Kitobni o'qish: «Сонеты Шекспира»

В оформлении обложки использована фотография с https://archive.org/details/shakespearesson01shakgoog/page/n12 по лицензии CC0

Шекспировы сонеты (статья)

I

Мировая поэзия насчитывает множество имен и много блестящих, великих произведений. Однако «Сонеты» Уильяма Шекспира занимают исключительное положение. Любой мало-мальски образованный человек – не только в Англии, но повсюду в мире – знаком с ними или хотя бы слышал о них и на вопрос: «Назовите произведение классической поэзии», – скорее всего, ответит: «Сонеты Шекспира».

При этом путь шекспировых сонетов к мировой славе отнюдь не был прямым. Первое упоминание о них относится к 1598 году, когда некий оксфордский критик опубликовал сочинение под названием «Сокровищница умов». В разделе «Рассуждение о наших английских поэтах» содержалось такое упоминание поэзии Шекспира: «…сладостный, остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем свидетельствуют его «Венера и Адонис», его «Лукреция», его сладостные сонеты, распространенные среди его близких друзей…» Это упоминание важно в нескольких отношениях. Во-первых, отсюда следует, что к 1598 году сонеты Шекспира (возможно, не все, но какая-то значимая их часть) существовали и имели хождение в некоем узком кругу. Во-вторых, критик, по-видимому, выражая расхожее мнение того времени, не говорит о сонетах особо, а ставит их в строку, вслед за поэмами Шекспира «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция». Сам эпитет «сладостные» (в оригинале – «sugared», то есть «сахарные»), который используется в отношении сонетов, явно говорит о том, что они воспринимались как приятное чтение, но не как великое поэтическое творение, которому предстоит жить в веках.

В том составе и той последовательности, в которых они нам известны сегодня, сонеты Шекспира были опубликованы в 1609 году лондонским издателем Т. Торпом¹. Есть основания полагать, что издание было осуществлено без ведома и участия автора. В пользу этого говорит большое количество опечаток и разнобой в орфографии, от чего были свободны изданные ранее шекспировские поэмы.

У нас нет сведений о каком-либо большом успехе первого издания «Сонетов» (хотя тот факт, что издатель прибег к «пиратству», говорит о том, что он на успех рассчитывал). Не исключено, что сам автор и его покровители каким-то образом противодействовали широкому распространению этих стихов из-за их очень личного характера. Показательно, что сонеты не были включены в так называемое Первое (Великое) фолио – издание пьес Шекспира, осуществленное после смерти драматурга его влиятельными друзьями.

Сонеты Шекспира не породили литературного направления или школы – отчасти из-за своей гениальной откровенности, которой трудно было подражать, а отчасти потому, что сам жанр сонетной любовной лирики к началу 17 века был исчерпан английской поэзией. К концу 17 века, с утверждением в английской литературе классицизма, не только сонеты Шекспира были прочно забыты², но и его пьесы вышли из моды: природный английский гений не отвечал пришедшим из Франции рационалистическим рецептам драмы.

Интерес к наследию Шекспира стал возрождаться во второй половине 18 века; однако это касалось только пьес, к сонетам же сохранялось пренебрежительное отношение. Так, при подготовке в 1773 году классического собрания сочинений Шекспира его составитель Дж. Стивенс³ не захотел перепечатать сонеты (как, впрочем, и поэмы). Он считал их аффектированно педантическим и просто скучным вздором и позднее выразился, что «даже самый строгий парламентский закон не смог бы заставить читателей относиться к ним с пиететом». Лишь в 1780 году, после полуторавекового забвения, по инициативе Э. Малоуна⁴ критическое издание «Сонетов» было осуществлено в приложении к собранию шекспировских пьес.

В начале 19 века Шекспира «подняли на щит» поэты-романтики, которые резко осуждали современную им городскую культуру и в поисках «неиспорченных», истинных начал жизни и человеческой личности обращались к природе и истории. Романтическое содержание требовало новых литературных форм и нового языка – гораздо более свободного, чем рассудочный и напыщенный язык классицизма. Естественным союзником романтиков в этой литературной революции стал Шекспир, с его стихийностью, глубинным постижением человеческой природы и беспримерным языковым новаторством.

