Kitobni o'qish: «Предисловие к Мирозданию»

Shrift:

Моему ангелу

Иллюстрации Павел Тайбер

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Малколам – Архангел. Хранитель Уравнения

Гаардвал – Архангел. Хранитель архивов

Адель – Младший ангел

Исабель – Младший ангел

Загадор – Младший ангел

Пабло – Свободный художник

Гая – Певица

Василий – Программист

Моше – Старик

Рая – Старуха

Париетта – Девушка

Варглус – Демон

Сильва – Собака

Бард – Автор

* * *

Не судите мя строго.
Всего лишь гипотеза, может, даже сырая,
может, даже неверная.
Только что-то в ней есть от глубокого,
текущего в безмерную
бездну потока,
что, срывая
покров, обнажает скалу водопадом,
и тех струек вуалью
скрывает
очевидное сущее рядом.

Пролог

Бард:

Это было давно,
это было вчера или не было вовсе?
Мы живем теперь после
или, может быть, до;
или время сейчас через это проносит
потоком?
Вечера и утра есть ли в тонком
пространстве?
Наших жизней осколки
выживают ли там, пребывая в прекрасном?
. .
Я гадал, я считал, я по косвенным данным мозаику
слагал,
я о том, что открылось, себе не солгал.
Измеренье другое, как в него подсмотреть,
ведь нельзя ж в любопытстве приветствовать
смерть?
. .
Вот тонкий мир. Не знаю где, здесь не темно
и не светло.
Ни ветра, ни движения среды.
Беседуют два старика. Два ангела, две сущности.
В открытое окно
виднеется стена скалы,
журчит вода.
Едва светлеет красное пятно
в ногах того, что слева. Он в тучности
своей стоит, чуть хрипло дышит, капая слова
беседы неторопливо низким голосом
другому. Другой – чуть помоложе,
одетый простенько,
но ростом выше,
с седою бородой, сидит на стуле, пишет
пальцем, кожей
по пластине, висящей в воздухе, и звуки слушает,
что первый скупо крошит,
и отвечает только после вздоха.

Малколам:

Ну что, коллега, снова та эпоха,
когда пора садовниками быть?
Разросшиеся кущи на кроху
упорядочить, уменьшить, чтоб запустить
расти на следующий виток в здоровом виде?

Гаардвал:

Да, лидер,
ты, конечно, прав. Сто лет уж миновало с той поры,
как мы «испанке» дали путь и пищу.
Сюжет на выдохе. Всё так же нищи
духом богачи, всё так же продолжаются пиры,
всё так же рыщут
в поисках наживы, губя планету, делая ошибки,
не короли и не визири, а президенты да министры —
все однодневные «цари-горы» —
индустриалисты,
политики, чьи лицемерные дары,
как обещанья, что не шибко
выполнимы. Чем тут не удивишь?

Малколам:

То технологии ужимки. Куда от них сбежишь?
И вроде не нужны,
а всё ж с животной радостью используем и мы.
Но на одно полезное изобретенье
приходится под сотню
засоряющих природу добавлений.
Почти что беспроблемным
стало размноженье.

Но вот зачем долгоживущие тела,
когда душа на выходе всё хуже к нам приходит?
Мы посылаем их обратно, вроде
с надеждою, что вырастет она,
но – бац – загнила и растлилась.
Вот дела,
в итоге всё, что возвратилось,
до сердцевины за ново
счищать и снова собирать
из душ животных в человечью сущность.

Гаардвал:

Добавь ещё, что с са́мого
начала настраивать, чтоб лучше
узнавалась возрождённым телом,
здоровьем наливалась и гудела,
вновь бесшабашно
прожигая цикл.

Малколам:

Да, это точно. Он, как сажа, —
оставляет блики.
Содрать налёт самолюбви с души не просто.

Я помню круг земной, тысячелетия назад,
я – небольшого роста
мальчуган, тогда был взят
в позорный плен и продан во дворец.
Сначала думал, что придёт ко мне скопец,
но нет, я там работал, как садовник,
от солнца был в чепец
одет, ухаживая за висящими садами.
Я ровно
резал, закреплял и удобрял растенья днями
напролёт, переходя с террасы на террасу.
Как акробат, висел и стриг под форму вазы
корни, потом подвязывал,
да смачивал водою.

