Kitobni o'qish: «Рассказы»
Отец
Было утро, и Виктор разговаривал с матерью.
– Они глупые, – сказал Виктор.
– Так не бывает, чтобы все были глупыми. Тебе же нравится дядя Игорь.
– Он добрый, но глупый.
– Но почему?
– Не знаю.
– Тогда не надо так говорить.
Виктор чувствовал, что в этом разговоре он сильнее своей матери, хотя она никогда не говорила ничего плохого об отце Виктора и его друзьях с тех пор, как они развелись. Виктору казалось, что мать с ним одного мнения, но он хотел, чтобы она спорила с ним и доказывала ему обратное или строго накричала на него и запретила ему говорить то, что он говорил об этих взрослых. Он чувствовал, что слова, которые он говорит, ведут к каким-то новым вопросам, которые он не хотел задавать, и к ответам, которые могут прийти помимо его воли.
Они разговаривали в субботу, когда мать собрала Виктора, чтобы он поехал с отцом на дачу к знакомым. Двенадцатилетний курчавый мальчик стоял перед матерью, глядя в пол, и по подвижному лицу было видно, что он что-то мучительно пытается для себя решить. Она почувствовала себя виноватой перед ним.
Мать погладила его по голове. Она решила его успокоить. Они с бывшим мужем договорились, что сын проведет с ним два дня на даче, и следовало, чтобы он поехал повидаться с отцом.
– Поезжай. Ведь ты же хотел поехать. Будешь два дня с папой. Ведь папа же умный.
Да, его отец был умный! Он играл на пианино и мог сыграть любую мелодию со слуха, и мог сыграть «Песню без слов» Мендельсона! Он прочитал много книг и помнил, что в них написано! Когда Виктор хотел пойти на утренник, отец сказал, что там будет скучно, и там было скучно! Он знал, как сделать маленькую яхту!
Он вырезал Виктору деревянные кинжалы! Виктор мог доказать, что его папа умный!
– Поезжай, – повторила мать. – Опоздаешь. Ты же давно не видел папу.
Его вопрос остался непонятным и растворился в воздухе.
Он выбежал через густо намазанные черной краской ворота, свернул у трансформаторной будки и побежал вверх по узкой крутой лестнице с плоскими ступенями и низкими перилами из раскрошившегося ракушечника, сложенного «под дикий камень», и дальше мимо пыльного сквера, который назывался Собачий садик, где был маленький круглый бассейн с гладкими бетонными стенками и фонтанчиком в виде грота из того же ракушечника с торчащей сверху короткой и тонкой железной трубой. Он бежал изо всех сил, боясь опоздать и казня себя за отнявшие время колебания, стараясь как можно меньше замедлять темп к концу крутых пролетов, когда перехватывало дыхание, и снова ускоряясь на площадках между пролетами. Картина пустоты, которую он сейчас увидит в том месте, где они условились встретиться с отцом, явственно стояла у него в голове и подгоняла его.
– Папа!
Отец обнял его. Он напрасно боялся. Отец ни за что не ушел бы без него.
Отец был очень красивым в летней рубашке в белую и коричневую клетку и аккуратных светлых брюках со стрелкой. На ногах у отца были красивые полузакрытые сандалии и в тон подобранные носки, а на руке – часы на кожаном ремешке. Лицо у него было умное и молодое, без морщин, несмотря на то, что ему было уже тридцать шесть.
– Смотри, какой вырос, скоро начнет за девками гонять.
Рядом с отцом стоял дядя Игорь, о котором говорила мать. Он всегда говорил о женщинах. Виктор смутился и взглянул на отца. Отец ответил ему взглядом. «Все в порядке, – сказал взгляд отца. – Так можно разговаривать». Почему они с отцом не могли быть вдвоем? Или с людьми, которые бы им нравились?
Виктор улыбнулся, чувствуя свое лицо как чужое. Что-то снова начало шевелиться в нем и не давать ему быть до конца со всеми. Он взял отца за руку.
Отец посмотрел на часы.
– Начальство задерживается, – сказал дядя Игорь.