Первым из романтиков к сонетам Шекспира обратился Уильям Вордсворт⁵. Он восторженно отозвался об их поэтическом значении, а кроме того, усмотрел в них автобиографическое содержание, считая, что «этим ключом отпирается сердце поэта». Благодаря Вордсворту интерес к сонетам великого Барда возродился и с тех пор только возрастал.

В 19 веке Шекспир-драматург уже приобрел бесспорный статус величайшего классика английской литературы и мирового гения. Такое почитание творчества Шекспира порождало естественный интерес к его личности и биографии. Однако здесь исследователи и читающая публика сталкивались с большими трудностями: как известно, от Шекспира до нас не дошло ни дневников, ни писем, ни черновиков – вообще почти никаких автографов, за исключением нескольких корявых подписей под документами нелитературного характера. В условиях такого дефицита источников «Сонеты», исполненные личного, интимного содержания, стали (с подачи Вордсворта) восприниматься как психологический документ, позволяющий составить представление о внутреннем мире гения.

Следует отметить, что уже в 19 веке, и в большей степени в 20 веке, звучали и возражения против такого прямолинейного доверия к «Сонетам» Шекспира как к некоему лирическому дневнику. Критики возражали, что некоторые темы и образы шекспировых сонетов в действительности не являлись оригинальными, а следовали традициям сонетной поэзии того времени. Указывалось также, что сам жанр сонета предполагал значительную долю игры и мистификации – описываемые в сонетах разных авторов любовные перипетии, а также предмет любви и сами чувства нередко были литературным вымыслом. Материал шекспировых сонетов таков, что он допускает разные мнения, вплоть до полярных.

Еще меньше пищи эта книга дает для выводов биографического характера. Исследователи творчества Шекспира изучили сонеты вдоль и поперек в поисках указаний – хотя бы самых косвенных – на то, в какие годы и по каким поводам они были написаны, и кому посвящены. К сожалению, «улов» в этом смысле оказался минимальным. Вероятно, правы те, кто утверждает, что поэт намеренно «темнил», оберегая от нескромного публичного интереса личности своих героев и реальные обстоятельства своих взаимоотношений с ними. Некоторым исключением выступает сонет 107, в котором прочитываются намеки на какие-то важные политические события того времени, однако и сами эти события, и их датировка остаются предметом дискуссий.

Какое же содержание мы находим в сонетах, если читать их непредвзятыми глазами, не стараясь втиснуть в рамки какой-либо заданной биографической теории?

Сонетный свод Шекспира включает 154 сонета. Бóльшая их часть (сонеты 1–126) обращена к неизвестному молодому человеку, которого в посвященной этому произведению литературе принято именовать «Другом». Меньшая часть (сонеты 127–154) адресованы женщине, также безымянной, за которой закрепилось именование «Темная (Смуглая) Дама».

На роль Друга исследователи выдвигают две основные «кандидатуры». Одна – Генри Ризли, граф Саутгемптон⁶, которому были посвящены обе поэмы Шекспира. Другая – Уильям Герберт, граф Пембрук⁷, в конце 1590-х бывший юношей, а впоследствии ставший лордом-камергером при дворе Якова I. Уильяму Герберту (и его брату Филипу) было посвящено Первое фолио.

Версии относительно личности Темной Дамы имеют еще более гадательный характер; обычно в этой связи называют Мэри Фиттон, фрейлину королевы Елизаветы, и некую Эмилию Бассано, музыкантшу и даму полусвета, вращавшуюся в театральном кругу.

Запечатленные в сонетах отношения автора, его Друга и Темной Дамы сложны и драматичны. Первые семнадцать сонетов посвящены одной теме: в них автор в поэтической форме убеждает своего знакомого, молодого человека исключительной красоты, жениться и произвести на свет наследников. Главный мотив здесь – великая ценность красоты, которой угрожает разрушительное Время. Избранник Природы, наделенный красотой, не должен растрачивать ее бездумно – он обязан сохранить и приумножить ее в детях. Такое содержание – отеческие наставления, адресованные молодому человеку с целью склонить его к семейной жизни – весьма нетипичны для сонетной лирики; впрочем, нетрудно заметить, что поэта заботит не столько успех брачных планов, сколько феномен красоты и продление ее недолгого земного бытия.