Там подо мною
тёк поток в каньоне
узком. Так глубоко, что лишь вода шумела.
Дна видно не было,
но лишь пространство
в котором птицы, да другие бедолаги,
как и я, работали над доставленьем влаги,
над засыпанием земли
в висящие над пропастью платформы.
Мы ежечасно
рисковали жизнью ради корма
цветам. О да! – цветы цвели
и радовали глаз вельможам, власть имущим:
царю, царице, всем другим живущим
в роскоши. Искусственные кущи
росли, переплетаясь, птицы пели.
Мы умирали, падая, в неловкости сорвавшись…
И там, внизу, останки наши звери ели.

Однажды утром, ветреным и мокрым,
на мой прыжок с террасы
на платформу
смотрела девушка.

О, это был волшебный
сон!
Копна волос
струилась тёмной массой
по плечам,
где их поток, достигнув бе́режка
туники, истончался
в рисунок тени.
На белой коже места не было другим вещам.
Материя накидки
(иль лёгкого плаща?)
так облегала грудь,
что я готов был ниткой
стать в её плетенье.

Дождь капал, но она не уходила, чуть
голову склонив, в упор смотрела,
как я с мешком
земли, готовился к прыжку,
прикидывая маятник платформы на движенье.
Она стояла впереди и справа от меня.
Исподтишка,
я улыбался. Вообще-то я правша,
но, подгадав момент, я прыгнул с левой,
предвосхитив порыв внезапный ветра,
и промахнулся по платформе.

Руками ухватился только край и то лишь снизу.
Я закачался в воздухе, где корни
в брызгах
влаги лезли мне в глаза и в нос, дышать мешая.
Я повернулся, чтоб ногой от центра
опорной планки оттолкнуться, но перекренился,
так, что мешок с землей раскрылся и опорожнился
в пропасть.
Я слышал, как летели подо мной и шлёпались
о каменные стены комки.
Стал выбираться, вытянулся, влез почти по пояс,
на платформу, но вдруг надтреснувшая обломилась
планка.
Руки сорвались, пальцы.
Я почти упал, но удержался,
захвативши корень
другой рукой. Со мною вровень
качались обломки дерева, а дальше воздух, облака,
и в вышине – терраска, где она
стоит и смотрит, на меня не отрываясь.
Я вдруг представил – падаю до дна
и разбиваюсь.
Как вдруг её рука
взвивается в движении, легка
и грациозна. И ловко так
ко мне летит петля веревки,
и точно падает, плечо перечеркнув.
Вцепился, корень отпустив,
качнулся и повис, и вот уж вылез на террасу.
У ног её упал без сил. Протянутая фляга. Я, отхлебнув,
сначала сел, потом поднялся.
Молчание глотая,
не отхожу. Гляжу
в глаза зелёные чуть с жёлтым переливом, перевожу
пониже на накидку и понимаю, что под ней она нагая.
Вдруг обожгло мне щёку поцелуем.
Я не дышу.
А руки её жарким покрывалом
притягивают мои плечи.

Всё далее – провалом
в памяти. Промчалась вечность —
я всё тоскую.
Воспоминанье до сих пор во мне болит.
Её душа
мне позже встретилась. Увы, она не перешла.
Не слилась с половиною
своей. Не стала ангелом.
Проходит цикл – и снова вся в крови,
а после возрождается невинной.
Я жду её, надеюсь, трепеща, что жизнь получится.

Гаардвал:

Да, так бывает и, не говори,
примеров много, все бесконечно крутятся.
Но что там было дальше между вами?
В чем назиданья суть?

Малколам:

А суть в предательстве. Мы вместе тёплыми ночами
жили.
Нам сад был крышей,
стенами, уютом.
Сквозь ветви, взглядом высшим
кластер
звёзд смотрел, как мы в одно
с ней превращались существо.
Тела сплетались тёмными часами,
пока не наступало утро.
Так до восхода пот наш
орошал искусственную почву на террасах.

Мы продолжались с ней почти что год,
но раб не может развлекать принцессу вечно.
Так кречет,
наигравшись с мышью,
её в конце концов съедает. Что и вышло.

Она была на выданье. Мы стали старше,
когда ей заменили распорядок дня,
добавили забот, охрану.
Стражник
постоянно, как тень, за ней ходил.
Следил,
да время складывал или, отняв,
считал её минуты отлучений,
причины находил,
чтоб быть недалеко.
Она ж ко мне в своём влеченье
поостыла. Всё как всегда. Почти клише.
Земля садов,
покрытая подстилкой, стала жёстче.
А дальше – больше:
моя к ней ревность без причин,
к её занятиям, к её предназначенью править.
Представь, как пара в неглиже
вдруг громко отношения чинит.
Нам бы убавить
громкость. Но, увы! Забытьё, непру́ха.
Мы были пойманы, я лишь успел повязкою
прикрыть её бедро,
пригнуться,
как получил удар. Когда ж очнулся,
охранник тот с блестящим топором
стоит, она же за его спиной скрывается
и что-то шепчет в ухо.

