Kitobni o'qish: «Ностальгия по родным корням»

Научный редактор

доктор исторических наук Д. М. Исхаков

© Татарское книжное издательство, 2014

© Малов А. М., 2014

Экскурсия по краю с вершины горы
(Вместо предисловия)

Так и хочется начать на поэтический лад:

 
Письмян подо мною…
 

Отсюда удобнее всего провести с читателем экскурс по краю.

Да, сижу на вершине Письмяна, охваченный ностальгическими воспоминаниями о босоногом детстве. Взору предстаёт родная Заречная улица, отделённая от Старых Курбашей полоской сверкающего на солнце Урюма. Под горой зелёным котлованом смотрятся заливные луга, на которых едва угадывается тропа, ведущая сюда, к Письмяну, далее – на Куш-Куль, в Турминское. На тропе, где сижу, когда-то, перекрестив, проводила меня мама в армию. На войну. В иную жизнь. В неизвестность…

Письмян – колыбель моя. С самого нежного возраста мальчишки нашей улицы ходили сюда – часто тайком от родителей и взрослых – кататься на ледянках, салазках, а уже повзрослев – на лыжах, ограничивая себя на первых порах малыми высотами.

Не каждый отваживался скатываться с самой верхушки, ибо гребнем надутые с вершины сугробы бывали круты и опасны при спуске. Чтобы уберечь нас, неслухов, от опасных развлечений, взрослые рассказывали нам страшную историю про мальчика, которому при спуске оторвало голову. Пока голова, как футбольный мяч, самостоятельно катилась с горы, она не переставала покаянно повторять аж до самого подножия: «Я больше не буду!» Я верил этой сказке (а может, – были?), трусил и всё же убегал на гору.

Весной в письмянском лесу мы собирали раннюю зелень на витаминные щи или ботвинью, летом приходили собирать землянику и наслаждаться дивным запахом диких роз. А ранней осенью, украдкой от поселенцев Александровки, – полакомиться лесными орехами. Ибо хозяевами леса даже в 30-е гг. ещё считались они. Лес, вместе с прилегающими землями и лугами был жалован им за верную службу императором Александром. Мы очень боялись попасться александровцам не то что в лапы – на глаза! Хотя пугали нас уже мнимые хозяева. Самих служивых давно уж не было в живых, а лес, как и земля, был национализирован.

Посёлок Александровка – дворов в двадцать – некогда состоящий лишь из русских гренадеров, следует ныне считать кряшенским. Привыкшие быть полновластными хозяевами своей земли, потомки гренадеров не смирились с колхозной формой организации труда. Одна за другой их семьи покинули посёлок, подались в города. Их место заняли социально малоподвижные кряшены окрестных селений.

Представлю теперь другие кряшенские поселения Молькеевского края. С вершины Письмяна, при взоре, направленном на запад, в центре котлована – Иске Кырбашы (Старые Курбаши). Правее, с небольшим промежутком за улицей Заречной, Югары Кырбашы, известное сегодня как с. Молькеево – географический и некогда духовный центр молькеевских кряшен. На левом крыле нашей деревни, на другом конце воображаемой диагонали котлована, гора Чирмеш, в действительности просто возвышенность примерно такой же высоты, что и Письмян.

Левее, на юго-западном склоне котлована просматривается краешек мишарского с. Чутеева (поблизости есть другое – чувашское). Ещё левее, на Таябинской возвышенности, еле виднеются деревья селения Баймурза (или Киексары. У него есть ещё одно название – Эрэ-оно, которое сыграло важную роль при разгадки места выхода переселенцев!). Совсем влево, на дне котлована – Полевая Буа, а между ней и Баймурзой, в складках местности прячется Старая Буа. За спиной у меня – Кош-Куль, или Куш-Куль, – починок дворов на тридцать. Название происходит от небольшого озера, высохшего уже при моей памяти.

Справа, если двигаться по хребту Письмяна, в километрах пяти будет Хозесаново (Хуҗа Хәсән).

Если бы взору не мешали деревья, растущие в русле реки Урюм, да возвышенность, то в километрах трёх можно было бы узреть Янгозино-Суринское, а правее, за лесистой возвышенностью, в километрах четырёх, с. Старое Тябердино.

Чтобы перечислить все кряшенские поселения Молькеевского края (куста) осталось назвать только с. Большое (Базарное) Тябердино, расположенное на Кубне за Чутеевом да д. Камылово (Камыл), что в трёх километрах от Старого Тябердина на запад.

