Kitobni o'qish: «Красная машина»

Shrift:

Вчерашнее столетие
(ХХ век. Спорт)

…А у меня, похоже, два выхода: либо многолистный роман, либо подробный перечень.
Строчка, вырванная из текста

Столетие, которое сегодня кажется нам, переступившим рубеж тысячелетия, вчерашним – что значит пережитое в новом веке против случившегося в старом? – вместило в себя хронологические отрезки, которые без преувеличения можно назвать эпохами.

Достаточно сказать, что пройденный век вобрал и время до советской власти, и саму советскую власть с многочисленными смысловыми и бессмысленными перепадами представлений и понятий, и годы, несколько поспешно именуемые постсоветскими.

В последние годы XX века ушли из жизни люди, так или иначе особенность века в себя вобравшие.

Но из воспринимаемой нами жизни они еще не ушли – процесс превращения их в персонажей истории происходит у нас на глазах.

Собственно говоря, превращение того, что происходило на моей памяти либо на памяти тех, кого я хорошо знал, с кем состоял в родстве, – сюжет предлагаемой книги.

Я прожил в XX веке шестьдесят лет – и мое желание рассказать кое о чем из того, что выпало застать мне и отчасти понять, естественно.

Я не случайно выбрал темой своего рассмотрения и воспоминания спорт.

Во-первых, большой спорт – феномен именно XX века, а не какого-либо из предшествующего веков.

И то, что уготовлено этому, возможно, единственному из элитарных зрелищ, спроецированному на широкие массы, в наступившем столетии, целиком и полностью образовалось, завязалось в столетии минувшем.

Во-вторых, есть момент совсем уж субъективный. Но его никак не избежать, если заводишь разговор, скажем, о футболе или о спорте вообще.

Я рано увлекся спортом – лет в пять или от силы шесть, – и желание как можно больше узнать о нем совпадало с началом моего образования или, говоря скромнее, чтения.

Я потянулся к подшивкам старых газет – отец газеты подшивал (и не все они сгорели в печке за годы войны) к разрозненным журналам довоенным и сразу послевоенным.

Разумеется, чтением корреспонденции и очерков, посвященных футболу и прочим спортивным дисциплинам, дело не ограничивалось – заглядывал я и в статьи, что верстались рядом, а затем и в те, что публиковались на других страницах.

И никуда теперь не денешься – в историю (пусть и в упрощенном газетном ее варианте) я входил через спорт.

Настала пора возвращать долги – попытаться представить нашу общую историю посредством спортивной летописи.

Глава 1
ХХ столетие – девятисотые годы

Спорт укоренен в древности – откуда и ведут свой отсчет Олимпийские игры в первозданном виде.

И для него столетием больше, столетием меньше, казалось бы, не столь и существенно, когда обращен он к вечности.

Но как общественное явление определился именно в XX веке. Конечно, этот век измерен не спортом единым (спортивное измерение нашей жизни вообще замечено всерьез совсем недавно).

Спорт, тем не менее, измеряет век всего выразительнее, всего метафоричнее – не оттого ли он привлекал художников с каких еще времен: вспомним того же Дискобола…

При всей покорности нашей перед войнами и революциями, как перед чем-то неизбежным, заметим все же, что в спорте сопряжены каждодневно и война, и мир, и в какой-то степени революция…

1

Человек в теннисных одеждах, замахнувшийся ракеткой… Сказать: эмблема или символ спортивного века – мало сказать!

Это вполне самодостаточный сюжет, образно исчерпывающий историю спорта за целое столетие. Фигура в светлых одеждах маячила на пороге века. И нет ничего привычнее, чем она же при его завершении.

И тогда, и сейчас теннисный чемпион был далеко не бедняком. Но тогда игрок был состоятельным изначально, а сегодня его миллионное состояние заработано теннисом.