Они улыбнулись.
Через несколько минут у перекрестка остановились три машины.
– Семен! – Крикнули из одной.
– Бежим, – сказал отец. Отец бежал легко и по-молодому гибко. Они подбежали к первой машине, и отец заглянул в нее, но кто-то внутри махнул рукой, и они побежали ко второй. Дядя Игорь залез в нее, а они с отцом побежали к третьей, и Виктор испугался, что им не хватит места. Добежав до третьей машины, отец заглянул внутрь и с вопросительным выражением на лице показал пальцем сначала на себя, а потом на Виктора. Человек за рулем кивнул. Виктор вдруг подумал о том, что машина, на которой они поедут, чужая, и дача тоже будет чужая, а у отца нет ни дачи, ни машины.
Тех, кто сидел в машине, Виктор не знал. Отец, кажется, знал мельком только одного – того, кто сидел за рулем. Но чтобы не было неловкости от молчания, сидевшие в машине начали разговаривать, и Виктор почувствовал, что возникает какая-то общность, укрывающая его и дающая безопасность. Когда в разговоре возникали паузы, Виктор боялся, что это чувство уйдет, но отец каждый раз в таких паузах находил, что нужно сказать дальше. Когда он в очередной раз пошутил, сидевший рядом с тем, кто вел машину, обернулся, и Виктор увидел большое тяжелое лицо.
– Хохмач, – сказал человек отцу. – Твой наследник?
– Мой.
– Это хорошо. – Что сказать дальше, человек не знал.
– А где вы работаете? – Спросил друг Виктор, радуясь тому, что отец приобрел нового друга.
Он сразу понял, что сделал ошибку, и спрашивать было не нужно. У всех сидевших в машине на секунду изменился ритм дыхания. Отец опустил глаза, как бы оставляя Виктора одного.
– Я работник правоприменяющих органов, – ответил не сразу человек с большим лицом и повернул голову вперед.
Некоторое время ехали молча, потом осторожно, как будто стараясь обходить глубокую яму, опять стали разговаривать. Отец снова шутил, но у Виктора не проходило чувство, как будто в машине кроме тех, кого он видел, сидел кто-то еще, невидимый для него.
Больше он не старался вступать в разговор. Машины выехали из города на шоссе и ехали рядом с узкой насыпью одноколейки, обгоняя короткий пригородный состав с маленьким паровозом и зелеными вагонами с окнами в деревянных рамах.
Дачи стояли в ряд на плоском берегу в ста метрах от моря и двух километрах от парившего на солнце по другую сторону одноколейки лимана. Участок был густо засажен разросшимися фруктовыми деревьями и кустами. Очевидно, здесь, на узкой полоске суши между двумя солеными водоемами, где-то под землей пробивался источник пресной воды.
Компания, вышедшая из машины, и те, кто ожидал на даче, шумели некоторое время, не зная, что делать дальше. Те, кого Виктор здесь знал, были с работы отца, из Пароходства, но отец работал на суше, в порту, а эти плавали на кораблях за границу, потому что оттуда привозят красивые вещи и можно посмотреть дальние страны.
Все суетились и что-то доставали из багажников, только человек с большим лицом стоял возле своей машине, непонятно улыбаясь, как будто что-то заранее одобрял. Из другой машины вышла девочка – ровесница Виктора и ее мать, которая сразу сняла с нее платье. У девочки был толстый живот, и черный потертый купальник был ей уже мал.
– Машенька, гитара здесь? – Громко говорил отец жене дяди Игоря смешным голосом, чтобы слышали все. – Шашлык, я полагаю, замаринован?
– Все есть, Семочка, все. Не волнуйся.
– Это очень важно! – Отец с напускной серьезностью поднял палец.
– Сема, ну о чем ты говоришь. Вот лучше познакомься. Это очень хорошая Вера.
Хорошая Вера стояла рядом, опустив большие руки. Виктор сразу почему-то подумал, что его мать гораздо красивее этой женщины, хотя матери здесь быть не могло.
