Kitobni o'qish: «Мистерии доктора Гора и другое…»

ОБ АВТОРЕ

Александр Половец, известный прозаик и публицист, автор восьми книг, член Союза писателей Москвы и Русского ПЕН-центра, родился в 1935 году в Москве.

Эмигрировал с сыном в США в 1976 году.

В прошлом – профессиональный издатель, первые несколько лет эмиграции он работал в американской рекламно-издательской фирме и одновременно, в 1977-м году, создал русское издательство «Альманах», выпустившее бестселлеры: первую на Западе русско-английскую двухтомную антологию анекдотов из России «Недозволенный смех», участвуя в её составлении, первым изданием «Центральный дом литераторов» Л.Халифа, рукопись которой автор нелегально вывез из СССР и «Русскую кухню в изгнании» П.Вайля и А.Гениса (впоследствии они многократно переиздавались с согласия авторов и в России), ряд других изданий.

В 1980 году, основав в Лос-Анджелесе газету «Панорама», ставшую вскоре самым популярным газетным еженедельником на русском языке в США, он на протяжении 20 лет, вплоть до 2000 года, оставался бессменным главным редактором и издателем «Панорамы», как и автором множества публикаций в ней.

Писательскую известность Александру Половцу принесли изданные в Америке книги «Беглый Рачихин и другое» (1987,1996), «И если мне суждено» (1993), «Для чего ты здесь…» (1995), «Такое время» (1997), «Все дни жизни» (2000), «Булат» (2001) и вышедшие в России однотомники: рассказы и повести «Мистерии доктора Гора» (2006) и сборник художественно-документальной прозы «БП. Между прошлым и будущим» (2008) с уникальными фотографиями из обширного архива писателя, существенная часть которого хранится теперь и в Российском Государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

Александр Половец – Президент Американского культурного Фонда Булата Окуджавы, с которым он дружил многие годы.

Живет в Лос-Анджелесе.

«Курьёзная история… – неожиданно приобретает под пером Александра Половца булгаковское звучание, здесь дьявольщина соседствует с едкой сатирой»

«НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА»

Москва, ноябрь 2006 г

«…Собрание разрозненных по сюжетной композиции, но единых по высшему философскому замыслу, великолепно выписанных коротких новелл»

«ВЕСТНИК», вып. 163

США

«Александр Половец – писатель в литературе, обладающий пером собственным, ни у кого напрокат не взятым…»

Анатолий АЛЕКСИН

«…Книжка твоя совершенно достойна и искренна до шелушения крайней плоти над свечой».

Юз АЛЕШКОВСКИЙ

«Книга интересная. Отнесся к ней, как к стакану жуткой сивухи – залпом. Рачихин – личность тёмная. Или аффективная. Спасибо».

Игорь ГУБЕРМАН

«Три разных человека, три беглеца, три необычные судьбы оказались объединены обложками одной книги. И книгу эту, несомненно, с интересом прочтет и российский, и зарубежный читатель».

Владимир МАКСИМОВ

«“Сны Однопозова“ Александра Половца – собрание разрозненных по сюжетной композиции, но единых по высшему, философскому, замыслу великолепно выписанных коротких новелл. Дуальность мироздания, неподчинённость мира идеального миру материальному, и, наоборот, – таков лейтмотив всего цикла…»

Станислав ФУРТА

Татьяна Кузовлева. МИР, В КОТОРОМ ПЕРЕСЕКАЮТСЯ ПАРАЛЛЕЛИ

«Как причудливо тасуется колода. Кровь», – произнес, помнится, Воланд, задумчиво вглядываясь в булгаковскую героиню. Кровь, диктующая судьбу. Судьба, выхваченная цепким писательским взглядом. Время, споткнувшееся о страницу рукописи. И кровь, и судьба, и время – все это, срастаясь, становится компонентами единой мистерии, имя которой – Жизнь.