Он улыбается,
и гнев в его глазах
блестит под звёздами, и тихо так,
что слышен запах крови, ещё не пролитой,
но закипевшей до предела.
В той тишине она сказала в голос,
что я напал с угрозами.
Что было больно то,
что я ей сделал,
что принудил и даже протянула пояс,
надорванный
колючей веткой. Но, кроме
этой сомнительной улики,
я сам себе был обвиненьем.

Пронзён её наветом, стоял с поникшей головою,
преступленья тенью.
Ведь я не знал тогда, как мир устроен.
Наивно промолчал и подавил испуг,
хоть уничтожен был её словами,
лишь смелость —
всё что оставалось.
И я старался показать, что нет, не трушу
небытия, мучений, боли, пыток.

Гаардвал:

Да, понимаете ли друг,
смерть тела
всегда имеет в перспективе душу.
Но в юности, когда избыток
и сил, и соков, кто ж верит в смерть?

Малколам:

Заметь,
ты сам назвал небытиё. Тот стражник,
что меня убил, спустя мгновенье,
его я так и не нашёл.
Мы разминулись на кругах реинкарнаций.
Я слышал мненье,
что он стал ангелом, одним из старших,
в конце концов.
А если так, то нечего пытаться
узнать мне имя иль лицо.

Когда сливаются в одну две части
разные души, то ангел новый будет чист
от шрамов прошлых злых деяний.
Всё что саднит – лишь память о событьях,
К нам имя новое приходит, как наитье,
освобождая от былых страданий.

Но что вздыхать. По меньшей мере,
её охранник был жесток.
Но что б она, и с радостью смотрела расчлененье,
устроенное этим зверем?
Как моё тело, за куском кусок
окровавле́нный,
летело в пропасть? – не ожидал. На их животное
влеченье
моя душа уже глядела, отстранясь,
уже покинув оболочку.
Как после ими овладела страсть.
Как стражник, с ней совокуплённый,
рвал ту её накидку в клочья,
весь в забытьи, что жизнь он о́тнял.

Я б отомстить ему хотел. Сейчас, сегодня.
Хоть это больше память, нежели боль.
Века прошли, и ангелу негоже
спускаться в месть. На кой
мне эта справедливость, когда ни человека больше,
ни души.
А всё же что-то сердце хочет.
Воспоминание о зле живёт, першит.

Гаардвал:

Среди всех прочих
моих жизней есть не одна,
где я был воином. Однако,
рассказ во мне разбередил виденье.
Рубака
старый, хижина, крыльцо.
В смятенье
женщина с богатой
свитой перед ним остановилась.
От свиты отделилась
и к нему бежит, лицом
скуластая девчушка,
с косичками, лет десяти.
Он смотрит пристально в её глаза,
под дужки
тёмные бровей, и видит в ней себя.
Чуть позади —
пейзаж: плато, каньона край, и дальше радуга над
пропастью
цветным горбом.
Ну что сказать?
Тот воин – бывший я,
но это о другом.
Довольно глупости.
Как ты заметил, давно уж нет ни тела, ни души.
Лишь прошлое живёт воспоминаньем,
и то, как будто не про нас.
Так что решим
мы с перенаселеньем? Точнее, со странным
качеством к нам приходящих душ?
Мы станем
делать, как и в предыдущий раз?
Опять война, чума, «испанка»?

Малколам:

Спокойно, друг мой. Бери перо и тушь,
вот банка,
и вот неразрываемый пергамент для приказа.

Давно я размышляю над проблемой.
Не так всё худо.
Нам нужно маловероятное событие – непобедимая
зараза,
но из природных компонентов.

Гаардвал:

Ты говоришь про чудо?

Малколам:

Да, но про отрицательное чудо.
К примеру, вирус,
состоящий из агентов,
частей, почти несовместимых,
а всё ж, теоретически возможных вместе слиться.

Одномоменто,
как в цепочку эшелон,
когда б условия невероятные сложились.
Такую дрянь, чтоб в воздухе носиться
могла и, чтоб при этом поражала тяжело,
опасною болезнью
часть населения,
но небольшую, так, процентов десять.