Отец шумел, переходя от одного человека к другому, и, элегантно владея атмосферой, без лишних усилий объединял компанию. Он не боялся подойти и начать первым разговор с человеком, в то время как остальные, особенно те, кто не знал друг друга, как будто боялись друг друга и не решались сделать первый шаг. Все улыбались отцу и послушно включались в то, что он делал, как будто он был здесь главным. Виктор тоже улыбался и радовался успеху отца, но ему казалось, что отец своими шутками прячется от кого-то и выставляет вместо себя другого человека, и было непонятно, зачем он так делал.
Отец почувствовал его взгляд.
– Пойдешь с нами купаться?
– Конечно.
– Может, останешься поиграть с девочкой?
Ригину послышалась в голосе отца виноватая нота.
– Нет.
– Ну, давай!
Отец подмигнул ему, вовлекая в общую атмосферу, и Виктор благодарно улыбнулся, потому что улыбка отца была привычной, той, которую он всегда знал.
Женщин оставили готовить ужин, а мужчины пошли к морю.
Все выкупались и легли на тончайшем, похожим на белую пыль песке. Виктор лежал на животе, положив подбородок на руки. Перед ним прямо из песка росло несколько высоких тростников с жесткими перехватиками между концами. Их узкие острые листья перегибались и подрагивали. Людей на пляже почти не было, только вдалеке виднелись компании с соседних дач.
Отец и дядя Игорь куда-то ушли и скоро вернулись с двумя здоровенными стрижеными блондинками.
– О, Сема, ты, я вижу, ходы-выходы знаешь, – сказал человек с большим лицом и сразу сел.
– Так точно. Это же очень хорошо, – подтверждал отец, как будто хотел кого-то успокоить.
Блондинки хихикали и хотели лежать только рядом друг с другом.
– Фант, фант, – улыбаясь, повторял дядя Игорь.
– Ну, не надо, – блондинки крутились, как будто их щекотали.
– Обязательно!
– Нет, у нас такой порядок, – очень серьезно сказал отец. – Вы должны нам показать, как вы можете согреть мужчину.
Блондинки легли носами в песок и зафыркали.
– О, Сема! Ты, я вижу, дело понимаешь, – смеялся человек с большим лицом.
– Позвольте, коллега, – сказал отец с профессорской интонацией, указывая на катившийся по ветру целлофановый пакет, – если я не ошибаюсь, это презерватив.
– Слоновий, – добавил дядя Игорь.
Виктор не знал, что такое презерватив, но чувствовал, что ему стыдно. Его удерживало общее веселье, и в то же время хотелось уйти. Он хотел что-то спросить у отца, но сам не знал, что именно, и сколько он ни смотрел на него, отец не замечал его взгляда. Виктор понял, что отец сейчас занят другим и не думает о нем. Странно было, что блондинкам все это нравилось, а ему казалось, что их обижают. «Может быть, так нужно?» – подумал Виктор.
Блондинки ушли переодеваться и обещали прийти в гости, и Виктор не понял, зачем они хотят прийти.
Виктор страшно проголодался, и когда сели за стол, набросился на еду. На столе был шашлык с кислым соусом из слив, которые росли в саду, салат, маслины, свежий хлеб, серебристая соленая тюлька, привезенная из города колбаса, которую здесь никто не ел, и роскошный арбуз. Виктор заметил, что водку пьют охотнее, чем напитки из иностранных бутылок.
Из-за острова на стрежень
Топай, топай – эх!
Стенька Разин выплывает
Кверху попой!
Дядя Игорь пел громко и напористо, со второго куплета припев подхватили все.
Топай, топай – эх!
Нас на бабу променял!
Кверху попой!
Виктор отяжелел от еды и устал от этого мгновенно пролетевшего дня, и то, что не давало ему быть со всеми, на время ушло.
Взрослые пели, и за столом было весело.
– Компания! – сказал отец с дрожью в голосе. – Это же компашечка!
Маша принесла ему гитару.
– Сема! – ревел человек с большим лицом. – Может, шо-нибудь блатное? Сема!
– Верочка, иди сюда, – сказал отец вежливым голосом, делавшим все, что он говорит, двусмысленным.