В дальнейшем тема брака и отцовства сходит в сонетах на нет. Их содержание и тон резко меняются. На смену простому признанию красоты молодого человека приходит восхищение, преклонение перед его совершенством. Море чернил было потрачено исследователями в попытках определить истинный характер отношений поэта и его Друга. При всей двусмысленности многих сонетов, следует подчеркнуть, что они не дают оснований усматривать здесь плотскую связь. Вполне возможно, это была платоническая любовь-дружба, связывавшая писателя и его более юного, высокородного покровителя. В ту эпоху театр стремительно поднимался из разряда низких развлечений к статусу высокого искусства, которым уже всерьез увлекались образованные аристократы. Юный лорд мог, искренне восхищаясь талантом драматурга, оказывать ему знаки внимания. Тот, со своей стороны, мог подпасть под очарование благородства, юности и красоты – всего того, что он находил в юноше и чего сам был лишен.

Если поначалу Друг предстает образцом физической и душевной красоты, а чувство, которое испытывает к нему автор, – облагораживающим и светлым, то в дальнейшем все усложняется. В сонетах 27–28 это чувство – уже не столько радость, сколько наваждение. Из сонета 33 мы впервые узнаем, что отношения поэта с Другом не так уж безмятежны. Сравнивая Друга с солнцем, поэт сетует: «его от меня скрыла туча». Что это за «туча», автор не уточняет, но обида сильна, и в следующем сонете он дает ей выход. Заканчивается все искупительными слезами Друга, но в дальнейшем, увы, «туч» будет все больше, а искупительных слез раскаяния все меньше.

В сонетах 40–42 открывается неожиданная драматическая коллизия: оказывается, у поэта была любовница, которая ему изменила, и не с кем-нибудь, а с его обожаемым Другом. Есть все основания полагать, что это та женщина, которой адресованы сонеты 127–152. Эта двойная измена глубоко ранила поэта, но он старается средствами поэзии залечить рану, придумывая фантастические оправдания предательству близких ему людей.

Изменники, я вас прощу вполне:

Ты любишь ту, что полюбилась другу,

Она же неверна на благо мне,

Чтоб испытал ее ты, мне в услугу⁸, —

пишет он в сонете 42. За этой словесной эквилибристикой проступает истина: по-видимому, юноша отнюдь не питал столь же сильного ответного чувства к поэту. Вероятно, высокородному покровителю муз льстили поэтические подношения модного автора, но были в сущности безразличны его переживания.

Нечастые встречи поэта с Другом перемежались длительными разлуками, тягость которых поэт, по своему обыкновению, старается смягчить, перетолковывая происходящее посредством красивых образов. Ярким примером служит сонет 52, где он уподобляет себя богачу, который добровольно воздерживается от ежечасного любования своим сокровищем:

Я – как богач, что всякий час бы мог

Своим богатством любоваться тайно,

Но медлит верный отпирать замок,

Чтоб не поблекла радость обладанья.

Нетрудно догадаться, что на самом деле его сокровище, его Друг, попросту редко дарил сочинителю свое общество.

Иногда поэт пытается в стихах «воспитывать» юношу, как, например, в сонете 54, где на примере розы, прелесть которой была бы неполной без аромата, объясняет, что человека красит не только внешность, но и верность. С этими поэтическими нотациями плохо сочетаются сонеты 57–58 – гораздо более прочувствованные и, по-видимому, вернее представляющие истинное положение, – в которых поэт, в крайнем самоуничижении, рисует картину рабской зависимости от объекта своего обожания.

Поначалу глухо, но затем все громче в стихах звучат упреки в адрес юноши – поэт обвиняет его в неразборчивости, нравственной незрелости.

Цветка обличье с запахом несходно,

Когда растет он рядом с чем угодно, —

пишет он в сонете 69, продолжая «цветочную» метафору. В этом и следующем сонетах упоминаются сплетни и пересуды, предметом которых был Друг, – факт, болезненный для автора «Сонетов», вопреки очевидности продолжающего верить в высокую нравственность своего прекрасного адресата.

