Kitobni o'qish: «Русский Хоррор»
Посвящается
Петрову Юрию Васильевичу
Мы привыкли бояться
Любим ли мы бояться? Если задать этот вопрос взрослому человеку с нормальной психикой, вряд ли прозвучит ответ «да». Но какой будет реакция, если то же самое спросят, когда он по привычке будет смотреть фильмы ужасов, читать страшную книгу или прятаться от монстров, играя в компьютерные игры, чудовища которых выскакивают из темных углов экрана? Кто-то отмахнется, что это виды досуга, и от них просто хочется получать удовольствие. Но на вопрос о любви к страху уже не получится дать отрицательный ответ. Возможно, нужно спросить иначе: почему мы любим страшное в искусстве?
Вряд ли дело ограничивается эстетикой. Сомнительно, что кто-то пожелает наблюдать чудовище на экране, если не получит перспективы испугаться. Так же, как читать книгу о потусторонних сущностях, понимая, что автор не обещает чего-то страшного. Как и играть в мрачную компьютерную игру с чудовищами, преследуя цель просто решить головоломку, бродя среди заброшенных локаций, где монстры нужны лишь в качестве украшений. Любителям ужасов не интересна страшная форма как форма. Признаемся, что главное желание многих при контакте с хоррором – ощутить страх.
Значит, мы действительно любим бояться?
Если признаемся себе в этом, то распишемся в психологическом отклонении. И назовем ненормальными зрелых людей, которые читают ужасы, смотрят их в отрыве от детей, слушают в аудиокнигах, идя на работу, и даже собираются на массовые мероприятия, чтобы обсудить литературное мастерство и режиссерский уровень отдельных жанровых мастеров. Слишком большая группа людей, чтобы считать их неадекватными, не так ли?
При наблюдении за ними со стороны заметим интересную деталь. Эти взрослые люди читают и смотрят ужасы, – но не пугаются. Видимо, дело не в деструктивном желании ощутить испуг, ведь любители жанра нормально реагируют на появление чего-то страшного на страницах книги. Тогда почему, не испытывая страх, они продолжают ее читать?
Дело в том, что мы привыкли бояться! Причина спрятана в индивидуальном и коллективном бессознательном. Известно, что привычка – оправданная подсознанием линия поведения. Выработавшись при частом повторении действий, она отточила механизм защиты мозга от износа, ведь подолгу решать новые, не похожие одна на другую задачи человек не в силах. Для него это такой же стресс, и как заставляющий напрячься ужас.
Как же вводящие нас в дискомфорт чтение или просмотр ужасов уживаются с привычкой, механизм которой призван защитить человека от дискомфорта? На самом деле любители хоррора ощущают дискомфорт, если долго не испытывают тревоги. Кому-то достаточно для удовлетворения играющей на нервах неопределенности, а кто-то желает увидеть появившегося на экране монстра. Эти формы страха отличаются, но у них есть кое-что общее: способ переживания. Чувствуя, как ужас приближается, человек хочет получить над ним контроль. К сожалению, подавление страхов через контроль закапывает их глубже в подсознание и даже усиливает. Так, из-за регулярного прочтения хоррор-литературы человек все больше забывает об ужасе из детства. И приходит к мысли, что «меня с каждым разом труднее испугать». Между тем, голод от недостатка пугающих триггеров растет.
Но это – не беда. Попытка поместить себя в стрессовую среду при чтении книги или просмотре фильма, чтобы отработать противодействие страху в игровой форме – нормальный механизм здоровой психики. Иначе справиться с травмой от испуга тяжело. Даже если шок настиг в глубоком детстве и забыт, психика требует вернуться в момент, когда был опыт от контакта с тем, что испугало, дабы окончательно пережить травму. Иначе над страхом нельзя получить контроль.
Пока нет контроля, остается дискомфорт. Так устроен каждый из нас, в том числе – ценитель жанра. На этом механизме работают все фильмы ужасов. Особо страшного эффекта достигают те из них, в которых чудовище подолгу не появляется перед зрителем. Так как трудно понять, несет ли угрозу ситуация, когда мы испытываем страх, привязываясь к чувствам героя. Не ясно, оправдано ли длительное напряжение, если оно не может разрядиться появлением чего-то страшного. В качественных ужасах оно усиливается от мысли, что нечто все же появится в любой момент. Отсутствие того, что пугает для человека, привыкшего бояться и есть страх. Нас страшит отсутствие контроля над последним. Именно оно не дает почувствовать себя защищенным.