Начало века – короткий миг, когда спортсменом, в большинстве случаев, становился человек неплохо обеспеченный… Но искреннее чувство собственной избранности у человека большого спорта сохранилось по сей день совершенно независимо от финансового положения.

С этим чувством XX век пройден немногими, хотя желавших культивировать в себе подобное чувство и, главное, принимать и выдавать желаемое за действительное было и есть хоть отбавляй…

2

Первое десятилетие XX века – самая стильная эпоха. В искусстве это десятилетие именуют Серебряным веком (он в общем-то и до середины следующего десятилетия дотянулся), признавая, что предшествующий был золотым.

Но в смирении – вызов. В искусстве Серебряного века собственно искусства больше, чем общечеловеческой и всяческой цены.

Это искусство соответствовало духу нового времени вызывающе, декоративно, сгущая таинственность.

Искусство настаивало на пронизанности собою всего образа жизни людей высшего класса. Образ впечатывался в сознание, мистически преследовал. Арт нуво, пришедшее из Европы, трансформировалось в национальном стиле, адаптировалось в российской окраске темперамента.

Прекрасная, однако не оставляющая сомнений в своей сугубой избранности эпоха.

Странно звучит, когда вспоминаешь, что десятилетие взорвано поражением в русско-японской войне и революцией в том же 1905 году.

Но в России что же странно? На долготерпимой странности все и держится…

У эпохи той – точный пластический язык, чего теперь нет нигде, кроме большого спорта.

Великий волейболист Владимир Щагин сказал мне когда-то с гордостью, что в их игре нет ни одного движения из обыденной жизни.

Но только ли в их игре?

Спорт XX века и в мире, и в России, какое-то время лубочно протоколирующий барскую, а не промысловую охоту, конные скачки и кулачные бои, все более и более обособлялся пластически, являя зрелище, основанное на законах гладиаторской драматургии в узде гуманных, но условных правил, отсрочивающих «гибель всерьез».

Драматургия спорта замкнулась на результате, требующем сверхусилий, требующем доведения до совершенства приемов их осуществления, в просторечии – техники, которая до неузнаваемости преобразовывала любой бытовой жест.

Спорт становился антитезой тому невольному занудству, которым оборачивалось чистое эстетство.

Спорт, всегда внутренне тяготеющий к элитарности, спасала грубая осязаемость результата, с одной стороны.

С другой стороны, увлекательность соревнования из фабулы превращалась в сюжет – то есть «розыгрыш очка» становился психологической драмой, когда на карту ставилась честь, в том числе и государственного флага.

И проникновение в суть спортивного соревнования предполагало теперь глаз не менее наметанный, тренированный, искушенный, по-своему никак не менее эстетически чуткий, чем у театрала, меломана, балетомана или ценителя различных направлений в живописи и архитектуре…

В конце XIX века Лев Толстой выступил со статьей «Что такое искусство?», где все новшества осудил за незаземленность в конкретной пользе человека. А балет он еще раньше назвал «гадкой глупостью».

Боюсь, что заядлый наездник, велосипедист, шахматист и городошник Лев Николаевич профессиональный спорт не воспринял бы, не принял. Но цирк же он не осуждал, не отрицал, а как можно было работать на арене по-любительски?

Цирковая арена, между прочим, превращалась в спортивную гораздо легче, чем что-либо другое.

Да и самый, пожалуй, популярный в начале века спортивный жанр был неотъемлем от цирковых традиций.

3

Блок? «Незнакомки, дымки Севера»… Или уж куда ни шло: «По вечерам, над ресторанами…»

Нет, все-таки уж лучше Куприн. Но про Александра Ивановича в этой связи разговор особый.

А в том контексте, в каком коснулись мы эстетических особенностей начала века, безусловно, интереснее Александр Блок. В нашем, скорее всего поверхностном, представлении о поэте.

Впрочем, тому, кто читал внимательно Гиляровского (надеюсь, что таких немало), известен и другой Блок. Когда Александр Александрович знакомился с дядей Гиляем, он сразу же сказал ему, что многое использовал из его печатных советов, как развить мускулатуру. «Хотелось быть сильным, – признался Блок, – и я ходил с пудовой тростью, какая была у Пушкина в Михайловском».

И сегодня знаменитые люди часто высказывают различные мысли о спорте – о футболе в основном. И всегда удивляешься плоскости суждений – газетчики с колоссальным трудом выуживают у них общие слова, надеясь, что громкая фамилия вещающего спасет публикацию.

Очевидно, основная работа отнимает у особо важных персон столько интеллектуальных сил, что на размышления о спорте, для некоторых и любимом, но по номенклатуре вроде бы никак не глазном, соображений не хватает.

Блок же, подытоживая десятилетие (первое десятилетие нового века), перечисляя разного рода душевные потрясения, говорит: «Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время…»

В предисловии к поэме «Возмездие» он видит в неразрывной связи с важнейшими событиями и «расцвет французской борьбы в петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты».

Вряд ли Блоку не нравились Поддубный или Заикин, хотя и такого варианта не исключаю. Замечал же за собою Лев Толстой странность – никогда ему не нравилось, что имело у публики наибольший успех.

Важно, однако, другое – французская борьба объединяла в увлечении разные слои российского населения. Вероятно, каждый находил в ней что-то близкое себе…

В Киеве выходил журнал «Красота и сила». В названии – ответ на недоумение наше, как в утонченности Серебряного века нашлось место для поклонения физической силе и в среде, где отклик на изысканно прекрасное служил как бы паролем…

И в конце XX века широкое распространение получил культуризм – забота не просто о силе, нужной штангисту или борцу, но и о пропорциях тела, приближенных к античным образцам.

Однако идеология культуристов очень скоро была разбавлена – тех же щей, но пожиже влей – еще более массовым движением «качков».

Как и во времена Гоголя, русский человек умеет одним словом припечатать, обнажая суть явления.

«Качок» – это уже «попса». «Качку» заказан вход в мир прекрасного (да его туда и насильно не затащишь) – он хочет немедленно угрожать и властвовать в общежитии, в быту, хотя обычно подчинен чужим мозгам, по своему усмотрению распоряжающимся мышцами этого тренированного, но все же пушечного мяса.

Последователи доктора Владислава Франциевича Краевского, основателя и руководителя петербургского «Кружка любителей атлетики», были эстетами от спорта. Конечно, соревновательный дух был им вовсе не чужд, со всем сюда привходящим, но и с широтой, с пониманием, что высший спортивный интерес на тебе одном не замыкается, как бы ты втайне того ни желал.

Вот как описывает Иван Лебедев (мы еще будет говорить о знаменитом Дяде Ване) прибытие в «Кружок» Георга Гаккеншмидта, будущего чемпиона мира, прозванного впоследствии «Русским львом»: «…встретили мы гостя не особенно дружелюбно. Уж очень ревниво относились тогда к иногородним атлетам. Мы слышали, что Гаккеншмидт выжимает одной рукой шесть пудов, но в других движениях слаб. Когда он стал раздеваться, мы, признаюсь, рассчитывали, что вот-вот “всыплем” атлету из Юрьева. Но лишь только Гаккеншмидт снял рубашку, мы так и ахнули: такой мускулатуры ни у одного из атлетов нам не приходилось видеть. Совершенно без жира, весь рельефный, с бицепсами в сорок четыре – сорок пять сантиметров, с феноменально широкой спиной, покрытой комками мышц, – “новичок”, еще не подходя к штанге, одной своей фигурой побил нас в пух и прах. Он начал выжимание одной рукой с 200 фунтов, – штанга пошла вверх, как легкая тросточка, 220, 240 и… 260 – то же самое.

Это был всероссийский рекорд.

Трудно описать, что делалось в “Кружке”: Гаккеншмидту кричали “браво”, “ура”, его качали… мы уже не завидовали, прямо сознав, что новичок – головой выше всех нас».

А «Русский лев» писал потом о Краевском: «Я могу смело сказать, что за все то, что я приобрел и чем стал, я обязан ему. Это был он, кто учил меня, как я должен жить и тренироваться, и это был он, который вел меня по моему жизненному пути…»

Как бы отражая реальную жизнь (в чем главное отличие его от спортивных соревнований более поздних времен), всякий чемпионат по французской борьбе был намеренно населен самыми разными образами и типами (понятия «имидж» тогда не существовало, но неназванный «имидж», конечно же, создавался каждому из выступавших на арене).

Чемпионаты не обходились без монстров, далеких от проповедуемого Краевским спортивного облика, – и публика любила их странной любовью. Чемпионат требовал разных амплуа – и элемент балагана в нем присутствовал, вряд ли слишком уж шокируя завсегдатаев-эстетов.

Чемпионаты по борьбе, как правило, происходили в Цирке.

Цирк до самых последних времен резонно кичился своей консервативностью. И «обратному адресу» чемпионов – иногда если не сомнительному, то несколько преувеличенному – в цирке верилось охотнее. Цирковой зритель – независимо от возраста, образовательного ценза, интеллекта, наконец, – не защищен от магии гиперболизации…

Но не получалось ли, что спортивная сторона отодвигалась?

А почему бы ей отодвигаться, раз про зрителя не забывали ни на мгновение?

Конечно, «в бур» (по-настоящему то есть) боролись не каждый раз. И «договорных матчей» хватало с избытком. Никакого «гамбургского счета» на самом деле не было – Виктор Шкловский (автор нашумевшей книги под таким названием) потом сознался, что все это придумал.

Однако в придуманное готовы были поверить и сами борцы, прослышавшие про рассказанный в книге эпизод, когда все чемпионы собирались в гамбургском трактире, занавешивали окна – и боролись без всякого подлога, определяя на самом деле сильнейшего.

Конечно, главных чемпионов раскручивали наподобие сегодняшних звезд шоу-бизнеса. Каждый чемпионат объявлялся чемпионатом мира, и в обороте всегда было несколько чемпионов. И эту непрерывность с переменным рейтингом заимствовали в сегодняшнем спорте, в том же теннисе.

Пожалуй, равной по значимости фигурам чемпионов был великий, как бы сказали мы теперь, шоумен Дядя Ваня Лебедев – он конферировал соревнования (предтеча Вадима Синявского), издавал журнал «Геркулес».

Как и положено публичному человеку, Дядя Ваня излишней скромностью не страдал, но ведь и не преувеличивал ничуть, говоря: «К сожалению, не мог изобрести телефона и телеграфа, но зато изобрел первую “черную маску” в России, Святогора, Дядю Пуда, Сарикики, Ивана Каина, Авеля и еще целый ряд других “живых аттракционов”».

С костюмом всероссийски популярный Дядя Ваня тоже угадал стопроцентно – выходил на арену в поддевке и студенческой фуражке: остроумнейший реверанс «электорату».

Представления, то бишь чемпионаты, шли под музыку, подчеркивающую лихость выдумки, когда вместе с действительно выдающимися борцами на парад выходили и «живые аттракционы»: Святогор (его преподносили как супервеликана, хотя атлетизм борца был в достаточной степени бутафорским) или невообразимо толстый «Дядя Пуд» («На бенефис входит в клетку к диким зверям, которые при его виде падают в обморок», – патетически серьезно провозглашал Дядя Ваня, а оркестр исполнял «По улицам ходила большая крокодила…»).

Но для кассовости – а чемпионаты Дяди Вани были самым кассовым в тогдашней России зрелищем – требовался и своего рода «гамбургский счет» – на публике, разумеется, и счет этот был в пользу истинных гигантов борьбы: Клемента Буля, Ивана Шемякина, Ивана Заикина, Николая Вахтурова… И в ряду премьеров оказывался свой лидер: победитель чемпионатов в Петербурге и в Париже, названный в иностранной и русской прессе «чемпионом чемпионов», Иван Поддубный.

В турнирах сильнейших мог попробовать свои силы и любитель. Обычно вне конкурса и под «черной маской», дабы не компрометировать себя в глазах сослуживцев.

Под «черной маской» дебютировал выпускник Военно-медицинской академии Александр Петров. На турнир профессионалов он записался, когда уже не имел себе равных среди борцов-любителей, среди петербургских атлетов, выступавших в категории до девяноста килограммов. Петров тренировался в Атлетическом кабинете Лебедева, где и встретился на ковре с голландским чемпионом Ван-Риллем…

В книге «Борцы. 375 портретов “гладиаторов наших дней” с краткими характеристиками» Дядя Ваня живописует голландца: «Весь соткан из мышц. Силен не менее, нежели ловок, а ловок, как редкий из борцов. В 1908 году был причиной повальной эпидемии в Москве: все дамы сделались “ванриллистками”. Выше всего на свете ставит государственные ассигнации – особенно крупные».

В кабинете Лебедева Ван-Рилль решил немного поразмяться – и сильным рывком вывихнул плечо одному из Дяди-Ваниных клиентов. Будущему профессору медицины бесцеремонность иноземного гостя не понравилась – и он вызвал Ван-Рилля на поединок. Петров трезво отразил каскад приемов чемпиона, а когда сам перешел к атакующим действиям, сразу поставил голландца на мост и сломил сопротивление любимца дам достаточно быстро.

Через год граф Рибопьер (учредитель санкт-петербургского атлетического общества, проводившего чемпионаты среди любителей) финансировал поездку четырех российских борцов (и в их числе Александра Петрова) на Олимпийские игры в Лондон.

Григорий Иванович Рибопьер – с молодости отменный наездник, отчаянный конькобежец (перепрыгивал, скатываясь с ледяной горы, десяток стульев) и щедрый меценат. Наш конский (так тогда говорили) спорт ведет свою историю с азартного увлечения графа. В борьбе он тоже не последний человек – в его манеже начинали тренироваться Иван Поддубный и Георг Гаккеншмидт.

Команду российских борцов в Лондоне возглавил давний друг Григория Ивановича Эжен де Пари, обучавший некогда французской борьбе Ивана Поддубного. Иван Заикин в своих мемуарах вспоминает друга Рибопьера с большой симпатией.

В Лондоне, однако, Эжена де Пари встретили неприветливо как профессионала – и он от растерянности выглядел в административных делах совершенно беспомощным. Но как тренер и преподаватель был на высоте.

Александр Петров, по свидетельству журнала «Геркулес», обратил на себя внимание удивительным знанием приемов, что как нельзя лучше сочеталось в нем с большой физической силой. В финал он вышел, сломив англичанина Гумфрея (тот резво бегал от него по ковру все двадцать минут) и венгра Пайера.

В день финала тяжеловесов в Лондоне, как пишут в «Геркулесе», «жара стояла смертельная, воздух казался раскаленным». Венгр Вейс был гораздо тяжелее Петрова. Они боролись в общей сложности пять-десять минут – и Петров никак не мог перевести массивного соперника в партер. Один раз, уже падая, Вейс захватил руку русского борца и высвободился. Затем Петров, производя захват головы противника, сам оказался на две-три минуты в партере. И судьи по результату двух схваток отдали предпочтение Вейсу. А Петров стал серебряным призером.

Поездку на лондонскую Олимпиаду доктор Петров использовал для изучения системы физического воспитания в Англии.

По обыкновению выдающихся спортсменов тех времен олимпиец выделялся в большинстве из развиваемых в России дисциплин. Петров завоевывал призы в соревнованиях по гимнастике, плаванию, конькам, лыжам, гребле, легкой атлетике, фехтованию, велосипеду…

4

Сегодня, когда для нас уже все измеряется футболом – и с ним одним, независимо от качества игры или таланта игроков, сопоставляется, – ни за что не поверишь, что футбол как будущее народное зрелище дебютировал на треке: на газоне в кольце велосипедной трассы.

И велосипед – велосипедный спорт – великодушно подставил ему свое натруженное гонками плечо для поддержки, для протекции.

Велосипедному авторитету верили безоговорочно. Ключ к пониманию населения начала века, к возможностям его энергетики – в повальном увлечении велосипедным спортом.

По высказыванию, приписываемому Хемингуэю – великолепно, между прочим, описавшему соревнования на парижском треке, – спорт учит если не всему, то очень многому. (И сейчас, по-моему, тоже, только никто не хочет ничему учиться, ничего усваивать: уж из уроков спорта точно.)

И в частности тому, что, не нужно уж слишком слепо верить пословицам и поговоркам – в них прежде всего штампы мышления.

Допустим, твердят: не изобретайте велосипеда. А почему, собственно? В мире около шестнадцати тысяч патентов, закрепляющих изобретение всяческих новшеств и усовершенствований как раз к велосипеду.

Велосипед и сегодня скорее всего позволил бы нам своеобразно тестировать характер сограждан. Только некому этими исследованиями заниматься.

Велосипедный спорт – это сюжет соотношения спорта с бытом, где можно мирно и неторопливо крутить педали, при желании отождествляя себя с теми, кто мчится с почти автомобильной скоростью по шоссе или головоломно накреняется, вписываясь в трековый вираж…

Когда-то знаменитый боксер Николай Федорович Королев, носившийся после завершения карьеры с идеей открытого ринга, где проявлялись бы таланты из толпы, сокрушался, что многие входят в огражденный канатами квадрат в тех же майке и трусах, что носят под рубашкой и брюками: «Это что же получается: дерутся в белье?»

Но дальше происходили метаморфозы: в пижамы, наоборот, превращались тренировочные костюмы, а недоступный обыкновенным смертным фирменный спортивный «прикид» – в рабочую одежду бандитов-боевиков.

Спорт в быт, быт в спорт – тема, которую опять же некому разрабатывать.

Но положение об автономии пластического языка спорта остается в силе. И езда на велосипеде – в какой-то мере общедоступное введение в языкознание. Как, впрочем, и езда в незнаемое, подобно поэзии…

Велосипедный бум сначала – еще в XIX веке – узнала Франция. Потом уж он пришел в Россию, открывая спортсменам окно в Европу: в ту же Францию и в Англию.

В России спортивный велосипед из подражания иностранцам некоторое время называли «би-циклом» (а велосипедный журнал соответственно «Циклистом»).

Царскосельский «Кружок» командировал Михаила Дьякова в Лондон – посмотреть, что там делается. Но Дьяков экскурсией-изучением не захотел ограничиться. Принял участие в чемпионате Англии, проходящем в разных городах, и выиграл его на нескольких дистанциях. Англичане не скрывали восторга – Дьякова именовали «королем педали», «первым ездоком Севера». «Циклист» процитировал английский велосипедный журнал «Сайк-линс», заявивший, что от рекорда Михаила Дьякова в часовой езде «весь мир содрогнется». Дьяков превысил достижение француза Эдуарда Батиата и ехал быстрее, чем другой знаменитый российский гонщик Сергей Пурисев, ведомый мотоциклом.

Среди велосипедистов начала века сложилась никак не менее выдающаяся компания звезд, чем в чемпионатах по французской борьбе.

Безо всякого телевидения и радиорепортажей спортивная Россия бредила именами Алексея Бутылкина, Александра Паншина и велосипедистов, ставших конькобежными чемпионами (долгое время коньки и велосипед считались единой специализацией, великолепно дополняя друг друга как зимний и летний жанры): Николая Седова и Николая Струнникова.

И, конечно, Уточкина.

Сергея Уточкина из Одессы.

Он выделялся в этой компании, как среди борцов Иван Поддубный. Уточкин и в те времена сумел выделиться разносторонностью интересов – яхты, автомобили, самолеты, плаванье.

И еще – артист, хотя недоброжелатели, намеренно сужая его творческий диапазон, спешили отнести Сергея Исаевича к буффонам, клоунам.

Он показывал захватывающие номера на велосипеде марки «Крипто», где одно колесо большое, а другое маленькое. Он ездил по одному рельсу конки – устраивал гонки по этому рельсу (шириной в пять сантиметров).

Кстати, повторить фокусы Уточкина с джигитовкой на рельсе смогли только через много лет – Анатолий Павлов (абсолютный чемпион СССР по конькобежному спорту) в начале пятидесятых годов и уже в восьмидесятые: чемпион московской олимпиады в спринте туляк Сергей Копылов…

Уточкину неприятны были упреки в клоуничании.

Он стремился доказать, что он в первую очередь спортсмен. И он рвался к поединку с москвичом Алексеем Бутылкиным, уже замеченным на Промышленной выставке в Париже.

Гонка между Бутылкиным и Уточкиным происходила в Сокольниках. Впервые при электрическом освещении.

Журнал «Циклист» описывал с удовольствием ошеломление пассажиров империала (верхний «этаж» конки), увидевших яркое свечение в ночи ламп дневного света над сокольническим треком…

Сторонники Бутылкина опасались «клоуна из Одессы» и накануне позаботились напоить легковерного и романтичного Уточкина. При том, что фаворитом был Алексей – после ухода Дьякова он считался лучшим российским велосипедным гонщиком.

Уточкин, однако, показал себя отличным тактиком.

В отличие от Дьякова, предпочитавшего сразу же уходить вперед (как впоследствии на стайерских легкоатлетических дистанциях Владимир Куц), Сергей Исаевич держался некоторое время в тени, но за полтора круга до финиша предложил спурт, непосильный для фаворита.

Уточкин «рвал» Бутылкина на всех соревновательных дистанциях. Одессит видел себя лидером жанра, он говорил: «Моя цель открыть путь русским циклистам в Париж».

Но широчайший круг интересов, конечно, не мог ему позволить целиком сосредоточиться на велосипеде…

В конце десятилетия «Вестник спорта» хоронил на своих страницах велосипедный бум. Констатировал, что «этот симпатичный вид спорта» перестал интересовать публику. Точнее, интерес к велосипеду стал смещаться из столиц на периферию…

Велосипеду как спортивному жанру, вероятно, претит суета, рассеянное внимание. Он предпочитает, скорее всего, быть единственным ребенком в семье, когда его странности встречают с пониманием, без малейшего раздражения. Российские чемпионы в дальнейшем чаше всего происходили из относительно небольших городов. Таких, как Тула или Ногинск… Исключения, конечно, тоже бывали.

5

Все главное о спорте начала века мы узнаем все-таки от классиков, ни в какие спортивные писатели не записывающихся и даже не строящих из себя особых знатоков спорта.

«…Промелькнул велосипед бесшумным махом птицы», – пишет Бунин. И поэтика велосипедного поколения очевидна для нас.

О конном деле, конном спорте написаны сотни увлекательных страниц фанатичными знатоками. Но миру дано запомнить состояние Алексея Вронского перед скачками, отвлечение, необходимое отвлечение мыслей от происходящего между ним и Анной – и возвращение к ним с энергией, напряженной предстоящим соревнованием, возможным первенством на людях, знающих о сумятице его частной жизни…

Или Левин на катке накануне первого – неудачного – предложения, сделанного им Китти…

Спорт снова представлен Толстым через энергию чувства. Брат Китти приветствует Левина как «первого русского конькобежца». А Левин видит бравирующего офицера, спускающегося на коньках по обледеневшим ступенькам лестницы с папиросой в зубах, – и мгновенно понимает: «А…

новая штука». И немедленно рвется повторить ее на глазах семьи Щербацких – и повторяет…

Можно бы, вероятно, использовать эпизод из «Анны Карениной» для исследования того, как сочетались в общем интересе к зимнему спорту тяга к скоростному бегу на коньках со страстью к исполнению замысловатых фигур.

Правда, начала фигурного катания, может быть, и не требовали темперамента, равного левинскому…

Мы горды своим первым олимпийским чемпионом в фигурном катании Николаем Паниным-Коломенкиным – и не хотим помнить о том, что он первенствовал в жанре, когда тот существенно отличатся от тех образцов, какие вызывали бум в СССР танцевальной акробатики на льду, какая культивируется и обогащается спортивной сложностью по сей день.

Начнем с того, что Панин стал чемпионом не зимней, а летней Олимпиады. За границей были искусственные катки и в начале века, а мы и сегодня объясняем их малое количество в нашей стране долгой зимой.

Тем не менее фигурное катание у нас по-прежнему в чести. И смело можно говорить об отечественной школе, о великих тренерах: Жуке, Чайковской, Тарасовой…

Но в пору Панина фигурное катание было довольно скучным занятием – и не огня, не темперамента жаждало, а сугубой педантичности, необходимой для строгого вычерчивания геометрических фигур на льду.

Панин, по второй своей специализации – великолепный стрелок (многократный чемпион России), естественно, обладал громадным терпением – качеством, не последним для человека, претендующего на место в истории (и не только спортивной).

Соперниками российских конькобежцев на скоростной дорожке стали спортсмены из стран, где зима была такой же долгой, а культ зимних дисциплин естественным.

Весь скандинавский мир боготворил Оскара Матисена – и призами в его честь до сих пор премируют лучших конькобежцев. Но русского конкурента Матисена признание и таланты великого норвежца никогда не смущали.

Николай Струнников, прозванный «славянским чудом», бил в конце десятилетия «конькобежного короля на всех дистанциях», отняв мировое первенство.

Вообще-то русских конькобежцев, скажем, Сергея Пурисева или будущего доктора Николая Седова, знали за рубежом – они участвовали в чемпионатах мира. Кроме того, чемпионаты мира в 1896 и 1903 годах проходили в Петербурге. Но истинную силу россиян скандинавы поняли по-настоящему после состязаний с Николаем Струнниковым. Николаем Василисковичем – редкое отчество русского чемпиона мало кто знает: в энциклопедическом словаре ограничились сокращением Ник. Вас. – и все решили, что он «Васильевич».

Для прогресса скоростного бега на коньках очень многое значило соперничество Струнникова с Николаем Седовым. Они выступали недолго, но их влияние ощущали на себе все последующие чемпионы.

Струнников обычно сникал без настоящего соперничества. Безусловное лидерство ему быстро наскучивало. Победы за явным преимуществом не вызывали у него азарта…

6

К фактам, имеющим для него «один музыкальный смысл», Александр Блок отнес и авиацию, точнее, всероссийскую на нее моду.

Сейчас авиацию все реже относят к чистому спорту, а если быть откровенным, и вообще не относят, что совсем уж неверно, поскольку в первую очередь спортивный интерес владеет всеми авторами усовершенствований и теми, кто испытывает эти усовершенствования, утверждая их жизнеспособность постоянным риском собственной жизни. (Трудно к тому же вообразить испытателя без спортивного прошлого, о чем эти люди всегда любят вспоминать, как, например, Марк Галлай, никогда не упускавший случая рассказать о своих занятиях боксом в юности.) Но и сейчас, когда спортивную сторону авиации относят к самым ранним полетам, я задумываюсь о тех, кто в начале века болел авиацией, болел за авиацию. И не уверен, что можно этих людей совсем уж отождествлять с публикой, увлеченной спортом на его заре.