Из заболевших, отобрав немного слабых,
тех вовсе насмерть жалить.
Внедрим идею эту в голову учёным
какой-нибудь одной державы,
стремящейся к господству.
Пусть мысли сами к ним пришли бы, как бы.
У Уравненья жизни есть такое свойство.
Приглушим пару коэффициентов чёрным,
а эти, посмотри, и эти, – поменяем местом.
Баланс останется, а чудо – всё. Уже пошло
в работу. Поток живого
помельчал у берегов.

Гаардвал:

Детей не трогаем?

Малколам:

Да, их – неинтересно.
Мы в этот раз начнём со стариков.
Пускай пожившие, созревшие душой,
к нам в тонкий мир придут сначала.
Возможно, это будет хорошо,
да и не так жестоко. Что ты замолчал?

Гаардвал:

Я думаю, как нам измерить эффективность,
чтоб знать, когда остановить болезнь?
Или, когда пора другую сделать разновидность,
коль версия один сведётся просто в плесень?

Малколам:

Придется ангела послать
в обличье взрослом,
и по тому, как он там пострадает,
мы будем знать,
насколько вирус получился грозный
или легчая,
чуть не исчезая,
подспудно,
болезнь уйдёт под знанием врачей.

Гаардвал:

Ворота все – камней уж груда.
Какой остался нам ещё из трёх ключей,
чтоб ангела послать для смерти на планете?
Я против, есть получше
способы измерить
эффективность чуда,
Малколам. Убийство целого не восстановит душу.

Малколам:

Ты мягок стал
с тех пор, как воином рождался, Гаардвал.
Я буду делать так, как я сказал.
Есть Уравненье, и не мне его нарушить.
Чем мёртвый ангел не расплата за простуду?

Часть первая

I.

Бард:

Другое место. Тоже тонкий мир, но, видимо, пониже,
Стенки, пол – всё выглядит покрепче.
Здесь трое ангелов ведут свою беседу
в форме людей, но с крыльями. Одна из них чуть слышно,
про себя, не отрывая взгляда от соседа
слева, шепчет.

Исабель:

Ах, как он смотрит не неё! Она в своём земном обличье
так хороша! Девичье
что-то в ней живёт, что позже в женщине, в матроне
найти так трудно.
Обычно,
возродившись ангелом, становятся спокойней,
но вот Адель другая,
в движеньях – грация, а размышленья – му́дры.

Как смотрит он! Совсем не отрываясь,
а ей, похоже, всё равно.
Она, по-дружески играясь,
клонясь, сгибаясь, двигая плечом,
его сама, того не замечая, привечает.
Как много ей дано!

А он ведётся. Только всё впустую.
Ведь лишь взаимная любовь
двух ангелов на новую ступень поднять сумеет, творя
единого,
но с высшей сутью
из обоих.
Сама себе признаюсь – я ревную.
Он, как прекрасная картина,
напоминает что-то. Точно!
Он похож на то лицо с одной панели
старой. Портрет фаюмский, и в такое же одет бельё.
Она ж ему годится в дочки!
Ах, как глядит, весь очарованный Аделью
и не отводит взгляда от неё.

Бард:

Они беседуют.
Свет, будто бы закатный, но темнота ещё не скоро
за ним последует.
Адель смеётся шутке Загадора,
тот улыбается в ответ,
довольный тем, что произвел эффект.
Лишь Исабель меж ревностью и дружбой,
вставляет звуки, где слова не нужны.

II.

Бард:

Зажглись огни. Хотя ещё закат
подсвечивает розовым волну,
видны дорога, рампа, скат
с неё на пляж и на углу
застрявшее авто.
С ним рядом человек, глядящий под капот.
Одет в потёртое пальто
фасона бывших мод.

Пабло:

Ну вот, заглохла. И не завести.
Всего чуть-чуть до парапета
осталось, которым город почти врос
в залив. Как неожиданна та вспышка света,
колёс занос
и будто крик: «Пусти!».
И хруст при этом.
Металл, что ль, лопнул от нагрузки на передний мост?

И звук, как взрыв петарды в ночь салютов.
Отлив. Как странны волны. Как круто
от берега они клонятся прочь. Не в пляжа
сторону идут,
наоборот, похоже на побег обратно в глубину.
И пены пряжа
с них сыплется не так, как ветер дует.
Но что это? Нарочно ль облако, подсвечено с краёв,
закрыло мне луну?

И кто здесь есть? Скала всегда пустует:
ни на закате – птиц, ни в выходные – рыбаков.
Кто там шевелится, как будто встать с неё не может,
и почему молчит? Иду к тебе.
Откуда здесь прохожий
в такое время и почти в воде?