Это нормальный механизм психики. Авторы книги уверены, что многие ценители хоррора (и мы в том числе) перенесли в детстве испуг, с которым не были в состоянии справиться на момент столкновения с тем, что испугало. Ведь страхи, по большей части, присущи детскому сознанию: наличие их у взрослых говорит, что не были пережиты пугающие ситуации из детства. Лишь с переживанием страха он превращается в опыт, пригодный для того, чтобы принять его и забыть.
Напрашивается вывод, что «испуганная» часть личности ценителя жанра хоррор не вышла из возраста, где им была получена травма и осталась в детском состоянии. Зрелая же часть нашего «Я» пытается компенсировать стресс, решив проблему из прошлого, что осталась в подсознании. И в качестве решения зрелое «я» регулярно возвращает человека в состояние испуга, над которым он может получить контроль, уже будучи взрослым.
Пугающий образ и ужас, спрятанный в «детских» слоях психики, не изменен более поздним опытом. Без наслоений последнего такой страх имеет вполне четкие границы. Важно понимать, что они свойственны именно личности, а не большим группам людей, которых мы коснемся. Чтобы понять, почему наш коллективный страх превратился в интересующее многих направление искусства – жанр хоррор, – стоит понять, почему к нему так привязан каждый из нас и, конечно, насколько привычка бояться свойственна русскому человеку. Чтобы далеко не ходить, будем разбирать характер нашего коллективного страха на примере психологического взросления ребенка. С исторических позиций.
На раннем этапе развития ребенком движут страхи: боязнь оказаться брошенным, тревога при мысли о наказании за проступок, ужас из-за воображаемого монстра в шкафу. Подобные страхи в детской психике нередко находятся плотно друг к другу, занимая равные места. Конечно, нормально, когда личность на ранней стадии развития не может отличить правдоподобные причины фобий от надуманных. В раннем детстве ее сознание не до конца сформировано, и ребенку трудно провести границы между вещами, внушающими ужас. Из-за чего страхи воспринимаются некритично – так же, как при большом скоплении людей, когда берет верх Бессознательное.
В больших группах, как бы ни были развиты отдельные их члены, подавляющее большинство теряет связь с собственной личностью и попадает под влияние бессознательного. При таком стирании личностных границ толпа уподобляется коллективному ребёнку, которым можно манипулировать через простые эмоции и, во многом, общий страх. Это прослеживается на самосознании больших масс людей, перенесших подобных травмы в прошлом. Для манипуляции общим страхом лидеры объединяли отдельных индивидов в большие массы, отождествляя людей друг с другом на базе общей черты: например, общего прошлого. Затем, взывая к размытому «мы», отделяли немногочисленные группы от большинства, называя его «чужаками». Благодаря чему у первых формировалось мнение о собственной исключительности.
Тогда в головах отдельных людей появлялась убежденность о принадлежности к касте привилегированных. После, когда долго копившийся импульс требовал выхода, наэлектризованные массы сами объединялись в легкоуправляемые группы и несли разрушение, дабы сбросить накопленное напряжение. Как показывает исторический опыт, это были периоды больших исторических потрясений: освоение территорий, войны и революции. Выйдя за пределы вменяемости, коллективное «я» превращало своих носителей в неуправляемое, несущее разруху стадо, отделиться от которого было сложно из-за страха. Осознанию коллективной ответственности мешал ужас конкретных людей выделиться из избранной группы, ведь это приравнивалось к слабости.
К сожалению, на таких законах выстроено прошлое всего человечества. У одних народов коллективное бессознательно выражено меньше, у других – больше. И русский человек естественно имеет в своем геноме схожий опыт. Но из-за того, что прошлое не осознанно, оно является травматическим и пугает. Перестать пугаться возможно. Если перерастем травмы, знакомые нам по историческому прошлому. Интересно, что такое «перерастание» возможно даже в больших скоплениях людей, живущих подолгу в одной среде, если речь идет об индивидуализации. Иными словами, уход от травмы из-за ужаса перед каким-то событием прошлого и зависящего от него будущего связан у отдельного человека с перерастанием детской части внутри себя. В том числе, у русских.