Обожествляя юношу, поэт видел себя служителем своего кумира – единственным, кто способен запечатлеть Красоту в стихах и тем самым уберечь ее от разрушительного действия Времени. Однако судьба уготовила ему удар и с этой стороны – у него появился не просто соперник, но соперник-поэт. По-видимому, юный лорд стал привечать другого литератора, чем потряс автора «Сонетов». Для последнего драма усугублялась тем, что его соперник был человеком образованным, владевшим всем арсеналом новейших приемов стихосложения. Критикуя эти приемы за фальшивое украшательство и защищая свой стиль «правдивых и верных слов» (сонет 82), поэт в то же время остро переживает собственную «неученость» и мнимую неотделанность, безыскусность своих стихов. Естественно, почитателей Шекспира всегда интересовало, кому великий Бард отдавал пальму поэтического первенства, сравнивая (пусть иронически) его творчество с гордым кораблем, бороздящим океанские просторы (сонет 80). В отсутствие каких-либо документальных указаний на личность поэта-соперника, наиболее подходящим «кандидатом» считается Джордж Чапмен (1559–1634) – поэт, драматург и переводчик Гомера.

После сонета 86 прямое противостояние с соперником уходит со страниц «Сонетов», но прежние близкие отношения поэта с Другом уже не восстанавливаются. В стихах поэт театрально, с горькой иронией прощается с ним (сонет 87) и, давая волю разочарованию, резко отчитывает юношу – вплоть до того, что сравнивает его с «гниющей лилией» (сонет 94).

Сонеты 97–98, по-видимому, появились после длительной размолвки; они знаменуют примирение и начало еще одного – последнего – этапа отношений поэта с Другом. Сами эти два сонета очень теплы и лиричны, наполнены радостью возродившегося чувства. Однако возврат к прежнему оказался невозможен. Последующие сонеты, несмотря на отдельные декларации любви, свидетельствуют о нарастающем отчуждении и эпизодичности общения с белокурым красавцем.

Сонеты 109–121 в целом сумрачны по тону; сквозной темой в них является греховность: поэт откровенно, даже вызывающе признается в своих грехах, заблуждениях и изменах, от раскаянья быстро переходит к встречным обвинениям, клеймит за грехи всех окружающих и самого Друга.

… станут клясться в зле кромешном,

Что, дескать, все грешны в сем мире грешном, —

пишет он в сонете 121 о своих воображаемых судьях, но, похоже, подобное настроение было не чуждо ему самому.

Цикл сонетов «к Другу» завершается без каких-либо громких слов: в сонете 126 (написанном с нарушением сонетной формы) автор отстраненно напоминает юноше, что его красота не вечна. Эта отстраненность лучше любых проклятий показывает, что бог красоты, которому служил поэт, для него умер.

Такова представленная в «Сонетах» история отношений поэта и его Друга. В ней много того, чем обычно была полна любовная, в особенности, сонетная поэзия того времени: преувеличенное увлечение предметом, восхищение идеальной красотой, любовное наваждение, не дающей влюбленному покоя ни днем, ни ночью, редкие свидания и длительные тягостные разлуки, мольбы и упреки, обиды и всепрощение. Вот только предметом является не женщина, а молодой человек. Это необычное обстоятельство наверняка ставило в тупик многих современных читателей «Сонетов»; вызывает оно разнотолки и в наше время. Выскажем предположение, что сонеты к Другу, возможно, начинались как литературный эксперимент, предназначенный для узкого круга посвященных читателей: поэт намеренно воспользовался арсеналом сонетной лирики, чтобы воспеть своего молодого знатного покровителя. Если это верно, то в такой «транспозиции» могли присутствовать и шутка, и тонкая лесть.

Однако, как говорится, «поэта далеко заводит речь». То, что начиналось как игра, постепенно приобрело черты настоящей драмы. Особенно убедительно в этом смысле звучат сонеты, вызванные к жизни соперничеством с другим поэтом. Растерянность, унижение, злая ирония и отчаянные попытки вернуть себе исключительное положение наперсника знатного юноши – все это явно реально, а не вымышлено.

Однако ни литературная игра, ни выражение в стихах истинного обожания и истинной ревности сами по себе не сделали бы «Сонеты» великим произведением. Возможно, более важным является другое содержание – то, которое обнаруживается, если за событийной канвой и игрой метафор разглядеть человека, понять, что его на самом деле волнует.

Поэт этого и не скрывает: уже в первой, «матримониальной» части громко звучат темы, которые в дальнейшем станут сквозными: неумолимость Времени, приносящего старость и смерть; бренность всего сущего, включая лучшие творения Природы; особая ценность Красоты, без которой мир ничтожен и бессмыслен; могущество поэзии, способной запечатлеть Красоту и тем спасти ее от гибели.