На страницах книги Александра Половца «Мистерии доктора Гора» (М., издательство «Зебра-Е», 2006) поначалу кажутся несовместимыми сплетения документального и художественного, реальности и фантазии, риска и обыденности, философии и гротеска. Вот и судьбы героев выстраиваются в неожиданном соседстве: три советских беглеца на Запад в 70–80 годы из страны, «строящей коммунизм»; интеллигентная, а потому и незаметная в громогласности и фальши этой не существующей ныне страны – жительница московской коммуналки Анна Семеновна Шарф; ну и еще – отмеченные близостью к иным измерениям или живущие в измерении сугубо собственном люди, населяющие странные сны некоего писателя Однопозова, а также не менее странные пациенты доктора Гора, поступки которых подчас вызывают изумление даже у автора…

«Главная песенка» – она была и у этих троих («Беглецы»), бежавших не от Родины, а от бесчеловечной системы, утвердившейся тут на многие десятилетия. А кто-то, может быть, и от себя. Выбраться «любой ценой, любым способом» – у каждого из них были свои надежды: удачно вписаться в незнакомую жизнь, или переломить судьбу в лучшую сторону, или обрести, наконец, полную свободу.

Владимир Рачихин, помощник известного режиссера Бондарчука, бежавший с киносъемок в Мексике и обратившийся за политическим убежищем к американским властям… Моряк Михаил Чернов… Олег Емельянов, мечтавший после побега стать первым русским, совершившим кругосветное путешествие на яхте. Трагично сложилась судьба первого, мало что известно о судьбах двух других. Прав оказался известный писатель Владимир Максимов, в свое время подведший своеобразный итог не только трем этим судьбам: «Сама по себе свобода не обязательно делает человека, обретшего ее, счастливым…».

А вот Анна Семеновна Шарф («Анна Семеновна») смогла и в несвободной стране сохранить внутреннюю свободу и достоинство (как там у Булгакова про колоду и кровь?). Ее спасали от одиночества книги, да еще на излете жизни привязанность к соседскому мальчику, в котором она разглядела что-то не видимое, не угаданное остальными: не случайно же он иногда чувствовал на себе ее внимательный взгляд. И ему, а не выпрашивающему у нее уникальный портрет Шаляпина уважаемому Бахрушинскому музею, «завещала» она свою главную ценность. Этот самый портрет с автографом ей, тогда петербургской барышне. Вряд ли она подозревала, что портрет этот однажды окажется на другом континенте, в архиве свято хранящего его Александра Половца. Поскольку тем мальчиком был он. «Причудливо тасуется колода»? О, еще как.

Из множества способов такой тасовки один был выбран писателем для того, чтобы, смешав явь и сны своих героев («Сны Однопозова»), явить нам случайность, непредсказуемость, предопределенность их (нашего, нашего с Вами, читатель!) существования, предостеречь от одушевления неодушевляемого, от преодоления хрупкой грани между былью и небылью (ах, как тянет иногда за нее!), переступив которую можно бесследно сгинуть, исчезнуть навсегда там, куда один только шаг с балкона или где загодя нацелен на нас дребезжащий по рельсам трамвай… Но и по эту сторону жизненной грани происходит немало поразительного, как в давшем название книге цикле мистических рассказов «Мистерии и злодейства доктора Гора».

Но самое удивительное, пожалуй, вот в чем: параллельные линии всех судеб, пронизавших повествование, вопреки всему, – пересекаются. И сходятся они именно в Вас, читатель. В Вас, перевернувшем последнюю страницу. В Вашем мире. Там, где продолжает причудливо тасоваться прошлое, настоящее и будущее и где кровь диктует свои права на Вашу судьбу.

Часть 1
Беглецы

Предисловие В.Максимова

ЧЕРЕЗ ПРОПАСТЬ В ДВА ПРЫЖКА¹

Я гостил в Америке. Собираясь в дорогу – из Нью-Йорка в другой конец континента – я запасся самой разной литературой – путь предстоял дальний, и одних пейзажей, чтобы не опухнуть от скуки, мне бы явно не хватило. Среди увесистой кучи печатной продукции, которой снабдил меня нью-йоркский издатель Габриэль Валк, оказались и гранки книги, составленной из очерков редактора калифорнийского еженедельника «Панорама» Александра Половца – и его документальной повести.