– Куда ты меня зовешь, Семочка? В кустики?
– Нет, зачем, в кустики не нужно, – очень серьезно сказал отец. – Иди ко мне.
– За дружбу этого стола!
Когда пришли блондинки, Маша что-то сказала отцу, кивая на Виктора.
– Да, правильно, – сказал отец. Иди-ка, парень, спать. Уже знаешь, какой час?
Лицо у отца было доброе, но, хотя Виктор уже очень хотел спать, он все-таки почувствовал, что доброта отца направлена не к нему, а куда-то мимо.
– Я вам постелю на террасе сверху, – сказала Маша. – Будешь на улице спать вместе с папой?
– Да, – сказал Виктор. Это было интересно. Он еще никогда не спал на улице.
– Иди умойся и подымись по лестнице на террасу, на второй этаж.
Виктор встал из-за стола и пошел умываться за кусты.
Он умылся и пошел к дому по темной дорожке, не возвращаясь к столу, откуда доносились голоса и смех. У темной стены дома он увидел два красных огонька от сигарет и услышал голоса отца и дяди Игоря.
– Теперь он тебе откроет визу. Ты ему угодил с этой блондинкой. Будешь плавать за границу.
– Но у него же морда, я тебе скажу.
– Паек слуги народа.
Виктор с удивлением услышал, что у отца совершенно другой голос, не похожий на тот, которым он говорил за столом.
– Надо еще с подоночками посидеть.
Виктор, ни о чем не думая, поднялся по железной лесенке на верхнюю террасу, где рядом стояли два застеленных топчана. Он разделся и лег, положив руки под голову.
И вдруг Виктор понял, какой вопрос он все время хотел задать, и сразу же понял, какой на него есть ответ. Он хотел спросить, почему отец, умный и красивый человек, общается с этими людьми, пьет с ними водку, поет глупые песни и развлекает человека с большим лицом. Было ясно, почему это так. Отец хотел плавать за границу, и человек с большим лицом мог это разрешить. Вот ради чего все это было. Вот почему отец был здесь. Как хитрый и трусливый Валерик у них во дворе, отец заискивал, улыбался и заглядывал всем в лицо! Вот почему его отец, знавший наизусть «Маленького принца» и споривший с матерью о Хемингуэе, которого не любил, ведет себя так, подлаживается к этим людям, притворяется не таким, какой он есть, старается слиться с ними и говорит с двусмысленной интонацией глупые, пошлые шутки и… и теперь уже понятно, какой он человек. Его отец боится!
Виктор катался и переворачивался на своем топчане, до боли стараясь подавить в горле слезы, но наконец не выдержал и громко заплакал. Он плакал и боялся, что кто-нибудь услышит его плач и придет его успокаивать. Но все было тихо. Чувствовалось большое открытое пространство. Темное небо, кусты и деревья образовывали единый живой ансамбль, объединяемый теплым тихим воздухом. Виктор решил сходить искупаться к морю. Он встал, спустился с террасы и пошел к выходу из сада, стараясь идти так, чтобы его тень попадала не на освещенные яркой луной места, а на темные кусты и их тени. Виктор делал это не потому, что боялся, как бы его не заметили, а потому, что хотел слиться с происходившим вокруг действием ночи и не хотел нарушать его. Он старался дышать в такт медленному движению воздуха. Дойдя до калитки, Виктор решил, что дальше идти не стоит. Ему не захотелось выходить из сада в отрезок степи между поселком и пляжем, где не было деревьев и кустов. Он постоял между деревьями, вернулся на террасу и лег.
Через некоторое время пришел отец. Он был пьян, но хорошо владел собой. Двигаясь бесшумно, округлыми, плавными движениями, он стал разбирать постель, готовясь ко сну. Их топчаны стояли вплотную. Красивое лицо отца было близко наклонено к Виктору. По лицу Виктор видел, что отец вполне доволен и какие-то намерения реализовались.
Виктор лежал с открытыми глазами, но отец не замечал, что он не спит.
– Папа, – сказал мальчик с нежностью.