Теперь внесём некоторые поправки. Ради демонстрации компактности размещения кряшенских селений они представлены сидящими внутри или около одного котлована. В действительности всё несколько сложнее.

Поскольку русла рек Урюм и Кубня, к которым все перечисленные селения тяготеют, петляют и извиваются, исторические берега их, словно сегменты диафрагмы фотообъектива, перекрываемые складками местности, издали смотрятся как склоны одного круглого котлована. Так что при внимательном рассмотрении за видимой впадиной окажутся Хозесаново, Большое и Старое Тябердино и Камылово.

Нуждается в корректировке и понятие гор.

Тот, кому приходилось преодолевать (до строительства асфальтовой дороги) на велосипеде, на лошади с поклажей или на машине в слякотную погоду с поймы Кубни, скажем, Турминскую, Хозесановскую горы или Письмянские склоны, конечно, посчитает их горами. Тяжело, знаете ли, тащить на них грузы. Попробуйте – будете того же мнения. И возропщете: какой чёрт их тут насооружал?!

Будучи мальчиком любознательным, я однажды спросил у отца:

– Кто сделал эти горы?

Бытие, как известно, определяет сознание. И отец-землепашец объяснил мне так:

– В незапамятные времена весной по нашим краям проходил великан Алып. По тучным землям шёл издалека и набрал в свои лапти много землицы, что мешало ему шагать. Тогда он снял лапоть с одной ноги, стряхнул землицу – образовалась Турминская гора; стряхнул с другой – Письмянская. Такое объяснение меня тогда вполне устраивало. Геолог или гидрогеолог объяснил бы это иначе. Не столь быть может профессионально и грамотно, как они, но придётся сегодня это сделать мне.

Когда-то в наших краях бушевало море. Оно ушло и на ровном некогда дне моря Урюм, Кубня и стекающие к ним малые речки за миллионы лет работы вынесли отсюда многие миллионы тонн грунта. Унесли в Свиягу, Волгу, Каспий. В результате неутомимой их деятельности образовался сегодняшний ландшафт. Поймы рек теперь нам видятся долинами, а исторические берега их – горками. Но впредь и мы будем придерживаться терминологии, принятой местным населением.

Над изменением ландшафта края поработали не только силы природы. Велико оказалось антропологическое воздействие на него человека.

Местность некогда вся, видимо, была покрыта лесами. Как напоминание о шумевшей на Чирмеш-горе дубраве прежние обитатели оставили на восточном склоне один-единственный дуб. От свирепых ветров защищённый верхушкой горы, даже лишённый поддержки собратьев, он живёт и поныне служит путнику приютом от дождей и зноя. Дуб напоминает мне о босоногом детстве, когда под горой, на Кирямят асты, пас гусей села по наступившей очереди или по найму, чтобы заработать на учебники. Он олицетворяет малую родину, дорог как память юности, и в каждый приезд как к старому знакомому я хожу к нему здороваться…

Дубраву свели, по-видимому, аборигены-черемисы, которые навещали эти места даже столетия спустя, при юности моего отца, т. е. каких-то 115 лет назад. Отец помнил даже мотив и слова песни черемисов, таких пронзительных, что при воспроизведении их веяло такой тоской и болью, что хотелось лечь и заплакать.

На голой ныне части Письмяна тоже был лес. Ещё в молодости я застал там корни каких-то деревьев, кусты волчьей ягоды и шиповника. А на северном склоне горы ещё полвека назад жила оставленная порубщиками разлапистая сосна. Эти реликтовые дуб и сосна почитались в округе всеми – им даже приписывалась некая магическая, карающая сила. Распространяемая и поддерживаемая старожилами легенда явно служила целям сохранения этих памятников старины.

Но в годы войны Аркадий Соколов, мой сверстник, спилил ту сосну. Молва гласит, что после этого Аркадий заболел не на шутку.

Антропологическое воздействие на ландшафт имело свои последствия. Лишённые защиты лесов склоны гор со временем размыли вешние и ливневые воды, образовались овраги. Самыми глубокими и, сказал бы, продуктивными оказались Письмянские. Высокие склоны оврагов обнажили удивительно разнообразные и разноцветные – красные, белые, зелёные – пласты. Женщины села именно в них добывали сырьё для побелки печек и голландок, а мужики – камни для каменок бань и мощения дорожек.

