русском языке, и тогда включается поиск обходных путей.

Это разум. Но это не все, что он делает.

После того, как способ преодолевать какую-то определенную помеху найден, перед разумом встает задача – как облегчить жизнь и не тратить на это дело столько сил. И он закрепляет найденный успешный способ решения этой жизненной задачи в памяти в виде образа.

Этот образ становится привычным способом поведения при столкновении с подобными помехами в будущем. Так рождается мышление.

Те старики, которые рассказывали мне о колдовстве и магии, рассмотрели в словах мышление, мыслить возможность для этимологических игр. Они были большими любителями так называемых «народных этимологий».

Мыслить для них означало Мы – Слить, то есть Слить Нас в общество.

По сути, это очень близко к выражению, имеющемуся в «Слове о полку Игореве», где говорится о «свычаях и обычаях». Мой дед, большой любитель «Слова» и этимологических игр, писал, что и то и другое – привычки. Но в «свычае» скрыто слово «свой», а в «обычае» – общий.

Иначе говоря, сталкиваясь с неведомым, молодое сознание распознает помеху как задачу и включает для ее решения разум. Если решение найдено и проверено, оно закрепляется в виде личной привычки – свычая. Если же подобная помеха и соответствующая ей задача оказывается постоянно встречающейся на жизненном пути всего сообщества, то постепенно ее решение закрепляется в сознаниях всех членов общества в виде общественной привычки – обычая. Вот это и есть Слить – Мы, Мыслить в противоположность разумному Думать.

Из способности ума сначала Думать, а потом закреплять найденные решения в памяти постепенно рождается основной набор привычных способов решения жизненных задач, позволяющий не задумываться, но и не проигрывать. Его, пожалуй, можно бы назвать мировоззрением определенного сообщества, но правильнее – Образом мира. Этому понятию я уделю немало внимания в этой книге, поэтому пока не буду на нем задерживаться.

Сейчас мне важнее указать на то, что Образ мира оказывается как бы костяком нашего ума. На него крепятся и простейшие образы Разума, и сложные образы привычек и обычаев Мышления. В силу этого он не просто двойственен, а гораздо многослойнее. Это, на мой взгляд, и отразилось в словах Сидорова и Малиновского о множественных мирах, в которых живет человек. Это не миры, конечно, а образы миров. И какие-то из них есть прямые носители того, что мы называем культурой.

Что же в таком случае есть культура? Я не буду вдаваться ни в обсуждение того, что об этом говорилось на протяжении человеческой истории, ни даже в перечисление определений. Я оттолкнусь от простого, почти бытового определения Даля. Оно будет вполне достаточным, потому что моя задача даже от него уйти к еще более «простому» психологическому пониманию этого явления, как оно содержится в ненаучной части нашего мышления. Итак:

«Культура – обработка и уход, возделывание, возделка; || образование, умственное и нравственное; культивировать вм. обрабатывать, возделывать, образовать».

Как видите, понятие «культура» составное и совмещает в себе несколько понятий: от латинского понятия «превращение дикой природы в не дикую» до понятия «образование». «Образование» в педагогическом смысле впервые стало использоваться во времена Гумбольта немцами. Кстати, в немецком языке, как и в русском, оно тоже происходит от основы «образ» (Bild). Следовательно, означает привнесение образов в необразованное сознание.

Получается, культура – это то, что с помощью соответствующих образов переводит сознание человека в состояние, отличное от природного или дикого.

Я не отказываю в данном случае материальным проявлениям культуры в праве считаться культурой. Я просто отказываюсь сейчас это обсуждать. Споры на эту тему происходили весь последний век (См., напр., обзорно-методологические работы Л. А. Уайта, Д. П. Мёрдока, Д. Бидни, А. К. Кафаньи, К. Гирца, Д. Фейблмана и других в сборнике «Антология исследований культуры». – Т. 1: Интерпретации культуры. – СПб.: Университетская книга, 1997.). Споры, особенно научные – это хорошо. Мне рассказывали, что в них рождается истина. Мне правда, кажется, что культура. Скажем, культура культурологического сообщества. Но может быть, это одно и то же? Во всяком случае, я свое первое представление о том, что такое культура, получил не из книг культурологов. Меня в него, что называется, сунули, точно головой в печь. Полевые этнографы, сталкивавшиеся с тем, как разлетается научное высокомерие при встрече с живой, сильной и умной народной культурой, меня поймут. Поэтому мне трудно спорить с культурологами и проще рассказывать о культуре по-своему, держа перед собой в памяти то, что я видел в жизни.

Поэтому я бы хотел сопоставить эти споры о культуре с понятием «очищения сознания», которое было присуще всем магическим или первобытным обществам. (Кстати, я предпочитаю называть те общества, которые этнологи и антропологи именуют то первобытными, то примитивными, – магическими, потому что именно отказ от магии в пользу науки и создал современную цивилизацию). В каком-то смысле эти споры так же очистительны для нашего понимания самих себя, как и то, что я испытал на себе, когда в своих этнографических поисках налетел на русских деревенских колдунов в Савинском районе Ивановской области.

Это бывшая Владимирская губерния, места расселения людей, именовавших себя офенями. Вообще-то офени, как считает наука, – это просто торговцы вразнос, коробейники. Однако мои многолетние исследования, да и просто то, что я сам родился в офенском роду и с детства воспитывался еще в той культуре, позволяет мне утверждать, что это было гораздо более сложное и глубокое явление. Офени, безусловно, создали свою собственную культуру, которая исчезает в этом веке, но у которой были, на мой взгляд, глубочайшие корни, уходящие через скоморохов в первобытную древность Руси.