Такое перерастание нужно большим массам людей, которые, находясь под влиянием коллективного бессознательного, мыслят механизмами детской психики. Для ясного понимания коллективного страха нужно выйти за его границы и мыслить зрелыми рамками личного восприятия. Коллектив не может это сделать, потому что априори не может стать личностью.
Общество способно перерасти коллективный страх при условии, если каждый из индивидов будет нести ответственность исключительно за себя и не перекладывать ее на других. В таком случае, как на Западе (например, в современной Европе), ценность будет представлять личность. А не, как в умах подавляющего большинства людей нашего культурного пространства, коллектив с общими ценностями.
Значит, мы перестанем бояться за будущее, отделившись от того, что нам близко? Дать ответ сразу трудно. Чтобы ответить, давайте вернёмся к боящемуся ребёнку, о котором сказали в начале, и представим, что он боится старших. Он вынужден делать то, что скажет родитель, чтобы не быть наказанным, обязан выполнять поручения педагога, дабы не схватить двойку и ремня от отца. Такой ребенок подобен автомату, исполняющему всё, чего от него требуют. Никаких других действий от человека в подобных ситуациях ждать не приходится. Он не делает то, что желает сам и избегает творческой активности, так как любая инициатива подсознательно ассоциируется с контролем, давлением и потому причиняет дискомфорт. Модель поведения у такой личности – выполнить, что требуют, а затем спрятаться, зарыться и не высовываться. При перенесении образа коллективного ребенка, что испытывает страх, на большую массу людей очевидна параллель с историческим поведением русского человека.
Как травмированное старшими дитя, он старается исполнить требования авторитетов, а затем пропасть из виду, лишь бы не трогали. Ради пассивного покоя внутренний ребенок во взрослом человеке согласен не переступать возведенных другими психологических границ. Хотя на самом деле те условны. Но, из-за отождествления границ с родной индивиду средой, они воспринимаются им как нечто привычное и даже незыблемое. Как, например, массам людей, не порвавшим с давней средой обитания, может казаться, что единственно правильным для их жизни может быть лишь тот уклад, при котором росли их отцы, передавшие детям свой коллективный опыт. В большинстве случаев этот подход оправдан эволюционно. Но здесь несколько иной случай.
Для наглядности представим другого ребёнка, не испытывающего давления старших. Он свободен; учится как пожелает, выполняет то, что посчитает нужным и не чувствует себя скованным. У него нет ограничений, он свободен и потому творчески активен. Такая личность не избегает самовыражения. Иногда оно не имеет конструктивных форм; свободные дитя оказывается драчливым, хулиганистым и задиристым – но не страшится того, чего боится «послушный» сверстник и, главное, не избегает проступков, так как при отсутствии жесткого контроля за ошибку не накажут. В такой личности легче узнать психологический тип западного человека, сформировавшегося в среде гуманистических, не довлеющих над личностью ценностей. По крайней мере, в большинстве случаев.
Предположим, что упомянутый нами «свободный» ребёнок в своей безнаказанности зашёл слишком далеко. Он оказался чрезмерно своевольным и прогневил родителей, решивших наказать повзрослевшее чадо – например, запретом общаться с друзьями и распоряжаться деньгами. Такие меры будут восприняты как посягательство на личность, что усилит нежелание признавать вину, даже если она есть. Как следствие, произойдет уход от стариков, «ограничивающих свободу». Такое грозящее травмой желание уйти из привычной среды необходимо для взросления. Но чревато угрозой в виде изоляции, единственный способ избежать которой – собраться в группы с себе подобными.
На Западе массовый терапевтический опыт помещения в другую среду прошли переселенцы в Новый Свет. Представители самых разных культур, желая порвать с ограничениями пространства, из которого вышли, вынуждены были расстаться со своими корнями. Такой опыт, в свою очередь, был чреват коллективной психологической травмой именно в виде изоляции. И он так же, как в модели с ребенком, решался контактами с теми, кто перенес схожий опыт. На историческом примере это было объединение в города. Благодаря ним носитель любой культуры не травмировал себя вторично, и страх, потребовавший бежать в Новый Свет, в дальнейшем не имел под собой основания. Пусть новая среда была чужой, зато не враждебной. А любой чужак казался понятным, потому что испытывал похожий человеку страх. Именно на психологической границе ослабления коллективного страха и происходило сближение разных культур.