Отец вздрогнул, опустил руки и посмотрел на него.
– Папочка, милый!
Обман
Завуч вошел, хлопнули крышки парт, и все встали. Не останавливаясь в дверях, завуч прошел в середину комнаты и встал у доски.
Свет на всем этаже перегорел сегодня уже во второй раз. Он знал, что сейчас следовало делать и чего он должен от них добиться. Завуч был маленького роста и носил коричневый двубортный пиджак и синие офицерские брюки, заправленные в сапоги.
– Кто сделал короткое замыкание? – Спросил завуч. – Я найду того, кто мешает нам всем заниматься. Кто это сделал?
Ему никто не ответил.
– Хорошо. Буду спрашивать каждого индивидуально.
Завуч подходил к мальчику или девочке и спрашивал, кто это сделал. Одних он спрашивал так, как будто давал понять, что доверяет им и они должны оправдать его доверие, а других так, как будто сомневался в них, но давал им шанс исправиться. Услышал ответ, он иногда сразу переходил к следующему, а иногда подолгу смотрел отвечавшему в глаза. Те, к кому он подходил, вставали, но, получив ответ, завуч не говорил «садитесь», и они оставались стоять. Стоя нельзя было оборачиваться, и каждый, кто уже ответил «не знаю», стоял и слушал, что скажут те, кто был у него за спиной.
«До меня кто-нибудь скажет», – подумал Ригин.
Он не хотел, чтобы кто-нибудь сказал, но и не хотел, чтобы завуч спрашивал его. Чувство собственной беспомощности доводило его до ненависти. Он хотел разрушить школу или сделать так, чтобы завуч стоял перед всеми на коленях и просил прощения. «Гадство, – подумал он. – Он заставит меня давать «честное слово». Они всегда заставляют меня давать «честное слово». Откуда они знают, кого заставлять давать «честное слово», а кого – нет. Я приду после уроков с собакой и спущу ее на него. Он будет бежать по улице и орать». У Ригина не было собаки.
Завуч прошел две парты. Он приближался к концу ряда. В первом классе их рассадили по алфавиту. С тех пор кое-кто пересел, но в целом порядок сохранился. Ригин потер пальцем черную крышку парты. За потным пальцем оставался туманный след. Ригина начало подташнивать. Ему вспомнилось, как по улице, где он жил с родителями, бежал вор. Он бежал большими прыжками, держа в руке украденный шарф. У него были светлые волосы и очень широко расставленные светлые глаза. За ним бежал хозяин шарфа. Казалось, что он бежит гораздо быстрее вора, но расстояние между ними все время увеличивалось. Ригин вспомнил, что у него тогда впервые возникло чувство, как будто он видит все со стороны: самого себя, беспомощно прижавшегося к ограде сквера, и пробегающих мимо него вора и хозяина шарфа.
Потом он вспомнил, как однажды ходил ловить на пирс бычков. Погода в этот день была плохая, но Ригину мама заранее уже разрешила пойти ловить рыбу, и он все-таки пошел, чтобы зря не пропадало разрешение. Ригин прошел приморский парк и спустился к пирсу. Здесь он увидел, что ловить было нельзя: волны перехлестывали через пирс. Ригин повернулся и хотел уйти, но увидел, что за спиной у него стоит взрослый.
– Мальчик, что ты тут делаешь?
– Пришел ловить рыбу.
– А разве ты не знаешь, что сюда опасно ходить одному? Тем более что ты мальчик?
Ригин не знал, какая опасность в том, что он мальчик. Он подумал, что взрослый хочет, чтобы он ушел.
– Что это у тебя?
– Удочка.
– Покажи.
Взрослый говорил с ним так, чтобы он испугался.
– Отдайте, дядя.
– Подожди.
Если он хотел, чтобы Ригин ушел, то непонятно было, почему он не отдавал удочку. Удочка была ему не нужна.