Честно говоря, к газетному чтению я отношусь с некоторым предубеждением, и потому знакомиться с содержанием этой стопки листков не спешил, приберегая их на самый конец дороги. А жаль!

С первых же строк меня по-настоящему захватило ощущение реальности, возникающее при знакомстве с героями книги – в каждой ее части отчетливо сквозило желание автора избежать лукавого соблазна сыграть на «выигрышной» теме, увлечь читателя авантюрной стороной событий, оставив в стороне от его внимания подлинную суть происходящего. И мне кажется, жанр, выбранный им, вполне оправдан. Практически, автор как бы и не вмешивается в исповедь своих героев, лишь слегка и к тому же (не могу удержаться, чтобы не отметить этого!) мастерски направляя их собственные рассказы в берега стройной литературной формы – чтобы не дать им, как у нас говорят, растечься по древу.

Речь идет о судьбах трех беглецов из Советского Союза. У них не было пусть унизительной, но все же узаконенной возможности обратиться в ОВИР (как это ни парадоксально, в России иногда и об отсутствии соответствующего „пятого пункта” можно пожалеть!). И у них оставалась одна-единственная возможность – надеяться лишь на себя и на свою удачу.

К сожалению, жизнь не укладывается в упрощенные схемы, какими мы часто пытаемся представить себе ее развитие. И удачный побег – еще полдела. А сама по себе свобода не обязательно делает человека, обретшего ее, счастливым. Помню, когда в знаменитом фильме „Бабочка” герой – закоренелый беглец – оказывается один на надувном мешке под палящим солнцем в океане, за кадром звучит эпический голос диктора: „Это и есть – свобода!” Да, здесь, на Западе, человек абсолютно свободен, но эта свобода предполагает и умение распорядиться собой, не надеясь на некоего доброго дядю, который тут же, и за один только твой личный выбор, обеспечит тебе до конца дней счастливую и безбедную жизнь.

Вот об этом-то и рассказывает документальная повесть „Беглый Рачихин” которой открывается книга. Владимир Рачихин – человек, если можно так выразиться, счастливой советской судьбы: удачливый администратор, директор мосфильмовских картин, работавший в последнее время с „самим” Сергеем Бондарчуком. Бежал прямо со съемок в Мексике, первой же в его жизни зарубежной поездке – среди прочего можно предположить, что в расчете на еще большие возможности. И возможности, разумеется, открывались (как, в общем-то, и перед всяким жителем Америки); но вот социальный потенциал героя повести оказался явно не на уровне…

Да и стремился ли Рачихин по-настоящему к успеху? Здесь автор оставляет читателя один на один с героем и с извилистыми зигзагами его не вполне обычной биографии. И перед нами проходят страницы его новой жизни: какие-то немые ролишки во второстепенных эпизодах, случайные заработки, еще более случайные знакомства. Ну и, конечно же, как это бывает в таких случаях с нашим русским братом, гульба, что называется, по-черному. Завершается эта часть его биографии трагической смертью близкой Рачихину женщины. И – судом над ним. И хотя за недоказанностью улик наказание, постигшее героя, весьма относительно, жизнь его от этого слаще пока не делается…

Пересказанное выше – лишь сюжетная канва, за которой внимательный читатель опять угадывает параллельный пласт повествования: советская среда – это именно она порождает и пестует свою элиту, составленную вовсе не обязательно из отпрысков правящей прослойки. Так, например, произошло и с героем этой повести, вовремя понявшим и усвоившим правила жизни, позволяющие пробиться и закрепиться в верхнем ее эшелоне.

Три разных человека, три беглеца, три необычные судьбы оказались объединены обложками одной книги. И книгу эту несомненно с интересом прочтет и российский, и зарубежный читатель.