Автор «Сонетов» предстает глубоким пессимистом: в природе он не находит ничего нового – одни повторения уже бывшего (сонеты 59, 60, 123); в людях с отвращением наблюдает физическое и нравственное уродство, прикрытое париками и румянами с одной стороны, лицемерием и ложью – с другой (сонеты 67–68); в обществе находит галерею пороков и зла, от которых ему хочется бежать в мир иной (сонет 66); прожитая жизнь, выпавшая ему участь, собственный физический и нравственный облик вызывают у него только горькие сетования или самоиронию (сонеты 29, 30, 37 и др.).

Но – «красота спасет мир», как будет сказано через два с половиной века другим великим писателем. Автор «Сонетов» необыкновенно остро воспринимает красоту (как и ее отсутствие) и в природе, и в людях. Объяснение общего несовершенства мира он ищет в популярной философии неоплатонизма с ее представлениями о том, что видимый мир – это всего лишь мир плохих копий, или «теней», порожденных недоступными идеальными сущностями, или «субстанциями». Все прекрасное в мире – лишь «тени» непостижимой идеальной красоты. Однако, по счастью, есть одно исключение – Друг. В нем идеальная красота воплотилась во всей полноте, она в нем так сияет, что сама облагораживает все вокруг (сонет 53).

Что же делать поэту, столкнувшемуся с воплощенным идеалом красоты? Его миссия – служить этому идеалу своей поэзией, ограждая его от всеразрушающего Времени. И автор «Сонетов» возлагает на себя эту миссию. Он всей душой жаждет видеть совершенство, в которое уверовал. По его убеждению, идеальная красота должна сочетаться с идеальными душевными качествами, и он пытается играть роль ментора при юном красавце, призывая его в стихах к верности и правде. Вера в совершенство столь велика, что ее долгое время не могут разрушить никакие опровержения со стороны реальности.

Мировоззренческая и психологическая подоплека этой ситуации станет яснее, если учесть, что для автора «Сонетов», как и для многих людей Возрождения, мир пуст и равнодушен к человеку. Жизнью людей управляют далекие звезды, бессмысленные циклы мировых перемен и слепая прихоть Фортуны. Что ожидает человека за гробовой доской – неизвестно, определенно рассчитывать можно только на свидание с червями. Поэтому в «Сонетах» могила и черви упоминаются многократно, а Господь – ни разу. Во вселенной автора «Сонетов» место Бога занимает Друг.

Поэтом, уверовавшим в свою миссию священнослужителя при новоявленном божестве, овладевает гордыня. Обещая юноше бессмертие в своих стихах, он заметно увлекается и «бронзовеет». Громче всего уверенность автора в непреходящей ценности собственного творчества звучит в сонете 55, перекликающемся со знаменитой одой Горация «Exegi monumentum». При этом поэту, кажется, невдомек, что живому молодому человеку обещания такого бессмертия могли быть безразличны или даже досадны.

В этом – одно из проявлений двойственного характера сонетов «к Другу». С одной стороны, переживания поэта – тоска разлук и муки ревности – нашли в них очень яркое, предметное выражение. С другой стороны, Друг остается для нас фигурой призрачной – мы не узнаем никаких конкретных примет его внешности и поведения, не слышим его голоса. Да и сам поэт, возведя своего героя на пьедестал, зачастую больше занят своим служением и своей поэзией, нежели реальным юношей.

В конце концов, несмотря на все усилия поэта, кумир пал, произведя опустошение в душе своего жреца, который ожесточился на мир и пустился «во все тяжкие». Если здесь уместно говорить о морали, то проще всего повторить библейское: «не сотвори себе кумира». А можно еще раз удивиться неистребимости в человеке тяги к светлому и прекрасному.

Сонеты 127–152 имеют другой адресат – Темную Даму. Такое именование обусловлено тем, что у подруги поэта были темные волосы и смуглая кожа. Это обстоятельство важно потому, что, как объясняет сам автор «Сонетов», современный ему идеал красоты признавал только светловолосых, черный же цвет воспринимался как некрасивый, более того, считался атрибутом зла, что позволило поэту впоследствии называть свою даму «окрашенной злом» (сонет 144) и «черной, как ад» (сонет 147). Однако она предстает в его сонетах не исчадием ада, а просто земной женщиной – по-своему одаренной, следующей велениям своей женской природы.

Сонеты «к Даме» – тоже о любви, но, в отличие от сонетов «к Другу», любовь здесь не платоническая, а самая что ни есть земная. После короткой прелюдии (сонеты 127–128) поэт прямо, с небывалой откровенностью, пишет о том, что его связывает с женщиной, – о плотской страсти (сонет 129). Он знает, что такая страсть сулит только обман и опустошение, но не в силах не поддаваться этому обману снова и снова.

Если по отношению к Другу поэт при всех обидах и разочарованиях сохранял определенную почтительную дистанцию, то, обращаясь к женщине, он сразу берет фамильярный тон и вскоре начинает давать ей безжалостные характеристики без малейшей деликатности. Он ясно видит все ее физические и нравственные изъяны и не ищет в ней идеала – как будто всю способность идеализировать он уже отдал Другу. Правда, и это свое трезвое видение он обращает в любовь. У моей госпожи глаза не похожи на солнце, губы – на кораллы, а щеки – на розы, кожа ее желта, дыхание несвеже, а походка тяжела, но все равно она прекрасна и не уступит тем, кого льстецы оболгали в фальшивых сравнениях, пишет он в знаменитом сонете 130.

Однако, видимо, доля идеализации, самообмана все же необходима для любви. Не греша самообманом, поэт впадает в другой грех – заходит слишком далеко в перечислении изъянов своей возлюбленной, дает волю подспудному желанию уязвить, унизить ее.

Любовь превращается в тягостную зависимость, в которой стороны не знают, чего они на самом деле хотят, – победить или сдаться, освободиться или еще глубже погрузиться в омут страстей.

Мы снова, теперь уже с другой стороны, узнаем об измене возлюбленной с Другом поэта. Но если юноше при этом направлялись нежнейшие упреки, сменившиеся новыми выражениями любви, то подругу поэт проклинает (сонеты 133, 134), а потом высмеивает, строя непристойные каламбуры (сонеты 135, 136).

Развернутая в сонетах «к Даме» картина любви-ненависти поражает глубиной и беспощадностью самоанализа. Если бы не было сонетов «к Другу», мы не знали бы, что их автору доступна любовь самая возвышенная, идеальная, а если бы не было сонетов «к Даме», мы могли бы заподозрить его в незнании реальной человеческой природы с ее куда менее высокими проявлениями. Нет, ему было ведомо и доступно все. Будучи человеком, он был обречен на поиски любви, а будучи натурой неординарной, он искал ее всюду – и в небе, и на земле.

Сонеты Шекспира – это не детская сказка, в них нет счастливого конца. Поэт обманут и в своей небесной любви, и в любви земной. И все же, несмотря ни на что, он продолжает верить в любовь – самое трудное и самое лучшее, что доступно человеку в его скоротечной жизни. В конечном итоге только любовь истинна, все остальное – заблуждение.

Любовь – как веха, нет прочней и лучше,

Незыблема пред бурею любой;

Звезда, что светит для ладьи заблудшей,

Непостижима, хоть всегда с тобой.

(Сонет 116)

Насколько личность автора «Сонетов», каким он предстает в своей поэтической книге, согласуется с образом гениального драматурга? Здесь каждый волен иметь свое суждение. Следует только иметь в виду, что писатели в своей частной жизни редко «похожи» на свои произведения: юморист может быть человеком мрачным, лирик – расчетливым хозяином и т. п. И не ожидаем же мы, что великий Шекспир в своей личной переписке (а сонеты по жанру приближаются к таковой) будет держать тон высокой драмы и произносить высокопарные монологи. Кроме того, ко многому в «Сонетах» нужно относиться с осторожностью, не принимая за чистую монету: что-то в них является условностью, что-то – преувеличением или даже выдумкой, мистификацией, а многое затемнено, так что читателю остаются только смутные намеки.

И все же, если попытаться подвести итог и ответить на вопрос о содержательности «Сонетов» как психологического документа, то ответ будет утвердительным. Несмотря на все условности, притворство и дань некоторым шаблонам лирической поэзии своего времени, эта книга дает богатый материал, позволяющий – в отсутствие других источников – составить представление о личности Шекспира. Иначе и не могло быть – не может гениальный автор написать 154 стихотворения, не поведав, вольно или невольно, многое о себе.

Каков же психологический портрет автора «Сонетов»? Возможно, это прозвучит банально, но иначе не скажешь: поэт предстает личностью сложной и противоречивой. В нем уживаются – и соседствуют на страницах «Сонетов» – притворство и великая искренность, расчетливая дипломатичность и жертвенность, самоуничижение и гордыня, чистота и порочность, глубокий пессимизм и отчаянная вера в идеал. Еще – повышенная, даже болезненная чувствительность к прекрасному и к безобразному. И – как сказали бы в 20 веке, – экзистенциальное одиночество в мире без надежды.

Чтобы по достоинству оценить «Сонеты» Шекспира как литературное произведение, необходимо рассматривать эту книгу в контексте процессов, происходивших в английской поэзии в 16 – начале 17 веков, в частности, в контексте сонетной традиции.

В литературном отношении Англия еще в начале 16 века была глухой провинцией по сравнению с континентальной Европой. После прорыва, совершенного Джеффри Чосером⁹, фактически сделавшим английский языком литературы, на более чем сто лет установился застой. Если на континенте уже достигла своего расцвета литература Возрождения, то до Англии литературные веяния почти не доходили. Возможно, именно сонет, закрепившийся на английской почве в первой половине 16 века, дал толчок к большим переменам: с тех пор английская поэзия – сначала медленно, потом стремительно – стала превращаться в заметное явление, прибавляя в количестве и в оригинальности публикуемых произведений.

Сонет, относящийся к числу так называемых твердых стихотворных форм, возник в 13 веке в Италии. Расцвета эта форма достигла в творчестве Франческо Петрарки¹⁰, который адресовал многочисленные сонеты своей возлюбленной Лауре.

Сонет имеет несколько разновидностей, общим признаком которых является то, что это всегда стихотворение из 14 строк. Классический итальянский сонет делится на две части: восьмистишие (октаву), включающее два четверостишия (катрена), и шестистишие (секстет), распадающееся на два трехстишия (терцета). Оба четверостишия обязательно пишутся только на две рифмы, по схеме abba abba, а трехстишия – на три или две рифмы, чаще всего в виде cde cde или cdc dcd. Формальной структуре соответствует смысловая: содержание четырех строф сонета соотносится как завязка – развитие – кульминация – развязка.

Благодаря Петрарке сонет стал одной из основных форм итальянской лирики в 15–18 веках. Из итальянской поэзии он, подвергаясь видоизменениям, перешел в испанскую, португальскую и французскую.

Первыми значительными английскими литераторами, обратившимися к форме сонета, стали Томас Уайет¹¹ и Генри Говард, граф Суррей¹². Состоя на королевской службе, оба выезжали с длительными дипломатическими миссиями на континент, где познакомились с достижениями европейской поэзии. По возвращении в Англию они много сделали для того, чтобы «привить» сонет к английскому языку: переводили Петрарку, писали подражания, пробовали разные размеры и системы рифмовки. Уайет впервые ввел в сонет заключительное двустишие, которое стало отличительной чертой английского сонета; он же впервые в английской поэзии создал образ «жестокой» возлюбленной, ставший впоследствии одним из сонетных клише.

Особое место в истории английского сонета занимает Филип Сидни¹³. Блестящий придворный, дипломат, воин, поэт и теоретик литературы, Сидни успел за свой короткий век сделать очень много для английской поэзии. Опубликованный в 1591 году сонетный цикл Сидни под названием «Астрофил и Стелла» приобрел огромную популярность и породил многочисленные подражания. Как и его предшественники, Сидни много экспериментировал с сонетной формой, но постепенно благодаря ему (и, в дальнейшем, Шекспиру) английский сонет сложился как более свободная форма – стихотворение, состоящее из трех четверостиший, не связанных сквозными рифмами, и заключительного двустишия (abab cdcd efef gg). Кроме того, если в итальянском сонете все рифмы женские, а во французском – чередующиеся, то в английском языке с его обилием односложных слов господствующей стала рифмовка на одни мужские окончания.

Другим крупным поэтом, обратившимся к сонету, стал Эдмунд Спенсер¹⁴. Славу Спенсеру принесла публикация в 1590 году фундаментальной поэмы «Королева фей». Читатели были единодушны в высокой оценке спенсеровского стиха, особенно отмечая его беспримерную для английской поэзии мелодичность и изящество. Спенсера даже возводили в сан «короля поэтов». В опубликованном в 1595 году сонетном цикле «Amoretti» отразилась подлинная история ухаживаний немолодого Спенсера за юной красавицей, которая в итоге стала его женой.