Еще Ригин вспомнил, как на перемене его толкнули на Дору Перцову. Дора была крупная девочка. Ее большая грудь высоко поднимала школьный фартук. Его толкнули на нее, и он упал и попал рукой ей на грудь. Ригин подумал, что ей больно. Дора опустила глаза и улыбнулась. У Ригина потом долго было чувство, что он что-то должен сделать, но он не знал, что. Он знал, что что-то такое существует, но ему казалось, что это запрещено, и негде было узнать.
Потом он вспомнил, как у них во дворе играл Сашка-Китаец. Он надел на швабру женские малиновые рейтузы, бегал по двору и кричал: «Бей жидов, спасай Россию». Ригину стало весело. Он бежал за ним и тоже кричал. Мимо прошел отец. Вечером отец сказал: не надо повторять слов, которых не знаешь.
– А что это значит? – Спросил Ригин.
Отец погладил его по голове и не стал объяснять. Он не хотел отвечать.
Завуч начал спрашивать тех, кто сидел во втором ряду.
«Он подойдет и спросит, кто это сделал. Я отвечу ему «не знаю», и он скажет: «Дай честное слово». Когда завуч спрашивал, то наклонял голову к плечу, как птица, и прижмуривал глаз. Ригин знал, что не сможет соврать, если скажет «честное слово».
Их шестой класс состоял из двоечников и отличников, детей из благополучных семей, как Ригин, и ребят, которые постоянно поворовывали, пока еще по мелочам, в основном фрукты с лотков, и играли в «расшибалочку» с пьяными хулиганами, плевавшимися сквозь зубы большими сгустками слюны. В их классе училась дочка директора комиссионного магазина и сын школьного дворника, который, когда всех спрашивали, кто ваши родители, покраснел и сказал: «Мой папа – дворник».
Они враждовали с завучем. Нельзя было понять, откуда это пошло, но он был их врагом. Это было ясно всем. Замыкание делали назло ему, и Ригин, как и все, радовался, когда их делали. Сам бы он сделать замыкание не решился, но он не отел выдавать того, кто это сделал.
«Он заставит сказать меня «честное слово», – подумал Ригин. – Заставит. А если попроситься в уборную, он догадается и не отпустит».
Он поднял глаза. На потолке, в кружках лепнины, висели парами на штангах шесть ламп в стеклянных плафонах. Потолок показался Ригину очень высоким. Завуч шел по рядам дальше.
В это время зажегся свет, шесть сильных ламп одновременно, и почти сразу же прозвенел звонок на перемену. Все зажмурились, зашевелились, стали оглядываться. Завуч расставил руки, как будто хотел кого-то поймать, сразу опустил их и, топая сапогами по грязному паркету, пошел к двери.
Он решил попозже вызвать кое-кого к себе в кабинет. Он уже знал, кто для этого больше подходит. В кабинете у завуча стоял прислоненный лицом к стене портрет только что снятого Хрущева.
Теперь они должны были снова сделать замыкание. Они должны были.
Ригин почувствовал, что у него сильно устали ноги. «Они сделают, и он снова будет спрашивать», – подумал он.
Кувшинов побежал к двери и высунул голову в коридор. «Его поблизости нет», – сказал он и снова высунул голову. Степанюк достал согнутую проволоку. Ее зажимали между ластиков и совали в розетку.
– Давай, – Папирный повернулся к Степанюку.
– Ты давай, – Степанюк протянул ему рогульку.
– Не все равно? – Спросил Папирный.
Проволока осталась у Степанюка.
– Сколько я буду стоять? – Крикнул Кувшинов. – Давайте быстрее. Сейчас он придет.
Он снова высунул голову в дверь.
Ригин почувствовал, что радуется тому, как взбесится завуч. Пол у него под ногами дрожал.
– Подождите, – крикнул он. Я выйду и не буду знать, кто это сделал. Тогда я дам ему «честное слово», что не знаю. И честно не буду знать.
– Быстро, – крикнул Кувшинов.
Ригин выскочил в узкий коридор. Сердце у него стучало. Он отошел от двери и прислонился к стене. Лампочка в коридоре висела на такой же металлической штанге, как в классе, но была не такой яркой.
Странно я сделал, – подумал Ригин, – наверное, теперь я всегда буду так делать.