Беглый Рачихин
Документальная повесть

27 мая 1981 года советский гражданин Владимир Рачихин запросил у правительства Соединенных Штатов политическое убежище. По заявлению иммиграционных властей, В.Рачихин является сотрудником группы, завершающей в настоящее время съемки кинофильма в Мексике. Руководит съемками известный советский режиссер Бондарчук, ассистентом которого являлся бежавший.

Из сообщений прессы

Верховный суд штата Калифорния,

Графство Лос-Анджелес

Штат Калифорния.

Истец. Дело номер 093795

Окружной районный прокурор графства Лос-Анджелес

Данной судебной жалобой заявляет:

СТАТЬЯ I:

Между 27 и 28 декабря 1985 года или в один из этих дней в графстве Лос-Анджелес было совершено убийство, в нарушение параграфа 187/а/ Уголовного кодекса, т. е. уголовное преступление, – (оно было совершено) Владимиром Рачихиным, который предумышленно, незаконно и с преступным намерением убил Людмилу Кондратьеву, человека.

Эта жалоба под номером А093795 содержит в себе один пункт обвинения.

Айра Райнер, окружной прокурор

графства Лос-Анджелес,

штат Калифорния

Подано в суд Джеймсом А.Баском,

заместителем окружного прокурора

Сибирь

По Иртышу шел пароход. Трюмы его были забиты туго упакованными брезентовыми мешками, ящиками с мясными консервами и яичным порошком – остатками американских поставок по ленд-лизу, и другими – с крепленым вином и водкой, солью, спичками, сапожной ваксой, махоркой и папиросами. Товар этот направлялся в глубинку, в торговую сеть Тобольска, и еще дальше – в окрестные села и на лесоповал…

Какая-то часть его имела специальное назначение – груз ждали в трудовых лагерях, частыми отметинами оспы покрывших в те годы сибирскую землю. Этот груз хранился в отдельном трюме, и сопровождали его двое – пожилой, давно не бритый, солдат с голубыми погонами на плечах видавшего виды бушлата и совсем молоденький лейтенант в новой, еще не успевшей отвисеться шинели, любовно поглаживающий кобуру с макаровским пистолетом. Время от времени он бросал любопытный взгляд на молодых женщин, сбившихся в отдельные группки – численно они представляли собою, пожалуй, большую часть толпившихся на палубе.

Другую значительную часть пассажиров составляли демобилизованные. Солдаты возвращались с Запада, оставив за плечами сотни и тысячи километров выжженных дорог, сметенных сел и разбомбленных городов – память о которых хранили теперь лишь довоенные географические карты да чудом спасшиеся во всепожирающем пламени войны люди, составлявшие когда-то население тех мест.

– Сибирь, Сибирь, Сибирь… – отбивала по бортам парохода невысокая волна.

Кого-то из них ждал дом, семья. Кто-то лишь будет еще пытаться отыскать давно забытую родню – потому что позади уже ничего не оставалось, никому из близких не случилось пережить лихолетье войны. А кто-то просто надеялся, что уж теперь-то, да еще в новых местах, начнется, наконец, новая жизнь – не просто мирная, но обильная и счастливая, заслуженная голодными предвоенными годами и добытая кровью, своей и миллионов павших, кому домой уже никогда не вернуться.

Солдаты собирались в небольшие компании, по трое-четверо, где объединяющим было либо общее направление следования, либо род войск, в котором прошли годы службы, а чаще – просто сходство характеров и возникшая вдруг в пути взаимная симпатия. Из вещмешков извлекались ржаные буханки, латунно поблескивающие сквозь слой жирной смазки консервные банки.

С бутылочных горлышек об каблук сапога или просто об палубу отбивался темно-коричневый сургуч. Он был так похож на шоколад, которым подвыпившие солдаты угощали Вовку! И Вовке казалось, что прозрачная жидкость, которую демобилизованные разливали по металлическим кружкам и потом, выпив ее, морщились и занюхивали свежеочищенной луковицей, тоже должна обладать удивительным вкусом и ароматом.