Какой ты странный. Сгорбленный.
Перекорёжен.
Весь перевёрнут, руки под колени сплёл.
Дрожишь, хотя вокруг не холодно.
Меня не бойся. Что так квёл?
Давай, перенесу тебя на берег.
Ты вроде легкий, небольшой. Поверь
мне, ну, держись за шею, передо мной.

Баланс, и вот шагаю в воду. (Надеюсь, я удобно подхватил.
Какое дно!.. —
Не поскользнуться б на камнях под грузом.)
Да, не гадал, что стану незнакомцев по морю «аки по суху» —
смешно,
с моим-то пузом,
однако есть ещё довольно сил.

Что хорошо —
прилив не скоро,
успеем, лишь бы волны
путь не скрыли.
– Так неудобно?
Дай перехвачу под горб,
чтоб руки не скользили.
Но это что? Распался горб на крылья!

Какой горячий! Кожа светится – вся в жаре.
Ещё широкий шаг – и кромка пляжа.
Я грежу. Так же не бывает. Кто из нас в кошмаре?
О, ангел, ты ль моя поклажа?
Стоп, прекратить! Про это будем думать позже.

Давай перевяжу тебе крыло,
похоже,
падает само,
не держит угол, а кожа
там, где к телу прилегает, мне пальцы жжёт.
Вот мой рукав. Вполне пойдёт
на жгут.
Не двигайся. Терпи и скоро станет лучше.
Да, знаю, все перевязки
поначалу жмут.
Спасаю Ангела? Не понимаю, что за сказка?
Иль сновиденья кто-то шлёт, я без рубашки
сплю, приня вши дрянь какую?
Хорошая идея. Вот ведь фляжка.

Бард:

Поднявшись с берега к дороге,
он опускается на парапет,
где уличного фонаря их омывает свет.
Сажает рядом молчаливую фигурку,
с боков которой капает поток
воды. Набрасывает куртку
на неё. Доставши фляжку, делает глоток,
закуривает
и вытягивает ноги.

Пабло:

Ну привет тебе, мой ангел. Сядь, поворкуем,
выпьем. Что, трудно
в другом измерении с перебитым крылом?
Не спеши, перекурим.
Я тебе о былом
расскажу, что ещё про меня ты не знаешь.
Про заботы потом.
Ты дыми, не стесняйся.
Замечаешь,
что к телу относишься просто в местах, где бессмертия нет.
Не старайся
устроиться лучше – не выйдет.
Сама жизнь – здесь основа монет,
и другого товарообмена Господь не предвидел.

Как тебя покромсало?
С какого сорвался потока,
или что там у вас вместо ветра?
Меня тоже спасало
чудесно, когда ошибался. Держало,
где тонко.
Вставал, в общем – цел.
На выпей, согретое
тело поломки
скорее излечит.
Терпи этот наш ограниченный мир на двоих.
Что лицом пожелтел,
боль никак не отпустит?
Этот вывих пройдет. Свои
крылья поправишь, и к вечеру,
больше не грустен,
в астрал возвратишься.
Навечно.
Но пока мой черёд помогать.

Я помню, мальчишкой,
как тогда не разбился…
Чего там гадать?
Всё могло по-другому.
С той поры поумнел, но а в чём-то всё тот, голоштанный.
Знакомым
не видно,
только я всё каштаны
из пламени – хвать.
Но то лишь для друзей.
Говорят, для своих – не солидно.
Как знать,
только кто фарисей
в наше время – не сразу понятно.

Это так неприятно,
когда в лёгком быту
очень быстро друзья переходят в знакомых.
Вероятно,
мельчают проблемы – их можно решать одному.
Только ангел и близок.
А кроме,
пожалуй, собака.
Но, покуда я нужен кому,
виден смысл в этой жизни.
Впрочем, сверху Ему
это видно получше.
Что, промолчишь и об этом?
Ни слова, ни знака.
Понятно, секреты от смертных.

Давай я потуже
поправлю повязку.
Ты сможешь дойти до машины? Постарайся.
Там, правда, сиденье в сигаретных следах,
разбросанный мусор по по́лу,
кое-где в волосах
от собаки, да липко от колы,
разлитой от тряски.
Давай помогу. Ну, хватайся.
Хромаешь? Похоже, на левой растянута связка.