Модель личного и коллективного опыта работает одинаково. Коллективный ребенок большинства культурных групп при отрыве от родной среды переносит временную фрустрацию. Но, преодолевая её под страхом одиночества, выходит на контакт с другими людьми и через общение с ними понимает, что «жестокая» среда из прошлого – не более чем условность, которая теперь не довлеет над ним. Происходит проживание страхов благодаря восприятию их как опыта. То есть, взросление.
Может показаться, что взросление ребенка напоминает развитие абсолютно любого общества. Это не совсем так. Отдельные массы людей не желают перемещаться и долгое время живут в той среде, где родились, поэтому их развитие обусловлено географией проживания. Из-за чего свойственные их культуре страхи прочней укореняются в подсознании отдельных членов таких объединений. Так, например, русский человек из провинции может бояться родных болот, потому что до этого ужас перед топями испытывал его отец, а ещё ранее – дед.
Страх перед древними природными объектами встречается у любых культурных объединений, долго время обитающих в неизменной среде. Но он уходит с освоением новых земель, которое дает понимание, что угрожающие в родной местности объекты встречаются в любой другой местности и, не выделяясь на фоне друг друга, уже не кажутся пугающими. То есть, как причина страха, становятся весьма условными.
К сожалению, наиболее агрессивно влияющей на нас средой была не территория проживания. Но институты, что повлияли на коллективное бессознательное. Как в случае с другими общностями, они складывались в систему негласных табу и запретов, что олицетворяли фигуру коллективного патриарха, хранящего оправданные прошлым ценности. Смирение больших масс перед коллективной фигурой такого рода схоже с послушанием ребенка перед Отцом. Это оправдано на первых порах развития. Но губительно в перспективе, так как заставляет массы зрелых людей принимать неадекватно пассивные роли, наблюдая рядом облеченный властью авторитет. Ведь их коллективный ребенок боится фигуры взрослого. Что можем наблюдать и у других народов.
Речь идет не о всеобщем уважении к авторитетам, а непосредственно об общем страхе перед фигурой, которая олицетворяет принятые в обществе табу. Что опасно, так как грозит полным подчинением коллективного «я» одной фигуре, довлеющей над бессознательным масс. От подобного давления можно уйти именно благодаря изменению среды. Только при условии, что оно будет восприниматься не как коллективный опыт, а как личный.
Коллективный опыт в случае с русским человеком не так показателен. За исключением нескольких волн эмиграции в начале XX века, наш «коллективный ребенок» не мог измениться благодаря смене исторической среды обитания. Максимум – через ее расширение и освоение новых земель, но не корневой ломки мировоззренческой модели. Это возможно в случае регулярной массовой эмиграции, когда обществом осваивается новая земля за «большой» (психологической) границей, отделяющей «жёсткие условия дома» от нового личностного пространства.
Именно с личным психологическим пространством и связаны страхи русского человека. Неспособность отдалиться от ценностей и авторитетов родной среды проявляла себя особенно страшно, когда появлялись новые границы, возведенные в ранг культа. Вместо того чтобы воспринимать их условными, русский человек принимал новые табу как нормальные правила. Из-за чего не происходило отделения от большинства и переоценки себя в новой реальности.
Возможно, причина в том, что страх нашего «коллективного ребенка» завязан на нежелании принимать на себя ответственность за качество своей жизни: русскому человеку, прочно связанному с бессознательным родной группы, проще переложить ответственность на другого, лишь бы не быть причастным к тому, за что придется отвечать вместе с другими. Такая пассивность основана на подсознательном желании отделиться от проблем родного коллектива. Но механизм срабатывает в другую сторону. Перекладывая ответственность с себя на других, человек уподобляется людям из родной среды, которые поступили так же, как он – и связь с коллективом парадоксально упрочивается. Желая отделиться от большой массы, человек подчиняется ее законам, и коллективный страх беспомощности переживается острее.
Так, желая дистанцироваться от богатого на травмы общего прошлого, русский человек отказывается признавать вытекшие оттуда страхи и укрепляется в них, подчиняясь дарованным в наследство от предков коллективным травмам.