В последние годы на строительство шоссейной дороги из Письмяна извлекли немало бутовки и просто грунта, так что прежний облик его ныне заметно деформирован.

Небесполезна была и Чирмеш-гора.

Ранней весной, когда скотину дома кормить уже было нечем, на его проталинах мы, мальчишки, пасли овец; приветствовали освобождающуюся от снега землю, босиком пробегая от проталины к другой. Летом в обнажённых пластах оврагов искали и находили «чёртовы пальчики» – окаменелые останки морских обитателей. Наструганный из них мукообразный порошок во многих семьях тогда использовался как кровоостанавливающее средство.

Под Чирмеш-горой бьют родники, воды которых вкусны и так холодны, что «ломит» зубы. А макушка его сложена из чистой красной глины, годной для производства строительного кирпича. В недавнем прошлом здесь попытались развернуть это производство, но то ли по кадрово-техническим, то ли по экономическим соображениям, дело забросили, гора сохранила прежний вид.

Понятие красоты ландшафта у всех народов мира ассоциируется присутствием двух компонентов – воды и зелёных насаждений. Предки наши вряд ли знали классическое определение красоты, но в выборе места поселения они не ошиблись. Остановились на этих местах, скорее всего исходя из хозяйственной ценности ресурсов воды и леса. Если предположить, что ко времени переселения сюда чирмешская дубрава и смешанный лес на Письмяне были уже сведены, всё равно лесов здесь ещё хватало. На северо-западе от Курбашей в километрах двух начинался Соры урман, который тянулся на десятки километров. Правда, этот лес ныне принадлежит Республике Чувашия, но при поселении такого административного деления ещё не было и предки, конечно, пользовались его дарами.

Этот ишинский (ишбашский) лес, пусть принадлежащий другой республике, расположенный так близко к Курбашам, мог бы украсить жизнь любого села. Ценность его, даже находящегося в распоряжении соседней республики, для обоих Курбашей велика. Вне сомнения, что он участвует в формировании микроклимата для хлебных полей нашего села, в поддержании дебита родников в русле Урюма у Ташкичу и уровня плотины водохранилища, что возведено за селом. Кроме того, огромные площади в нём были заняты медоносной липой, а пчёлы наших колхозов без виз летали туда за божественным нектаром.

В иные годы (видимо, по договорённости с лесхозом) наши пасли здесь крупный рогатый скот. Чей бы лес ни был, посещение его никем не запрещалось и крестьяне несли оттуда сухой хворост, а ежели удавалось – тайком срубали и сухостой, собирали ягоды, грибы, орехи. А в сухую осень мы, школьники, с ручными тележками после уроков ходили сюда за опавшими листьями. Эти вылазки оценивались нами как весёлая прогулка. Два-три мешка за рейс – глядишь, за неделю на сеновале уже для скота, особенно молодняка, уход за которым всё равно лежал на нас, школьниках, накопилось немало лакомств. А ценность витаминного корма для скота зимой не подлежит сомнению.

В ишинском же лесу от нашего села были размещены две пасеки: частная – Василия Беркутова (отца Михаила Беркутова, баяниста, в 30-е гг. часто выступавшего по республиканскому радио) и колхозный.

Лес был смешанный, росло в нём много липы – отличного медоноса. Жаль, в годы войны кварталы зрелой липы были вырублены для каких-то целей, якобы, авиастроения. Пасеку Беркутова, приходящегося мне крёстным отцом, навещал я раза два. Она находилась не так уж далеко от села и была хороша тем, что позволяла пчёлам ориентироваться не только на липу, но и на полевые и луговые медоносы. А колхозную навещал чаще, хотя она размещена была много дальше, в глубине леса, ибо ею заведовал мой отец. Он практически всё лето пропадал в лесу. Но упрекнуть его было не в чем. Будучи мужиком хозяйственным, в свободное время он не бил баклуши, в разумных пределах пользовался дарами леса: косил на опушках траву, заготавливал берёзовые веники, веточный корм, которые хранил в пустых в летнее время омшаниках, и дары леса сохраняли не только зелёный цвет, но и неповторимый специфический аромат. Зимой, бывало, достанешь из сеновала вязанку липовых веток, распространится такой запах – эх! – сам бы ел, да…

Этот не принадлежащий нам лес не только кормил, опосредованно через скотину, конечно, но и обувал нашу многочисленную семью.

Попутно с заготовкой веточного корма отец драл молодую липу. Из лыка искусно и быстро плёл лапти – мягкую и удобную для ходьбы обувь. Со временем, усвоив это ремесло, помогал ему и я; так что к осени на шесте в нашей лачуге вместе с вениками висели по две пары лаптей на каждого из шести детей. С конца апреля до сентября мы, дети, бегали босиком и заготовленного, видимо, хватало до морозов, когда уже в ход пускались валенки.

И не мудрено, что чужой по букве закона лес в действительности являлся для нас таким близким и родным, что каждый выходец из обоих Курбашей вспоминает о нём только с благодарностью…

Теперь, чтобы закрыть разговор о лесе, следует сказать и о положительном воздействии человека на природу.

На левом берегу Кубни, на самой границе с с. Чутеевом издревле пустовало дикое поле, ибо на его песчаных почвах злаковые не произрастают. Между тем известно, что именно такие земли любит сосна.

Единоличному крестьянину засадить ею такое поле было не под силу. Но в первый же год коллективизации ещё не утратившие чувство хозяина земляки мои первые десятки гектаров песков засадили сосной. Посадки не требовали к себе особого внимания. Росли себе и росли, несмотря на войну, хозяйственные и экономические беды крестьян. А в годы увлечения планами преобразования природы рядом с двадцатилетней рощей облесили той же сосной ещё десятки гектаров пустошей.

Ругают советскую власть и колхозы. Но не будь их, сегодня не шумела бы на берегу Кубни прекрасная двухъярусная роща, старшая из коих скоро дозреет до возраста порубок. В сезон здесь можно набрать грибов, есть чем поживиться и охотникам на мелкое зверьё.

Положительный опыт курбашцев не остался незамеченным соседями. В послевоенные годы с верхушки Письмяна до озера и посёлка свои малоплодородные земли засадили сосной хозесановские и кушкульские крестьяне, восточный склон своей возвышенности и низину почти вплоть до Кубни облесили хозесановские.

В поддержании первого компонента красоты ландшафта жителей Молькеевского края оказались на высоте. Любуясь изумрудной зеленью рукотворных сосновых рощ на склонах Письмяна, на берегу Кубни вблизи Чутеева и Хозесанова, так и хочется воскликнуть: «Молодцы, земляки! Так держать и впредь!»

Ведь можем, чёрт возьми, когда захотим!

А вот со вторым компонентом красоты – водными богатствами края – вышло, увы, иначе. Хотя, надо сказать, что край не был обделён природой и ими. Замечу попутно: вода из молькеевских источников чрезвычайно богата полезными компонентами. По собственному опыту и наблюдениям знаю: кто прожил здесь в молодости хотя бы десять лет – пока формируется вторая смена зубов – тот и в 80 лет имеет здоровые зубы. Поистине, кто владеет богатством, порой не замечает, не знает цены той благодати…

Уже упоминалось, что, кроме Баймурзы, Хозесанова, Старой Буа и Камыллы, все кряшены края поселились на берегах Урюма и Кубни. Кроме рек, в краю ещё на моей памяти у Камылова и Куш-Куль существовали озерца. Оба ныне засохли. Первое запахано, а на втором торчит лишь болотный кочкарник.

Кроме упомянутых здесь четырёх, кряшенские поселения края каждый на своём отрезке рек держал плотину, следовательно, имел свой водоём. Последние были многофункциональны – служили как водохранилище на случай пожара, как аккумулятор энергии для мельниц и шерстобиток, как источник воды для хозяйственных целей и, наконец, как бассейны для купания.

Огороды многих крестьянских хозяйств выходят непосредственно на берег реки. Там сооружены нехитрые мостки, а у некоторых на огороде поставлены бани.

Что может сравниться с таким блаженством, когда напарившись, прямо с полок выскакиваешь и бросаешься в реку? Или после трудового дня просто окунаешься в неё и выходишь, словно сбросив десяток лет. А порой – как заново родившийся!

Берега обеих рек заросли кустами краснотала, ильмы, камышом и прочей зеленью, а берега Урюма, на курбашском отрезке, – нависшими над водой плакучими ивами. При регулируемом уровне река течёт медленно и от неё веет уютом и покоем. Несчастны те, у кого на малой родине не было такой реки, вдвое несчастны те, кто потерял сказочную красоту из-за своих небрежения и лени!

За Курбашами, где под углом градусов в 60 сходятся Урюм с Кубнёй, на небольшом треугольнике, поток воды при моей молодости крутил жернова двух мельниц, когтистые барабаны шерстобитки. А плотина на Кубне, кроме того, поднимая уровень подпочвенных вод, питала пойменные луга влагой. Зелёной массы, произрастающей на них летом, хватало на ночное пастбищное содержание конепоголовья, а накошенное здесь сено на зиму – для всего скота обоих Курбашей. Под Чирмеш-горой русло реки петляет чрезвычайно капризно. Заросли её берегов со стороны смотрелись как сплошное мелколесье. В зелени утопал и Конский остров. Чтобы согнать оттуда стаи гусей, не желающих добровольно возвращаться в деревню, пасущим их мальчишкам вечером приходилось до него добираться вплавь. А если кое-какие и оставались, они были в безопасности – хищники не рисковали соваться туда.

Ещё не так давно, в 70-е гг., воды Кубни использовались для поливного луговодства. Увы, хорошая идея, как и всё внедряемое сверху, не прижилась. Плотина ныне не восстанавливается, легкосплавные трубы поливной системы растащили. Используемые в качестве водосборных желобов, распиленные половинки и сегодня можно увидеть под кровлей крестьянских домов.

Итог обращения с водным богатством края последних лет печален. Прибрежная зелень обглодана скотом, выведенным на летнее содержание, берега вытоптаны. Конский остров ныне так утоптан, что на нём хоть горох молоти. И гусей, увы, не спасёт от хищников – обмелевшую реку они запросто перескочат. Лишённые растительного крова родники оскудели, полноводной Кубни не стало.

А полноводная река являлась благом не только человеку. Здесь водилась разнообразная болотно-речная дичь, рыбаки из Кубни в половодье таскали полуметровые щуки. Достоверно известно, что на курбашском отрезке Урюма были выловлены 30-килограммовые сомы. Семьи Штейкиных, Иляковых и Нестеровых, увлекающихся рыбалкой, в любое время года имели на столе рыбные блюда. Благодаря рекам в деревнях выращивали водоплавающую птицу. В знойные дни крупный рогатый скот находил в ней приют от надоедливых слепней, да мало ли кому ещё служила река…

В ней мы купали коней. Распряжёшь, бывало, в обед их от молотильного привода, вскочишь на полюбившегося – и галопом к Кара Тамаку. Там, под вековой ветлой, корнями удерживающей берег при ледоходах, был глубокий котлован. Глубина его ежегодно поддерживалась бурлящими потоками, образующимися на крутом повороте реки ледяными заторами. Здесь-то, уцепившись за гриву, бывало, и плывёшь рядом со стонущим от напряжения и удовольствия конём. Ещё не известно, кому это нравилось больше: им, полдня крутившим барабан молотилки, или нам, их погонщикам?

Куда всё это подевалось?..

На протяжении всего курбашского отрезка реки нынче, захочешь, утопиться негде! Летом, закатав штанины, можно перейти её на любом отрезке. Больно видеть, как там, где купали коней, не плывут – а бродят! – гусиные выводки.

При прогнозах высокой воды для спасения моста и для разрушения мест возможных заторов льда приглашались подрывники. Нынче это не практикуется. А результат таков. Половина родной Заречной улицы смыта, ибо она превратилась в весеннее русло реки. Оставленный на произвол судьбы участок берега у Кара Тамака размыт. Хлынув через него на луга и пашни, Урюм почти проделал себе второе русло, изъяв из хозяйственного оборота не один гектар плодородных земель.

И в довершение бывшую красоту села сами курбашцы превратили в свалку: в русло реки выбрасывают проржавевшие посуду, тазы, велосипеды, тряпьё и полиэтиленовый хлам. Но укора совести, похоже, никто не испытывает. А местная власть делает вид, что ничего не происходит.

Порой так и хочется крикнуть: «Очнитесь! Это же наша земля, земля наших предков!» Закрываю глаза и вижу реки полноводными, с заросшими кустарниками по берегам, по-прежнему одаривающими людей благодатью и здоровьем. Действительность – увы! – драматична…

Обидно за малую родину, за Урюм, за Кубню.

Неужели восстановление и разумное использование водного богатства края остались за пределами возможного? Надеюсь, что это не так. Болезнь зашла далеко, но необратимых процессов ещё нет. И чтобы надёжно излечить её, необходим безошибочный диагноз.