Бард:

Так они и пошли к машине.
Он, ей пытаясь помочь.
Она, на него опираясь,
шаги размеряя, стараясь
ступать осторожно. К вершине
тропинки, ведущей от пляжа и прочь,
уже не боясь, прижималась к плечу.
Дыханье ж его прерывалось в волненье.
Захлопнута дверца. Подвластна ключу,
машина заводится мягко, в мгновенье.
Дорога пуста, фонари поднимают парчу
сгустившейся ночи.

III.

Бард:

Перенесемся в тонкий мир,
что в нашем, грубом, есть другое измеренье.
Клавир
создания имеет много нот.
Но кто возьмёт
ответственность сказать, какой из тех миров есть плод
воображенья,
а какой реален? Или наоборот?

Вот комната, где небо вместо потолка, всё в звёздах.
Земля, три стенки.
Вместо четвёртой – райский сад.
Деревья, ветки,
птицы в воздухе иль в гнездах.
Не спят,
хоть и темно. По видимому, сон – условность.
В пространстве между стен друг с другом говорят
знакомые нам двое младших ангелов.
Они стоят
ногами на полу,
в пятне от света факела,
воткну того в одну
из стен. По грани тени на земле видна неровность.

Исабель:

Расскажи, Загадор, как же ей удалось
из нашего тонкого мира спуститься в трехмерный?
Ведь это возможно, лишь там народившись?
Все другие дороги – забрось.
Перекрыты. Сам Первый —
и тот, не решившись
нарушить законы физической сети,
придумал явление чуда.
А уж мы-то пытались, покуда
мы в свете
его отражённом живём. И то не смогли.

Загадор:

Ты права, Исабель. Многие полегли
на попытках пробраться,
сохраняя и свет,
и надежду, и знанья.
Но, увы, мы уходим туда через то, что они называют
рожденьем,
переход всё стирает.
Можно лишь постараться
прожить, не сорваться в запрет,
чтоб в конце возвратиться сквозь смерть,
умножая страдания жженье.

Исабель:

Только тем и растём. Но она, видно, знает секрет.
Или, может, вот так проявляется чудо,
когда вероятность событья так ничтожно
мала, что почти невозможна?

Загадор:

Что статистика? – Груда
вариантов с известным концом.
Есть гипотеза – точное изображенье,
где похожесть, хотя бы лицом,
может быть переноса причиной.
Отображеньем.
Так в другом измеренье
вдруг является тело из нашего мира.

Исабель:

Женщиной или мужчиной?

Загадор:

Это как нарисуют. Переход моментален. Так рапира
протыкает пространство в сраженье,
нанося безвозвратный урон.
Вот рукою веду, как по линии, раз – и укол.
А с другой стороны сразу вышла.
. .
Поскользнулся. Пардон.
Со стеной тут неровно стыкуется пол.
Показалась, нога наступила на прыщик.

Исабель:

Говоря о войне.
Как посмотрят на этот побег наши тёмные силы?
Объявят охоту за телом, чтоб снова востребовать душу?
По земле будут рыскать, на дне,
где со статуей милой
Пигмалион тоже счастья пытал?

Загадор:

Тише, друг мой! Наши тёмные слышат
всё, говорят, у них уши
даже мысли читают.

Исабель:

Ты чуточку, похоже, перебрал,
греясь в свете, идущем
от верхних сфирот. Я считаю, что старейшие всё же, по сути,
живут так давно,
что умеют сказать содержанье бесед по вибрациям атомов,
но
как бывшие люди,
и они не всесильны.
Лишь только Создатель, а ему – всё равно.
Шум. О чём бы его не спросили.

Переход меж мирами? Это знанье первичных,
Всех тёмных и светлых. Но они не расскажут.
Слушай, может, поищем
и сами найдем, что не смеем спросить?

Загадор:

Да, отлично.
Начнём, а откуда – неважно.
Лишь бы было логично
искать. Предлагаю сперва погрузиться в публичный
архив, что на третьей сфироте.
Там, кстати, напротив
суд изящных искусств – туда могут пустить.
Может в деле каком мы найдем объясненье
или даже рецепт примененья.

Бард:

Они уходят быстро. Чуть не убегая.
Решительно ногами пространство покоряя.

Варглус:

Найдут! Конечно же, не сразу, но найдут, что ищут!
Придется их опередить, изъяв тот свиток, что им нужен.
Потом вернуть на место.
Как я дрожу
от злости. Ему там показался прыщик!
Какой наглец!
Им что, тут тесно?
Собрались в нижние миры, спасать кого-то там. Герои!
Ух! Не прощу! Не прыщик – щупальца конец.
Когда б не ангелы – попил бы вашей крови.