Позже, в Тобольске, а потом в Омске Вовка узнал вкус водки: с такими же пацанятами бродил он по базару, предлагая демобилизованным купить табачку. Табак этот добывался из подобранных здесь же окурков, а солдаты, которые получали неплохие по тем временам деньги по своим орденским книжкам и могли себе позволить и „Казбек”, и приличную закусь, жалели пацанов, давали им какую-то мелочь, угощали дешевыми леденцами.

А иногда, плеснув в стакан портвейна или водки, протягивали его и ждали, когда малец, задыхаясь, одолеет его, сглотнет густую слюну, зажует ее пряником. И, поглаживая белокурую головку, всхлипывали, приговаривая жалостливо: „Эх, безотцовщина…”

* * *

Вовка, и правда, не знал своего отца – родился он где-то на Васюганских болотах в декабре 41-го года: те, кто бывал там, называют эти места самыми проклятыми на земле, страшнее амазонской сельвы. Мать его, дочь ссыльных (за что деда и бабку выслали из Москвы, Вовке никогда не говорили) замуж пошла не по любви – надо было как-то выжить. Отца забрали в первые дни войны, пришло от него несколько треугольных конвертиков, а в 43-м – похоронка из военкомата. Потом уже, годы спустя, выяснилось, что погиб он на Курской дуге…

Ближе к концу войны привел Вовка домой демобилизованного – из тех, что на базаре потчевали его портвейном и пряниками. Такого же, да не совсем – был он превосходным балалаечником, отменно плясал, а когда, выпив стакан-другой „сургучовки”, сдвигал локтями закуску в обе стороны стола, подпирал кулаками голову и негромко затягивал „Бродяга Байкал переехал…”, Вовкины глаза становились мокрыми, и казалось ему, что нет на свете человека ближе и дороже, чем этот, ставший для мамки новым мужем. Вроде, мужем…

Жить переехали к его отцу, новому Вовкиному деду. Страшное рассказывали про него люди – двух жен убил, в том числе и мать нынешнего Вовкиного отчима: грохнул кулаком по голове, рухнула она, закатилась под стол и больше не поднялась. Знали однако – по пьянке случилось, и потому народ не осуждал старика, а даже где-то сочувствовал: шутка ли, на старости лет к третьей жене сына привыкать.

После первого класса Вовку перевели в открывшуюся в послевоенный год музыкальную школу. Хотелось мальцу играть на пианино, но дед требовал – только баян. И правда, какое в доме веселье, если без баяна! Ребятам задавали разучивать несложные пассажи из начальной музыкальной грамоты, а дед, опорожнив бутылку спирта, умильно просил: внучек, родной, давай „Камаринскую”!

– Эх ты, сукин сын, камаринский мужик…

Набегут мужики в избу – опять спирт, самогонка. Да сало с хлебом – другой закуски не бывало. Махорочный дым разъедает глаза. Вовку из-за баяна самого не видно, ремень режет плечо, пальцы перестают слушаться. А надо всем – пьяный рык деда: „Вовка, ная-а-а-ривай!..”

На ночь Вовка часто сбегал к бабке – невыносимо было слышать шебуршанье, доносившееся с кровати мамки и отчима, мучило чувство, которое скорее всего можно было посчитать ревностью. Сыновней, детской – но ревностью. Бабка укладывала его в свою постель, баюкала, рассказывала что-то – о большом городе Москве, откуда она была родом и откуда их с дедом в 38-м сослали – сначала на Васюганские болота; годом позже деда переправили еще дальше, куда-то под Вятку, где его следы затерялись окончательно, и бабка осталась с тремя дочерьми на руках…

Утром Вовка шел в школу, а потом – снова домой, где ждал его обед. Картошка, хлеб, кипяток вместо чая – работать отчим не любил, а орденского пособия теперь хватало разве что на неделю-полторы. Летом было легче – можно было рыбачить, и Вовка с друзьями нередко сбывал улов тем же демобилизованным. А на выручку, естественно, закупали пряники, конфеты – для мальцов, ребята постарше устраивались где-нибудь в заброшенном сарае и разливали по утащенным из дома тонким алюминиевым кружкам ядовито-красный портвейн.