Пассивное поведение, дистанция от ответственности и проекция ее на кого-то другого оправдывали себя, позволяя существовать без риска для жизни. Распад такой системы ценностей, по мнению получивших этот опыт людей, произошел по вине тех, кто ее не поддерживал – «чужих», «не наших».
То не удивительно: отрицание своей роли позволяло уходить от проблемы. Но, вместо того, чтобы найти внутри силы признать ответственность за полученную травму, переварить её и воспринять как опыт, коллективный русский ребенок отрицает личную вину и из-за этого не может стать взрослым. В результате, дальнейшие исторические травмы кажутся ему более болезненными.
Попытка дистанцироваться от проблем, чтобы чужая боль не возвращала к своей, не дает посмотреть в глаза общей травме. Бегство от коллективных – не своих – страхов порождает недоверие ко всему, что своим быть не может. Снова включается обратный механизм – появляется боязнь перед всем чужим в принципе и, как следствие, противопоставление своего образа мышления другому, с отказом воспринять точку зрения «не наших» как полезный опыт. Тяжелее всего это выражается в жесткой ксенофобии.
Но выйти из порочного круга вторичной травматизации возможно через игру. Она связана с помещением отдельного человека в иную среду, где контакт с личным страхом безопасен. Как было сказано, его возможно достичь только через отдельный выбор конкретного индивида. Это сознательный шаг каждого из нас. Поместиться в другую среду не значит, наследуя западному опыту, бросить привычное место обитания, чтобы попасть в чужое общество, где нет надоевших страхов. Отделиться от коллективного опыта своей группы, попав в другую среду, достаточно через символический акт. Для этого подойдут игра, чтение книги или просмотр кино, где мы вступаем в контакт с ужасными образами – но лишь выдуманными, чья условность понятна всем, кроме детей.
Такой акт похож на психологическую практику с рисунками того, что пугает, когда психологи просят страдающего фобией пациента нарисовать личный страх. Вначале это вызывает дискомфорт, но в процессе рисования человек начинает ощущать спокойствие, а со временем – освобождение. Во время прорисовки личного ужаса пациент, так или иначе, отождествляет себя с ним. Затем признаёт рисунок как нечто родное, исходящее из глубин собственной психики. Как следствие, отпускается всё, что мучит в родном страхе, поскольку тот представлен лишь на бумаге, а ее можно смять, разорвать и выбросить. Так вызывающий ужас объект заменяется в подсознании на пустой образ – символ, не вызывающий эмоции. То же происходит при чтении книги или просмотре фильма, которые можно захлопнуть и выключить в любой момент.
Такая терапия нужна русскому человеку. Для того чтобы освободиться от собственных страхов, ему необходимо отделиться от коллектива и, признав личную ответственность за то, что наблюдает вокруг себя, читать литературу и смотреть фильмы, позволяющие взглянуть в лицо собственным страхам. Это даст определить их, задать четкие границы. Как минимум, признать условность пугающего образа и то, что он может жить в книге лишь в границах определенного жанра. Именно в контакте с индивидуальным ужасом человек может избавиться от коллективных фобий, присущих довлеющей над ним среде.
Читая страшные истории, контекст которых связан с родной культурой, русский человек легче поймет ужас, сидящий в подсознании его народа. И не только русский. С помощью такой проекции носитель любой культуры избавляется от полученных в детстве рамок и, тем самым, превознесётся над ними. По сути, это позволяет обществу принять свой «бытовой ужас» не как условие жизни, а как следствие исторических травм. Переварив его, мы поймем, что травмы родителей – не наши травмы. Зависеть от пережитых ими страхов – признак незрелости, которая уходит после контакта с личным ужасом и понимания, что ему можно противостоять.
Так что актуальность хоррора в России уместна и способна оказывать терапевтическое воздействие на большие массы людей, так как внутренний ребенок многих из нас остался в страхе и желает от него освободиться. Из-за такой потребности мы открываем очередную страшную книгу. Но здесь спрятан важный нюанс. Зачастую человек делает это неосознанно, с целью по привычке испугаться. Чем еще глубже прячет желание перерасти сидящий в своем подсознании страх. Избавиться от него возможно, если читать осознанно – и понимать, что пугало наших отцов. Для этого и предназначена книга «Ужас Русский».