IV.

Бард:

Квартира или мастерская?
Вот хорошо организованный бедлам,
что не претит ни глазу, ни пространству.
Лаборатория, где мастер,
отдыхая, творит свои шедевры.
Адель здесь на кушетке прилегла и в трансе
смотрит в холст, а сам маэстро
ходит в угол из угла и курит нервно.

Пабло:

Молчишь уже который час.
Хотя бы нарисуй, когда соврать не смеешь.
Бывает часто так со мною тоже.
Говорить о себе неохота.
Вот блокнот, карандаш.
Набросай, всё же
рисунок подслушать нельзя. Перехода
с небес – да, такого события я не слыхал.
Кто бы мне рассказал,
что в природе встречается ангел?
Кто б поверил!
Видишь, как я живу? Вот вчера рисовал,
а всего-то пошёл перемерить
подрамник к холсту,
но увидел узор. Воображеньем
ведома рука, в подсознанье скользя,
вдруг сама набросала портрет.
Так под ветром порыва, трепещет листва
на прямом освещенье,
и бегущие тени её чередуют рисунки коней и карет.
Их перемещенье
на стене выявляет то черты, то фигуры,
то безумные сцены, то просто слова.
Будто кто-то случайно всё подряд подбирает с натуры,
чтобы кистью с размаха на стен кирпичи…

Адель:

Помолчи!
Как больно. Правое крыло, похоже, не на месте.
Но боль! Какое чувство! Я и не знала, что так бывает.
Как вы живете с ней, не убывая?

Пабло:

Заговорила! Пики – крести!
Обалдеть, не встать! Как звать тебя, краса?
Какое имя выдано созданью при творенье?
Давай я посмотрю на правое крыло,
с момента перевязки три часа
прошло.
Все, как одно мгновенье,
пролетели. Как будто времени в природе больше нет.

О, дорогая, нам не повезло!
Крыло-то просто так. Уж ни на чём не держится.
Вот я его тяну, и вот оно отпало.
Повернись на свет,
мне плохо видно.

Адель:

Теперь под ним всё чешется.
Нет,
не достать рукой, но боль пропала.

Пабло:

Вот видишь, не обидно.
Лишь отдала полёт, как появилась речь.
Зовут то как? Как обращаются к тебе в молчанье?

Адель:

Дай поразмыслить. Есть что на плечи
мне набросить? Чуток знобит.
Мне говорили – грациозна, и полёт мой лёгок.
(Ах да, полёт теперь у вас – походка
без изменения орбит).
Тут весит всё. Так, строго
говоря, лишь бег есть быстрое движенье.
Но не сегодня. Пока ещё постель.
Пока привыкнуть надо. Ноет шея.
А звать? Зови меня Адель.

Да, вроде бы находка.
Мой здешний слух не режет это имя.
С него земную жизнь свою начну.

Пабло:

Но как же ты общаешься с другими?

Адель:

Мы ангелы, нам фразы ни к чему.
Какая мерзость: мысль оформить в звуки.
Прямую связь отдать в обмен на слово?
Как точность можно поменять на муки
объяснений? Не лучше ль промолчать,
чем быть непонятым в процессе разговора?

Пабло:

Боль кончилась? Иль мне позвать врача?
Ах да, врачи не ходят по домам в моём столетье.

Адель:

Не надо доктора. Взгляни на левое крыло,
перо упало. Третье
уже с момента переноса в дом.

Пабло:

Гляжу. У основания всё снесло,
здесь под крылом,
как рваный шрам. Болит?

Адель:

Скорее жжёт, но так вполне терпимо.
Залей водой. Потом пусть сохнет. Всё – пустяк.
Здесь эти крылья так ранимы.
Они перо и кожа плюс костяк.
Там где была я – крылья мнимы.
Подумаю, и вот оно, крыло —
перемещенье просто: мысль о цели,
и цель достигнута. Прикрой стекло —
свет фонаря так ярок на постели.

Пабло:

Задернуть штору. Она же так ослабла!
Пускай поспит. Как сложен мир. Кому бы рассказать,
так не поверят.

Адель:

Как звать
тебя, спаситель?

Пабло:

Пабло

Адель:

Проверь, что ты закрыл все двери.
Я буду спать.

V.

Бард:

Плита полупрозрачного металла перегораживает келью.
На ней набросанные горкой свитки.
Пред ними Загадор, в растерянности, рядом с Исабелью.
Он хмурится, она с улыбкой
разглядывает жёлтую от старости трубу
пергамента, и верх, и низ
раскручивая сразу.
Трубу, теперь растянутую в плоский лист,
она придерживает но́гтем над собой в пространстве.