Первые смерти

К концу четвертого класса Вовкины успехи в школе были отмечены путевкой в Артек. Едва начав изучать географию, Вовка определил главную цель своей жизни – попасть в теплые страны. Уйти из дома, сесть на поезд – и ехать, ехать, пока за окнами вагона не возникнут высоченные пальмы с одной стороны и пока не заплещется морская волна по другую сторону железнодорожного полотна. Куда, как будут называться эти места – значения не имело.

А имело значение то, что там никогда не будет перехватывающих дыхание морозов, от которых не только кочурится в хлевах домашняя живность, если хозяин по пьяному делу вовремя не позаботится укрыть ее в сенях избы, но и ветви деревьев становятся по-стеклянному хрупкими и ломаются от малейшего к ним прикосновения.

И еще имело значение то, что не будет там тесной избы, все стены которой пропитаны спертым, застоявшимся годами воздухом, не будет пьяных мужиков и давно утративших женский облик баб, а будут красивые люди, одетые в белые одежды, и они будут говорить друг другу красивые слова и танцевать под красивую музыку – совсем так, как в трофейном фильме „Девушка моей мечты”, который неделю подряд крутили в кинотеатре городского парка.

Кинотеатр был открытый, и, несмотря на то, что ребят на этот фильм не пускали (да и пускали бы – кто же станет тратить деньги на билет!), вся Вовкина компания не единожды смотрела его с забора, огораживающего несколько десятков скамеечных рядов, или с деревьев, росших вокруг этого забора.

Как раз после такого просмотра кто-то из ребят, воодушевленный невероятной экзотикой заграничной жизни, предложил вполне романтическое продолжение вечера: по его сведениям, в торговый ларек, разместившийся здесь же, в парке, завезли перед самым закрытием коробки, в которых, скорее всего, содержатся шоколадные конфеты и папиросы „Казбек” – почему бы не проверить, так ли это? Парк был уже пуст, ребята не торопясь вырезали в фанерной стене киоска дыру; Вовка, как самый маленький, влез туда и при свете спичек обнаружил… бутылки с настойкой „Облепиховая”, с „Запеканкой” и сигареты „Памир”. Больше в киоске ничего не было.

Ящик с сигаретами и бутылок сорок „Запеканки” быстро перекочевали в заброшенный дом на окраине городка. В первый вечер пить не стали – почти вся компания состояла из детдомовских ребят, до вечерней проверки и отбоя оставались считанные минуты. Зато на другой вечер были созваны дружки со всего города, а оставшееся от пиршества щедро раздавалось весь следующий день.

Немудрено, что к вечеру этого же дня вся компания встретилась снова – на этот раз в отделении милиции… Участникам приключения, достигшим 13 лет, дали по два года и отправили в детскую колонию в Кунгур. Вовке только что исполнилось 10 – наказанием для него стало лишение путевки в Артек.

* * *

Если бы можно было линию человеческой жизни разделить на отрезки, обозначив ими четко – вот здесь кончается детство, здесь – молодость, а от этой точки начинается старость, Вовкино детство следовало бы считать завершившимся именно в тот год. Не потому, что утраченная возможность провести пару недель в Артеке вызвала в нем столь сильные переживания, что с ними пришла и взрослость – Вовка почему-то уже тогда знал, скорее чувствовал, что все равно будет рано или поздно в его жизни море, будут пальмы и белые пароходы на горизонте, именно так представлял он себе свое будущее.

Сделала Вовку взрослым первая смерть, с которой столкнула его судьба – смерть близкого приятеля, детдомовского парнишки, уговорившего Вовку развести голубей. Увлечение это оказалось для парнишки роковым: лазая по крыше, схватился он за оголенный электрический провод. После этого случая роздал Вовка голубей, одного, правда, принес погибшему дружку на могильный холмик, насыпал пшена и оставил там сизаря в открытой клетке.

Потом смерти Вовкиных друзей следовали с удивительной методичностью. Из семьи он вскоре после этого случая ушел, попросился в детдом в древнем, отстроенном еще Ермаком, городке Тара, что под Омском, сказавшись круглым сиротой. Мать звала его домой, но возвращаться не хотелось – домашний этап жизни Вовка считал для себя законченным, тем более, что ему стали переводить пенсию за отца, погибшего, как теперь выяснилось, в офицерском звании. На первые появившиеся деньги купил Вовка баян – местного производства, той самой кунгурской фабрики, на которой трудились его дружки, сидевшие в детской трудовой колонии. Ну, а с баяном пришли первые заработки – Вовку стали приглашать на свадьбы.

Присмотрел он себе охотничье ружье, купил и устроил для приятелей на опушке леса, подступавшей к самому Иртышу, тир, где мишенями им служили пустые консервные банки. Однажды, идя вдоль берега, увидели ребята невысоко в небе стаю каких-то птиц. Вовка вскинул дробовик, и четыре скворца упали почти к его ногам – те самые птахи, к прилету которых они каждую весну любовно готовили деревянные домики, сбивая их из кусков старой фанеры, и приколачивали к деревьям и навесам избяных крыш. А Вовка думал, что целится в уток…

Захоронили ребята скворцов в вырытой ямке, там же на берегу Иртыша, и отдал он ружье хромому Мишаньке – нога у того не гнулась от рождения, но был он парнишка прыткий и ловко, не уступая остальным, лазал по деревьям. Повесил Мишанька ружье на стену, охотиться в те дни вроде не собирался. А заглянул к нему кто-то из приятелей, захотелось похвастать – стал он снимать дробовик со стены, уронил. Ударилось ружье прикладом об пол, выстрелило, и весь снаряд угодил Мишаньке прямо в шею, уложив его наповал.

* * *

Когда пришло лето, Вовка вызвался помогать новому своему деду – по нынешнему мамкиному мужу – косить сено. В один из вечеров пошли они с деревенскими ребятами рвать черемуху. Вовка с приятелем отделился от общей компании. Углубившись в заросли, они забрались на деревья, стоявшие чуть в стороне, ближе к опушке, и, перекликаясь, рвали темные и терпкие на вкус ягоды, отправляя их горстями в рот. Внезапно налетела гроза. Молнии со страшным грохотом раскалывали ставшее вдруг низким небо, и, казалось, прямо из этих, образованных ими где-то над самой головой, прорех обрушивались на ребят нескончаемые потоки ливня.

– Спускаемся! – крикнул Вовка и соскользнул вниз по невысокому, ставшему мгновенно мокрым и холодным, стволу деревца. Оглядевшись, увидел распластанного в только что образовавшемся болотце набежавшей воды дружка – уже не дышавшего.

– Почему, – часто потом задумывался Вовка, – почему молния выбрала его дерево? Могла бы в мое… или в то же самое, но быть на нем мог бы и я. Это и есть – Судьба?..

* * *

Потом снова тянулись детдомовские будни, прерываемые время от времени незначительными, однако запоминавшимися на фоне нескончаемой череды одинаковых серых дней, происшествиями. Например, проснувшись однажды, не обнаружил Вовка своих ботинок – стащили, значит, из своих кто-то взял. Пришлось идти в школу босым по осенней слякоти. Ноги посинели, ступни, поначалу болевшие от притаившихся в лужах острых камешков и передававшие эту боль, казалось, по всему телу, утратили чувствительность.

В школе сердобольная уборщица отыскала пару забытых кем-то потрепанных калош; набив их газетами, Вовка возвращался в детдом, пряча от редких встречных заплаканное лицо. Зато покупка новых башмаков – деньги на них у Вовки скопились игрою на недавней свадьбе – стала еще одним событием, на этот раз по-хорошему памятным. Тем более, что Вовка все больше и больше внимания стал обращать на свою внешность: он вместе со своими сверстниками уже по-настоящему взрослел, их любимым развлечением стало подглядывать в щели редкого забора осеменительной станции, находившейся рядом с детдомом.

Оставалось сделать один шаг до полной взрослости – девчонки в детдоме, особо из старших групп, поглядывали на ребят вполне недвусмысленно. Конечно же, новые ботинки в этой связи были очень и очень кстати…

К началу ноября выпал первый снег – выпал обильно, не только запорошив жухлую и подмерзшую уже траву на обочинах устланных деревянными досками мостовых в центре городка, но оставшись и в иных, не доступных предзимнему, постоянно дующему ветру, ложбинных местах, наметав в них покров по щиколотку. И, так же неожиданно, к Володьке заявились гости: отбывшие в Кунгуре двухлетний срок заключения, они пришли прямо к школе, не дождавшись Вовкиного возвращения в детдом – точно в последний день занятий перед короткими ноябрьскими каникулами.

Какие уж тут уроки – ребята устроились прямо в школьном дворе за поленьями, сложенными в неровную, с осыпающимися краями, груду, достали из-за пазухи бутылку водки. Потом – другую. Их было двое. Володька – третий. Пришлось по два стакана на брата. Ребята выглядели окрепшими, почти взрослыми. Разливая в стаканы водку, они снимали варежки, и из-под рукавов их новеньких утепленных курток показывались мускулистые запястья, сплошь покрытые зеленоватой вязью наколок. Тринадцатилетний Володька, будучи лишь на два года моложе, рядом с ними смотрелся совсем мальчишкой. Каким он, собственно, и был бы, если не считать приобретенного им житейского опыта, достаточного иному на полную прожитую жизнь.

Один из них, Пашка, уже изрядно захмелев, полез во внутренний карман куртки, достал какой-то сверток. Аккуратно размотав тряпицу, он сунул ее обратно в карман. В руках его остался матово поблескивающий полированным лезвием самодельный нож с ручкой, набранной из разного цвета кусочков целлулоида и дерева.

– Держи финку, твоя… – протянул он подарок Володьке.

Щедрый подарок. Володька отвел руку с ножом в сторону и рассматривал его на почтительном расстоянии, когда внезапно, в нескольких шагах от них, возникла фигура директора школы. Атас! Ребята метнулись к забору, перемахнули его и побежали через поле в сторону недалекой рощи, ощетинившейся острыми пиками голых ветвей в уже темнеющее ранними осенними сумерками небо. Впереди бежал Пашка, за ним Алеша Торопов. Володька едва успевал следом, хмельное сознание только отмечало гулкие удары сердца, казалось, слышные во всей округе – бум, бум, бум…

Перепрыгивая неглубокие овражки, он высоко вскидывал руки, рассекая воздух клинком зажатой в кулаке финки. Внезапно Пашка поскользнулся, Алеша налетел на него, рывком подался назад, сшиб почти нагнавшего их Володьку, плашмя опрокинулся на него – спиной на нож. Пашка поднялся, свернул в сторону, к Иртышу. Добежав до берега, он ступил на тонкий, едва родившийся лед, покрывший поверхность воды…

Хоронили ребят одновременно, с Володькой их смерть никто не связал, никто не дознался, что они были вместе. Его самого нашли на другой день в сугробе, почти замерзшим. Привезли на санях в детдом, оттирая в пути пену, покрывшую его щеки и подбородок – два стакана водки для мальца оказались дозой, близкой к смертельной.

Один

Вовка рос быстро. К четырнадцати годам плечи его раздались, руки стали мускулистыми, крепкими. Почти вся одежда стала вдруг мала. Сказавшись семнадцатилетним, он завербовался на строительство комбайносборочного завода и, оставив навсегда детдом, уехал на целину.

Завод он не полюбил, на работу шел, заранее предвкушая обеденный перерыв, а там и конец рабочего дня. Но сам день для Володьки на этом не кончался – его ждал девятый класс вечерней школы. И – подруга, для которой дружба с Володькой завершилась таким жестоким отставанием по большинству предметов, что при всей условности требований, предъявляемых к ученикам вечерней школы (к тому же, расположенной у черта на куличках, вдали от наробразовского руководства), была она оставлена на второй год.