Kitobni o'qish: «Ультрафен. Книга 2»
Часть 4
Поезд "Москва – Иркутск". "БАЙКАЛ".
Мужчина сидит у окна вагона и смотрит на проплывающий мимо ландшафт. Он наводит его на раздумья и на воспоминания. Раздумья были связанные с недавними событиями, произошедшими с ним в Москве, и в сознании нет-нет, да и всплывал звонкий со старческой сипотцой голос:
– Такого не может быть! Мы получше тебя знаем, кто такой первый секретарь областного комитета партии товарищ Банщиков. Тебе что там, больше нечего делать?..
Пассажир встряхивает головой, отгоняя навязчивый голос. Берёт со столика кем-то забытую брошюрку "Анекдоты" из библиотечки "Крокодила". Какое-то время читает. Но не до смеха, не до анекдотов. Откладывает книжицу и вновь задумчиво смотрит в окно.
…Вот он, морячок погранвойск после демобилизации, едет в электричке в Усолье-Сибирское из Иркутска, где делал остановку у брата Жоры. Повидался с ним, с его семьёй, и вновь продолжает свой путь к родителям. Над ним на полке лежат вещевой солдатский мешок и небольшой чемоданчик-балетка, в них подарки старикам родителям, сестре Нине и племянникам.
За окном проплывают знакомые станции: Мегет, Суховская, Майск…
На станции Майск, на перроне народу немного. Будний день. Морячок с интересом смотрит в окно, осматривает серое большое здание станции. Перед вагоном небольшая группа пассажиров. Его взгляд останавливается на женщине, стоявшей напротив окна. С ней девушка лет четырнадцати и мальчик лет двенадцати.
Что-то очень знакомое промелькнуло в лице женщины, и морячок инстинктивно откидывается от окна, словно боясь быть узнанным. Ещё не осознавая, от чего такое с ним происходит, он чему-то по-детски пугается.
Морячок следит за семейством из-за простенка между окон.
Женщина в лёгкой шляпке, со свисающей чёрной вуалью, которая прикрывает верхнюю часть лица, и, тем не менее, оно узнаваемо.
Дети по очереди целуют мать, и та приподнимает кистью руки вуаль.
Женщина входит в вагон и проходит во второе от моряка пустующее купе. Садится на лавку лицом в его сторону. Машет рукой провожающим, и электричка трогается. Мимо проплывает вначале "Майск", затем прошумел над крышей вагона виадук и минут через семь – "Первомайск"…
Уже скоро должен приблизиться "Китой", а взгляд морячка никак не может оторваться от лица красивой женщины.
Женщина, войдя в вагон, какое-то время сидит, задумчиво глядя в окно. Потом достаёт из сумочки книжку брошюрного вида, и приступает к чтению. Морячок порывается оторвать взгляд от женщины и переводит его за окно.
Перед глазами проплывает холмистая панорама, покрытая летней зеленью и вдали – чёрный лес. Он будоражит сознание, воспаляет воображение, морячок почти явственно начинает испытывать боль от укуса комаров, паутов, слепней. От близлежащей серой шапки муравьиной кучи к нему ползут большие чёрные муравьи, и нет уже сил отползти…
Морячок отрывает взгляд от леса, пытаясь согнать наваждения. Привалясь к спинке деревянного дивана и к стене вагона, он, надвинув на лоб бескозырку, стал следить за женщиной сквозь прищур глаз.
Женщина какое-то время сидит безучастно, уткнувшись в книжку. Но вскоре, похоже, её начинает что-то тревожит, раздражать. Она украдкой из-под вуали окидывает взглядом редких пассажиров и вновь углубляется в чтение или делает вид читающей.
На остановке "Биликтуй", которую объявили по репродуктору, вошло и вышло несколько человек. Почти все в вагоне поменяли местоположения, лишь матрос на прежнем месте и в прежнем положении. Он, похоже, дремлет, или…
Наконец-то женщина нашла источник беспокойства – матросик! Он не спит, он следит за ней. Неужто она ещё может нравиться, способна навевать чувства?.. От приятных мыслей, возникли и приятные ощущения, учащённо забилось сердце, к вискам прилила кровь. Уголки губ расслабились под благодушной улыбкой, знакомой многим романтическим женщинам, вырвавшимся из утомившей их домашней обстановки. Лёгким, но не быстрым движением руки она закинула вуаль на шляпку, мешающей читать, поправила причёску, без всякой нужды, и всё это – не отрываясь от занимательного чтения.
Перелистывая страничку, безразличным взглядом окинула вагон. Матросик не спит. Глаза у него полуприкрыты, а на лице бледность. Интересно, насмелится подойти?.. Ей приятно испытывать внимание молодого мужчины, и к тому же он недурён собой. И лицом…
Она вдруг вскинула голову. Глаза её встретились с его взглядом…
С лица скатился румянец, уголки губ надломились, и лицо стало бледнеть, щёки, словно наполняясь ртутью, обвисли, рот приоткрылся в немом удивлении. Растерянность, испуг, память захлестнули женщину.
Морячок заметил перемену в пассажирке, и уголки губ дёрнула презрительная усмешка.
Женщина трясущимися руками достаёт из сумочки платочек и прикрывает им глаза. На какое-то время замирает.
В вагоне заплакал ребёнок. Его плач был неожиданным и потому резким, отчего глаза молодого человека невольно закрылись, словно этот крик эхом отозвался из леса, из прошлого.
Когда морячок открыл глаза – женщины на месте не было. Ушла? Сбежала?.. Опять сбежала!.. Он метнул взгляд на двери, но в тамбуре, никого не было. Ни с одной стороны вагона, ни с другой. Ребёнок перестал плакать, получив, видимо, от родителей то, чего хотел.
Морячок вытягивает шею, приподнимается и видит её, лежащей на диване. Вновь присаживается, смущённый и озадаченный. Что с ней?.. Минутой позже он готов был эту женщину унизить, уничтожить. Тут же растерялся…
Он поднялся и прошёл к лавке, где до этого сидела женщина.
Она лежала полу боком, голова неловко наклонена на грудь, упираясь затылком в стену вагона, ноги свисали. Шляпка, книжка и сумка валялись на полу.
Морячок склонился над женщиной, нерешительно коснулся плеча, потряс. Затем взял за запястье её руку, чтобы прощупать пульс. Но сам был охвачен волнением и потому не мог ощутить его, ему казалось, что его пульс слился с её пульсом. Поправил складки одежды… и не может оторвать от неё взгляд – беспомощной, изменившейся и всё-таки прекрасной.
– Товарищи! – растерянно обращается он к пассажирам. – Тут с женщиной плохо…
Вначале сказал, наверное, негромко, потом воскликнул с испугом:
– Да помогите же кто-нибудь, люди! – стараясь перекричать не то стук колёс, не то стук своего сердца.
С мест поднимаются несколько пассажиров и подходят к ним. Кто-то стал делать искусственное дыхание, кто-то – вытряхивать из цилиндриков валидол…
Молодой человек стоит у края купе, в его руке её шляпка и сумочка, поднятые с пола. На лице сострадание и в глазах назревшая слеза…
Когда женщина пришла в себя и села на скамью, её взгляд был направлен туда, где сидел он.
Матросик сидел к ней спиной.
На станции Усолье-Сибирское они вышли вместе, но через разные тамбуры. Морячок шёл к автобусной остановке и чувствовал её за собой. Он шёл, не оборачиваясь, и в то же время, подавляя в себе желание обернуться.
Потом стоял в ожидании автобуса, а она была где-то рядом.
Из окна автобуса, когда тот отходил от остановки, он увидел её, стоящую за углом старого павильончика остановки: безобразно наброшена шляпка, опавшие плечи, прижатые к груди руки, и сумочку, криво висевшая у неё на руке.
Майск.
1
Подвал Управления был оборудован под несколько специальных помещений. Тут были и учебный класс, и зал для боевой подготовки, и ружпарк, и каптёрка, и вентиляционная камера. На данный момент последнее помещение оказалось неплохой камерой для дознания.
На потолке светят две пары люминесцентных ламп, и в помещении светло, как днём. Её продолговатая форма вмещала в себя трубопроводы, два электродвигателя – их крыльчатки направлены на квадраты калориферов. В зимнее время они нагнетают по воздуховодам тепло в вестибюль. Сейчас двигатели отключены.
В зимние и осенние дни здесь курилка, закуток для неслужебного пользования, а с недавнего времени, когда в мужской контингент блюстителей порядка влился боевой авангард представителей прекрасного пола, это слияние стало заметным даже невооружённым взглядом. В углах, на вентилях трубопроводов и батарей висели кое-какие пикантные предметы, не то чулки, не то колготки, и какие-то лоскутки. Но находившимся в вентпомещении людям было не до эстетических удобств.
Вдоль стены стояла широкая лавка-топчан, на котором сидели Михалёв и Анонычев. У изголовья, у калориферной стенки, стоял табурет – на нём сидел Заичкин. Юрочкин оседлал один из электродвигателей. Феоктистов стоял или прохаживался по небольшому коридорчику. У Михалёва лежала на коленях папка, поверх неё листы бумаги – он писал протокол.
Вопросы задавали все, вели перекрёстный допрос. Феоктистов старался быть спокойным и время от времени успокаивал своих коллег, чаще – Михалёва. Тот ругался, нагонял истерию, но больше для психологического воздействия. То есть это была его игра, обычное поведение при допросах. В каком-то смысле – их игра. В хорошего и в плохого следователя.
– Миша спокойно. А вы, любезнейший, – (к Заичкину) – не выводите людей из себя. Так начнём заново. Где ваша машина?
– Я сказал: в ремонте.
– Где, у кого? – горячился Михаил. – Или в сервисе? Мы сейчас их прошерстим!
– Нет… – Заичкин сидел потный, в расстёгнутом кителе. А в руке он держал платочек, уже серый от пота, и время от времени вытирал им лицо, шею.
– У кого? Или тебя начальничек по десять раз спрашивать? – Михаил стукнул по протоколу кулаком, следовательно, и по ноге.
Они крутились вокруг этого вопросы уже минут пятнадцать, и все были на взводе. Заичкин или же молчал, либо нёс какую-то околёсицу: и об ответственности каждого из них, и о его связях в городе, в области и даже в Москве, которыми он, разумеется, воспользуется, и всех непременно будут ждать "вилы".
– Ты мне алиби, алиби давай! Не хрен мне тут блатную свою иерархию выстраивать! – горячился Михалёв. – У меня у самого шобла не хиленькая. Где машина?
– Мы ж завтра все сервизы профильтруем, – повторился Юрочкин. – И частников тоже.
"Найти, они всё равно уже ничего не найдут… – лихорадочно соображал Заичкин. – А Фомич – кремень. Мужик тёртый, полтора десятка отбарабанил по лагерям, не лопухнётся".
– В Байкальске, – сказал, наконец, подследственный.
– В сервисе или у частника? – спросил Феоктистов, остановившись почти в проёме двери.
– У частника.
– Не у Фомича ли? – спросил Анонычев.
– У него.
Все оживились.
– Ну, так бы и сказал, – миролюбиво, едва ли не ласково, произнёс Михалёв.
– Андрюша, – обратился Феоктистов к Анонычеву, – живо к Силантичу! Пусть даёт любую машину и дуй в Байкальск. Потолкуй с Фомичёвым. Только о "Волге" Заичкина, и никаких намёках о нашем к нему интересе по другим делам.
Бурят поднялся с топчана, кивнул на предупреждение Феоктистова и вышел.
У Заичкина всё занемело внутри, охватило беспокойство. Предупреждение старшего следователя укололо его сознание: что ещё за интерес у них к Фомичу?.. Ведь если его хорошо колупнут, то ой-е-ёй чегошеньки могут из этой твари вытянуть, а, следовательно, и на него. Кажется, он сам лопухнулся. Какого чёрта подставил этого зека?!.
– Ну, пока Андрей ездит, вы нам вот о чём поведайте, Владимир Васильевич. На чьей же машине вы выезжали вчера на пикничок?
Заичкин насупился, замкнулся.
Его молчание подействовало на Михалёва детонатором. Он бросил папку с бумагой и ручку на топчан, где сидел Анонычев, и простонал:
– Нет, ваша светлость, я так больше не могу! Это же издевательство!
– Спокойно, Миша. А вы, Владимир Васильевич, не будите в людях страсти. Отвечайте на поставленный вопрос: на чьей машине вы вчера ездили на пикник?
– Кха… Никуда я не ездил, в городе был, – негромко проговорил Заичкин, как выдохнул.
– А какого ж ты хрена плёл тут? – воскликнул Михалев.
– Так, сдуру.
– Ага! Дурочку решил повалять, да ошибся, не на того зрителя попал. Ты у нас сейчас сам будешь этой самой дурочкой! И если ещё поломаешься, то я тебя… – Михалев показал непристойный жест.
– Михаил, остынь!
Михалёв, глядя на Заичкина, проворчал.
– Мало он тебя башкой об стол звезданул…
Заичкин покрутил шеей, словно ворот стал узким и сдавливающим. С признательностью посмотрел на Феоктистова.
– Итак, если вы никуда не ездили, то где вы были в 23.45?
– Кха… по городу патрулировал.
– С кем? На чём?
– Один.
В допрос вмешался Юрочкин. Спросил:
– Простите, Владимир Васильевич, когда вы говорите, сдали машину в ремонт?
– Так вчера вечером.
– Вечером, это когда?
– В часу одиннадцатом. Мы ещё раньше с Фомичом договаривались. А тут решился.
– У вас, что с ней?
– Цвет мне её не нравился. Хотелось потемнее, а лучше – чёрную. И у него как раз появилась чёрная краска.
2
"Волга" мягко шла в сторону Юго-Западного района, в квартал "А". Викентий Вениаминович с интересом смотрел в окно на город, невольно сравнивая его с Иркутском, и находил немало преимуществ провинциального города со столицей иркутской области: чистота, простор, высота домов…
Но мысли были о другом. Мысли глубоко сокрытые, которые никому из нового знакомства знать не суждено. В глазах его была задумчивость.
Викентий Вениаминович сидел сзади за Андреем, которого перед поездкой попросил сесть спереди, как бы отгородившись от него спинкой сидения. Так ему было легче сосредоточиться, обдумать ситуацию и, в связи с ней, возникшие вопросы. А вырисовывалась, на его взгляд, интересная картина, и ему, волей случая, отводилась в ней немаловажная роль. Ну что же, поддержим её, дойдём до финала… Но больше всего в этой постановке интересовали роли всех персонажей. Хотелось понять их до конца.
Из окна своего кабинета время от времени выглядывал Прокудин. И как только "Волга" вынырнула из-за поворота улицы Фестивальной на улочку Красная, где находится Управление, он поспешил на выход.
Евгений Моисеевич, спускаясь с крыльца, расплываясь в улыбке и разводя руки в стороны, шёл гостям навстречу.
– Здравствуйте, Андрей Андреевич!
Андрей Андреевич без всякого энтузиазма, пожал потную руку и представил гостя.
– Викентий Вениаминович.
– Очень приятно! Евгений Моисеевич Прокудин, начальник уголовного розыска, – пожимал руку гостя. – Прошу ко мне! – показал широким жестом наверх.
– Евгений Моисеевич, некогда. Давай сразу к делу, – упредил Андрей Андреевич.
– Хорошо, пойдёмте.
Прокудин повёл гостей в дежурную часть.
Викентий Вениаминович, засунув руку в карман костюма, вытирал ладонь о платочек. Потных, как и неряшливых людей, он брезговал.
– Силантич, нам в капезе. Эти люди со мной, – и добавил многозначительно, – прокуратура.
Дежурный узнал Андрея Андреевича и поздоровался. Незнакомцу майор кивнул, что, в общем-то, можно было понять, как разрешение на прохождение в капезе всем.
Прошли по сумеречному коридору, мимо стола (отбойник-успокоитель горячих голов), на котором стояла банка, наполовину наполненная окурками, и спустились к двери, выводящей на территорию капезе. Дежурный отодвинул металлический засов и проводил гостей на двор.
Двор был широк. По периметру огорожен кирпичными строениями: гаражи для служебных машин, вольеры для собак и красное приземистое здание, где располагались камеры предварительного заключения – КПЗ. С двух сторон бетонная ограда. И над всем этим в несколько рядов колючая проволока.
У двери капезе Прокудин нажал на кнопку. Изнутри раздался резкий звук звонка.
Через минуту открылось маленькое окошечко, и на посетителей уставился глаз.
– Майор Прокудин. И со мной двое из прокуратуры.
Прогремели замок и засов, и вскоре открылась дверь. Их встретил сержант, большой, налитой, красный, как переспелый помидор, в расстёгнутой до пояса рубашке. Рукава закатаны до локтей.
– Проходите, – пригласил он, отступая в сторону.
Посетители вошли, за ними тут же задвинулся засов, и звякнули ключи в замке.
Сержант повёл гостей вглубь помещения, по сумрачному покрашенному коричневой краской коридору.
За столом дежурки сидел уже немолодой старший лейтенант. При появлении людей поднялся, подслеповато, как крот, посмотрел на вошедших. Прокудин, кивнув на своих спутников, сказал:
– Ваня, люди из областной прокуратуры. Изобрази им Гнедова, они поговорить с ним желают. Есть у тебя свободный кабинетик?
– Есть один, пока не занятый. Сичаза организуем, Евгений Моисеич. – Ваня повернулся к верзиле. – Проводи Гнедова в первую камеру.
Верзила кивнул и, забрякав ключами, пошёл вглубь бокового коридора. Старший лейтенант, невысокого роста, мешковатый, сам повёл посетителей в пустующую камеру. Толкнул дверь рукой, и та отворилась, тонко скрипнув.
– Вот, пожалуйста, элитная.
– Спасибо, Ваня! – поблагодарил Прокудин. – А теперь оставь нас.
В камере находились нары, столик, стул – все приковано к полу.
Андрей Андреевич положил на стол папку и стал вынимать из неё чистые листы бумаги.
Викентий Вениаминович присел на нары.
Ввели Гнедого.
– Товарищ майор, арестованный Гнедой доставлен на допрос! – доложил сержант, стараясь выдерживать солдатскую выправку, но это ему не удавалось, мешали живот и въевшаяся в кровь разболтанность.
– Ладно, иди, – небрежно отмахнулся майор.
Андрей Андреевич сказал арестованному:
– Садись, вот, к столу.
Гнедой выполнил команду, сел на указанное место.
– Гнедой, мы следователи прокуратуры. У нас к тебе несколько вопросов имеется. Первый – ты действительно убил человека?
Арестованный, пожав плечом, кивнул.
– Так. Скажи, применялись к тебе какие-нибудь меры воздействия, скажем: побои, насилие, пытки?.. – Гнедой дёрнул головой: нет. – Значит, у тебя к следствию претензий нет?
Андрей Андреевич вопросительно посмотрел на куратора. Тот сидел, рассматривал арестованного.
– Тебя сегодня вызывал следователь? – продолжал допрос Андрей Андреевич.
– Да.
– Кто был при допросе?
– Следователь Феоктистов, какая-то баба из прокуратуры и ещё мужик, пожилой.
– При допросе ты ничего особенного не заметил? Никто из этих людей тебя не просматривал через какой-нибудь прибор?
– Не знаю… Баба какую-то трубу крутила. Бинокль при ней как будто. В трубе что-то светилось вроде.
– Ага! – оживился Андрей Андреевич. Он пододвинул к арестованному листы, ручку. – Ну-ка, нарисуй нам её.
– Кого?
– Трубу! Не бабу же.
Гнедой поднял тяжёлый взгляд, обвёл им присутствующих – те выжидающе смотрели на арестованного.
– Я не умею рисовать.
– Ну, ясно, у тебя другое хобби, – усмехнулся Андрей Андреевич. – Рисуй, как умеешь. Но чтобы понять можно было, что это труба, а не нога той бабы. Давай.
Гнедой взялся за ручку. О чём-то поразмыслил, соображая, и приступил к рисованию.
Посетители наблюдали за ним молча. Лишь Прокудин недоуменно поглядывал то на Андрея Андреевича, то на гостя. Ему хотелось о чём-то спросить, но присутствие Гнедого сдерживало его любопытство.
– Гнедой, скажи, а та баба, как с этим прибором играла? – спросил Андрей Андреевич.
– На меня его наводила.
– И долго смотрела?
– Не знаю. Я потом только увидел. Огоньки в ней какие-то светились.
– Как светились?
– Как в фонарике. Только слабые, красноватые, не то малиновые.
– Ну ладно, рисуй.
3
Машина ПМГ, пропетляв по Байкальским улочкам, остановилась у дома Фомичёва. Анонычев и водитель вышли из машины и направились к воротам гаража, выходящим на улицу.
Ворота были заперты изнутри. Милиционеры прислушались, в гараже чувствовалось движение. Сержант-водитель сказал:
– Там, кто-то есть. Стучим?
Анонычев кивнул и стукнул кулаком по воротине. Но на стук никто не отозвался. Ногой забарабанил сержант.
– Каво надо? – послышался возмущённый голос.
– Фомич, угро! – ответил сержант. – Выйдь на минуту.
– Не могу. Машину крашу.
– Ты дурака-то не валяй. Не то ворота вышибем, – пообещал сержант.
– Да чо случилось?..
– Выходи, узнаешь!
В гараже послышался матюжок, возня, вскоре раздался стук запора и из створки ворот вышел мастер. Он был в переднике, заляпанном краской, в марлевом респираторе, который тут же сдёрнул с лица на подбородок. Человек едва ли не коричневый, но не от загара, а от чифиря, медведеподобный, а в своём недовольстве казавшийся злым.
Анонычев показал удостоверение. Фомич заглянул в него и проговорил:
– Здрасте, здрасте. Давно не встречались. Чево надо?
– Дело есть, – миролюбиво сказал Анонычев.
– Валяй.
– Скажи, Фомич, к тебе, когда Заичкин машину загнал на ремонт?
Молчание. Фомич изучающе посмотрел вначале на следователя, потом на сержанта, перевёл взгляд на ПМГ.
– Фомич, если ты не хочешь говорить здесь, то поехали с нами. Карета подана.
– Так чо стряслось?
– Что? – Анонычев тоже посмотрел на мастера строгим взглядом. – А то, что Заичкин прошлой ночью сбил и насмерть беременную женщину и скрылся.
– Женщину-у!.. О, ни себе хренушечки…
– Мы его арестовали. Сейчас ведём допрос. Если хочешь идти с ним по одной статье, то валяй, покрывай.
– А мне это надо? Ха, нашёл подельника! – это уже относилось к Заичкину.
– Тогда ответь на два предварительных вопроса: когда Заичкин поставил к тебе машину, и с какой целью?
Фомич почесал под шапочкой затылок.
– Так ночью сёдня. С постели сдёрнул, сучок. Пригнал, как сумасшедший. Говорит, сосну попьяне бодал. Баба узнает, говорит, с потрохами съест. Выручай, говорит. Плачу, говорит, вдвое, и, говорит, чтоб обязательно в чёрный цвет. Я было отказываться, мол, подожди до утра, так материться стал, стращать. Пришлось, начальник всё ж… – спортивная шапочка, замызганная, заляпанная, поползла на бок. – А это вон, какая сосна… Ну и ну.
– На машине были какие повреждения?
– Были.
– Пошли, посмотрим.
– Ага, посмотришь. Вчера же всё поснимали и изрезали. Вывез куда-то.
– Он пьяный был?
– Я не принюхивался, кажется. Глаза, как светляки, горели. Без бодуна явно не обошлось.
– Во сколько он приехал?
– Ну, до минут не скажу, но кажется, не то в двенадцать, не то уже в первом часу. Я уже первый сон досматривал.
– Хорошо, Фомич, сегодня занимайся, крась машину. Потом мы тебя вызовем. Дело ведёт капитан Феоктистов. Но мы все к нему завязаны.
– Понятно… – вздохнул Фомич и часто-часто зачесал затылок, сорвав с головы шапочку и шлёпнул ею по воротине гаража. – Вот, хорёк вонючий! Ох, и паскудник, тьфу!
Мастер по-медвежьи развернулся, поднял с земли без вины виноватую шапочку, и ушёл в ворота, не попрощавшись.
В городе творилась суматоха, как будто на электролизном комбинате произошла диверсия, и там был взорван какой-нибудь важный объект. Отовсюду слышались завывания сирен, голоса из громкоговорителей, из легковыё автомашин ГАИ, требующие водителей всех видов транспорта принять в сторону или остановиться.
Со всех сторон в квартал "А" мчались машины ГАИ и милиции. Они окружали здание УВД. Офицеры заполняли фойе и даже дежурную комнату, сержанты и рядовые блокировали вход в вестибюль. Все были возбуждены.
4
По коридору раздались шаги, в венткамере появился Анонычев.
Присутствующие устремили на него взгляды.
– Ну что, Андрюша? – спросил Феоктистов, прерывая допрос.
Андрей подмигнул коллегам и обратился к арестованному, который, кажется, ещё больше побледнел и вспотел.
– Ну что, Владимир Васильевич, сами всё расскажете или будем волокиту со свидетелем затевать?
Заичкин затеребил платочек в руках и стал им вытирать шею.
– Ну что Фомич сказал? – не вытерпел Михалев
– А то, что этот начальник ГАИ – хорёк вонючий!
– Ха-ха! Ну и Фомич!
– И ещё сказал, что этот начальничек поднял его с постели среди ночи и заставил в срочном порядке ремонтировать машину, которой он, якобы, сосну бодал. Ну, а когда опамятовался, то уж сильно испугался жены. И настолько, что заставил Фомича перекрашивать авто и притом в чёрный цвет и притом в три дня.
– Кха! А я что говорил? – едва не воскликнул Заичкин.
– А что он вам тут говорил? – не понял Анонычев
– А то, Андрюша, – пояснил Феоктистов, – что он машину отогнал в ремонт в одиннадцатом часу. И то, что просил Фомича перекрасить её в чёрный цвет.
– Видишь ли, белая ему, ну никак не подходит. Тьфу, какая гадость! – сплюнул Михалёв. – Я б её, белую, так вообще бы в Ангаре или Китое утопил, дрянь такую!
– Да… – в некотором замешательстве проговорил Андрей. – Но тогда для чего вам понадобилось снимать и изрезать капот, бампер – ещё… что там ещё?
– О-о, интересный поворотик… – протянул Михаил. – Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее.
Заичкин опуская голову, закрутил ею, тем самым, давая понять, какие они все тут идиоты. И замолчал.
– Владимир Васильевич, молчание не в вашу пользу. Так почему приказали изрезать металл с машины?
Заичкин не отозвался, он пребывал в прострации. И было отчего. С одной стороны, он уже изобличён в наезде, следовательно, в убийстве человека. "И как он мог забыть про капот, бампер?.." И второе, по намёкам, по обрывкам фраз он понял, что Феоктистов и Михалев что-то знают про его автомобильные делишки, возможно, про угоны и про аферы что-то пронюхали. И теперь перед ним стала дилемма: сознаваться в наезде или же в аферах с легковыми автомашинами. Вторая была предпочтительнее. Но в первом варианте он допустил ряд оплошностей, которые не позволят ему так просто снять подозрение. Нет алиби. Ещё притянул сюда Фомича. Помог, зэковское мурло!..
Михалев с плачем простонал.
– Граф, ваша светлость! Разрешите, я ему рыло начищу, а? Как автолюбитель начальнику ГАИ, а? Ну, сами посудите, в кои веки может представиться ещё такой счастливый случай?
Феоктистов, не обращая внимания на его стенания, спросил Заичкина:
– Ну что, Заичкин, начнём сначала? Где вы были в 23.45?
5
Прокудин, после допроса Гнедого, вёл гостей к себе в кабинет. По пути, уже исчерпав всякое терпение, стал приставать к спутникам с вопросами.
– Андрей Андреевич, что всё это значит? Что за прибор? Что за труба?
Гости переглядывались и помалкивали.
– Нет, ну товарищи, так нельзя! Я ничего не понимаю…
– Евгений Моисеевич, потерпи. Не будем же мы вот здесь, во дворе объяснятся. И потом дело серьёзное… – с таинственной загадочностью проговорил Андрей Андреевич. – Тут подумать ещё надо, стоит ли о нём распространяться?
– Андрей Андреевич! Вы что? Не доверяете мне?! – обиженно воскликнул Прокудин и на его лице вспыхнул румянец. – Я… я просто от вас этого не ожидал.
– Ладно, ладно, Женя, успокойся. Веди к себе, там и поговорим.
Остановились у входа в дежурку, и Прокудин нажал на кнопку звонка. Дверь открыл майор.
– Моисеич, тебе звоним Блатштейн, – сказал Силантьевич. – Просил позвонить ему, как появишься.
– Хорошо.
По "чёрному" ходу они поднялись на второй этаж.
Открыв кабинет и отступив на шаг в сторону, Прокудин в лёгком поклоне и согнутой в локте рукой пригласил гостей войти.
– Прошу.
Те вошли. Андрей Андреевич, не спрашивая разрешения у хозяина кабинета, прошёл за его стол и, плюхнувшись на стул, потянулся к телефону. Набрал номер.
– Яков Абрамович… Из кабинета Прокудина… Пожалуйста.
Подал трубку Прокудину. Тот подхватил её и замер с ней в полусогнутом положении над столом. Хотел было сесть на стул у приставного стола, но так и застыл на половине движения, парализованный грозным окриком.
– Прокудин, что у тебя там творится? У вас там что, совсем крыша поехала?
– Да мы…
– Ты мне не мычи! Ты мне сейчас же освободи Заичкина!
– Так он же раскололся.
– Ты мне спектакль в ангелов не разыгрывай! Я знаю, как это делается. Ты ещё под стол с голой попкой ходил, а я эту премудрость уже постигал. Если твои сопли по стенам размазать, так ты и отца родного и меня, в том числе сдашь, или же на себя все смертные грехи повесишь.
– Яков Абрамович, его никто и пальцем не трогал, уверяю вас.
– Ты меня, кажется, не понял. Тебе разъяснить? Дай сюда прокуратуру!
Прокудин выпрямился, его лицо ломали растерянность и досада. Протянул трубку Андрею Андреевичу.
– Слушаю, Яков Абрамович.
– Андрей, какие у вас новости? Есть прибор?
– Да, есть. Все четыре рисунка в общих чертах сходятся.
– Где он?
– Пока не знаем.
– Ищите. И Заичкина постарайтесь освободить.
В трубке послышались короткие гудки. Андрей Андреевич поглядел на неё, словно недослушал чего-то, и положил на аппарат.
Викентий Вениаминович вопросительно посмотрел на него.
– Искать сказал… – ответил тот.
Гость понимающе кивнул.
– Что искать? – не понял Прокудин.
Гости переглянулись, и после непродолжительной паузы Викентий Вениаминович согласно кивнул на немой вопрос Андрея Андреевича.
– Трубу, которую ты видел на рисунке Гнедова, – сказал Андрей Андреевич.
– А что это за аппарат?
– Вот, гляди.
Андрей Андреевич раскрыл папку и стал раскладывать на столе рисунки.
– Дело в том, – начал он объяснение, – что твой подчинённый использует в следственных мероприятиях какой-то прибор. Назовём его по общепринятому – детектором лжи. Или сокращённо – делжи, условно. Но прибор, похоже, универсальный, точный, позволяющий распознавать убийц. Но что он именно показывает, на что реагирует? – это не ясно.
Прокудин с интересом рассматривал изображённый на листах предмет.
В разговор вступил Викентий Вениаминович.
– Нас даже не столько эти уникальные особенности интересуют, Евгений Моисеевич, в этом как раз его плюс, и надо только приветствовать этот феномен. Вопрос в другом. И мы бы хотели, чтобы вы правильно нас поняли и помогли. Вопрос в том, что этот делжи незаконен. Мы не знаем, каким образом он влияет на человека, на окружающих, ну и так далее. То есть мы не знаем, насколько он опасен. Ваш же уважаемый граф, похоже, не осознает данного обстоятельства и действует в нарушении не только закона, но и этических норм. Но вы-то должны понимать, что это значит?
Прокудин поднял на гостя глаза и подобострастно закивал: а то, как же, мы ж с понятием…
– Так давайте спросим у него самого? – брякнул он.
Оба гостя усмехнулись, что Евгения Моисеевича привело в смущение.
– Ну, Моисеевич, хм… – с разочарованием проговорил Андрей Андреевич.
Прокудин зачмокал уголком губ, провёл пальцем за воротом и поправил галстук
– У вас какие с графом отношения? – спросил Викентий Вениаминович.
– Да… – пожал плечами Прокудин. – Служебные.
– Ну, вот вам и ответ. Поэтому, мне думается, к нему с этим вопросом не следует подходить. Мы, пожалуй, единственное, о чём вас хотели бы попросить: понаблюдайте за ним. Сами понимаете…
– Конечно, конечно…
– И не вступать с ним на данную тему в разговоры. Только ведите наблюдение, не вспугните.
– Ну, а теперь, Женя, давай извлекать Заичкина. – Андрей Андреевич стал собирать на столе рисунки. – Где он у графа?
– Здесь, – Прокудин показал пальцем в пол.
– Пошли.
6
– Вот так бы и давно, – миролюбиво, даже ласково, говорил Михалёв, забирая от Заичкина листы допроса, на которых тот расписывался. – Умонька. А то заставляешь нервничать, сквернословить, будить в человеке зверя. Ты что думаешь, я только материться могу? Не-е-ет. Я очень даже могу быть обходительным и культурным. Когда к нам без дураков. Куда его, граф?