Расправленная секция ползёт, не быстро
(ведь древний свиток тот не стойкий)
краями крутится, как в танце,
а серединою висит на месте, и там бегут
неторопливо друг за другом строки,
так что пергамент, их несущий, не заметен глазу.

Тут Загадор себя вдруг хлопает по лбу.

Загадор:

Невозможно!
В этих старых рулонах что-либо найти невозможно!
Ну когда они всё оцифруют, уже ли так сложно?

Исабель:

Не шуми! Посмотри, я нашла кое-что.
Дата сму́тна, но событье похоже на наше.
Подожди, вот я свиток разглажу
и тебе покажу.

Бард:

Исабель раздвигает руки,
останавливая движение свитка.
Отступает на шаг, чтобы лучше на буквы
ложился свет.
В воздухе проступает, медленно яснея,
фрагмент
изображения и текст, почти что слитно
подписанный к рисунку. Картинка
вспыхивает, но потом тускнеет,
в остатке виден контур, как отпечатка след.

Исабель:

Вот плато. На нём странное здание.
Но это не важно.
А важно на фронтоне название.
В переводе оно означает «жильё осуждённых».
И сказано дальше:
«тут души проявлены телом
в одном измеренье.
Это жизнь их последняя, без воскресенья.
Конец наказания тёмных.»

Загадор:

Судебное дело
про это должно быть в архивах. Отлученье от света —
я слыхал от таком, от кого – не упомню.
Посмотри на картинку – это что за планета?

Исабель:

Да ты прав, не Земля. Это где-то
ещё во вселенной бездонной. Но вернёмся к идее,
что давно существует
возможность перехода души напрямую,
целиком, без созданья себе двойника на планете.
И старейшие этим
секретом владеют.

Загадор:

Я ревную
к их власти и знаньям. Но постой. Среди свитков вот этих
я видел фрагмент о потере бессмертья.
Дай найду.
Где ж он был? Белый свиток, где то ближе к концу, вроде тут

Бард:

Загадор поднимает трубу
из немного побеленной ткани,
на которой наклеен пергамент
и, порывшись, находит фрагмент, оглашая его на лету:

Загадор:

«Наблюдатели врут,
нет бессмертия, если связь между душами
вдруг разрушена.
На сфиротах вторую уже не найдут».

Исабель:

О какой же там связи толкуют?
Да ещё наблюдатель им нужен?
Что он видит, какую-такую
душевную связь? Но постой,
ты на днях говорил с молодыми о чём?
Да неважно. Но там был учёный
один, по всему, непростой.
И тем утром
ты запомнил его – слишком много вопросов, где ответы —
на грани секретов.
Слишком много там было в толпе, кто на это
смотрел с любопытством.
Ты сказал, он обмолвился – что-то про суперкомпьютер
на квантумном принципе.

Загадор:

Да, я помню. Эту душу найти, расспросить – не проблема.
Но ты погоди, Исабель, этот свиток —
откуда он взялся?
Быть может, неправда? Глянь, тут вот написано криво?
Подделка?

Исабель:

Подделка, Загадор, не бывает нетленной.
Обвиненье во лжи?
Кто бы в нём сомневался?
Да, пожалуй, такое не встретишь в доступных архивах.
Не спеши,
давай в переходе с тобой разберемся сначала.
Ангел, душа – здесь у нас они очень похожи,
но там, на планете,
у ангела нет ведь
бессмертной души,
правда, тело не старится тоже.

Загадор:

А ты замечала,
если тело разрушилось, у мерло или убито, то это – конец?
Сколько ангелов так растворилось в эфире навечно?

Исабель:

Перестань ворошить всё сначала,
Загадор, эти раны свежи
и никак не проходят,
их залечивать – не чем!
Без души —
на земле не жилец,
хоть ты кто – всё равно ты погибнешь в природе.

Загадор:

Отложи
эти речи.
Помолчи. Я ведь помню их всех, как сегодня, живых.
Да, Адель надо срочно спасти,
ищем дальше, чтобы новую вечность
по ней не грустить.
Мы почти подошли к пониманью.

Бард:

Только в воздухе вдруг появилось мерцанье,
дальше маленький вихрь или шквал,
покрутился и сгинул.
Гаардвал
из него сделал шаг,
распрямляя согнутую спину.

Гаардвал: