Kitobni o'qish: «Вихри перемен»
«Вихри перемен» – продолжение ранее вышедших романов «Утерянный рай», «Непуганое поколение», «Благие пожелания», объединенных под общим названием – «Русский крест». В этом большом произведении, которое я пишу уже много лет, я пытаюсь осмыслить не столько личный опыт и собственные переживания, а те события, которые кардинально повлияли на судьбу моего поколения. Проследить, как, следуя за внешними факторами, меняются взгляды, убеждения, характеры людей, как экстремальные условия становятся лакмусовой бумагой, проявляющей истинное лицо человека.
Мои герои в новой книге уже не юноши «со взором горящим», это взрослые мужчины, которым предстоит решать недетские проблемы. Четверка школьных друзей задумывалась мной как собирательные образы советского человека, каждый из них по-разному реагирует на изменившиеся условия жизни в новой стране, а вместе они своего рода лицо моего поколения, которому довелось жить буквально на сломе эпох. Мы не выбирали время, оно выбрало нас.
Рушилась страна. Менялась жизнь. Наступило жестокое время больших надежд и трудных решений. Но люди продолжали любить, верить, надеяться… Об этом и многом другом четвертая книга романа «Русский крест».
Часть I
Всплывающая Атлантида
I
Вихри враждебные веют над нами…
«Варшавянка» (пролетарский гимн)
Не дай вам бог жить в эпоху перемен.
«И-Цзин» (китайская «Книга перемен»)
Было это давно. Жил на земле Иов. Благочестивый, богобоязненный, порядочный мужик. Бог любил его. И ставил в пример другим.
Это сильно не нравилось дьяволу. И тот стал искушать Господа. Иов, мол, тебя оттого почитает, что ты ему хорошую жизнь устроил. И стада у него тучные. И дети на загляденье. А стоит его слегка прищемить, он совсем другое запоет.
Бог, конечно, не поверил. Но решил все-таки поиспытывать Иова.
И началось. Напали на стада разбойники. Скот угнали. Охрану перебили.
А Иов и в ус не дует. Все равно молится. И Бога почитает, хвалу ему возносит.
Но дьявол не успокоился. «Это так! Не испытание – мелочь. Вот, если дело дойдет до крайности, тогда он взвоет».
Налетел ветер. Рухнул дом Иова. И задавил его детей…
Но Иов человек верный. Сдюжил и это.
– Дети померли, – говорит сатана. – Дело житейское, особенно в наши времена. А вот, если он сам будет мучиться, тогда и отречется.
Заболел Иов. Покрылся язвами. И коростою. До крайности дошел.
Но от Господа Бога не отрекся. Только молился. Смиренно и истово.
Бог его не покинул. Вернул свою милость.
С тех далеких времен и повелось. Дьявол постоянно искушает людей. Ищет в душе народной червоточину. Испытывает веру на прочность.
В прошлом веке дошла очередь и до России. Сыны дьявола заморочили русские головы обещанием построить «рай на земле». Но за это потребовали душу народа.
Что из этого получилось, мы теперь знаем. Пережили и мор, и глад, и лагеря смерти.
А над душою народной как только бесы не изгалялись. Корежили ее, ломали, гнули, дрянью всякой забивали.
Чтоб совсем уж убить…
А не удалось.
II
Электричка дернулась. И остановилась. Незакрепленный народ горохом посыпался в проходе. Пожилой усатый работяга в прорезиненном плаще первым открыл дискуссию:
– Наверное, что-то с рельсом случилось. Эк-ка поезд экстренно затормозил! – предположил он.
Толстая тетка в вязаной кофте с корзиной на коленях, в которой видно было пестреньких котят, выглянула в окошко и заметила:
– Могёт быть! Ишь, вон двое бегуть через пути к нам. В форме…
И сразу весь переполненный вагон утренней «колбасной электрички», дотоле мирно читавшей и дремавшей в тишине, заговорил, загалдел:
– Позавчера тоже простояли так два часа!..
– И третьего дня!
– Вообще, железная дорога охамела окончательно, – солидно подвел черту дядечка в очках и шляпе, читавший свежий выпуск «Комсомольской правды». – Вот в газете пишут: график нарушается каждый день.
– Все перестройка эта довела, – откликнулся работяга, смешно шлепая губами под моржовыми усами. – Только болтать горазды. Все по-новому, по-новому. Вот оно как по-новому и выходит.
И пестрый народ, затоваренный разноразмерными сумками, рюкзаками и разного рода мешкотарой, согласно и бодро принялся ругать перестройку и ее инициатора, виноватого в том, что и в Москве теперь не укупишь нужного провианта.
– Довели страну! – визгливо солировала в дружном хоре накрашенная бабуся с буклями, видимо, бывшая жэковская активистка. – Сказано в Писании: «Придет царь Михаил меченый. И будет великий разор».
– А все потому, что он Раиску свою слушает. Таскает ее всюду за собой. А она там, за границами, так всех деньгами и засыпает. Туда миллион даст! Сюда миллион отвалит! – поддержала разговор толстуха с котятами. И шмыгнув носом, добавила: – Почему и нету теперь колбасы хорошей в Москве. Всю негры поели…
Галинка Шушункина и вся их дружина во главе с женщиной-богатырем – тетей Шурой помалкивают. Чё попусту языком трепать. И так все видно невооруженным глазом. Пустые прилавки магазинов говорят сами за себя. Но в Москве еще кое-что остается. И каждую неделю их контора по старой советской памяти снаряжает гонца за продуктами в столицу. Теперь вот ее очередь настала. Закупаться по длинному списку, собранному женщинами их отдела.
Электричка еще раз дергается. И медленно плывет к столице. Дискуссия постепенно сворачивается. Народ готовится к выходу на перрон.
Тетя Шура, могучая, широченная в плечах, поднимается со скамейки первая и командует:
– Галя! Таня! Вы за мной держитесь! Не отставайте ни на шаг. Помните – Москва она бьет с носка. – И вдруг ее озабоченное круглое лицо с выщипанными бровями и напряженным ртом умильно заулыбалось. – У-у, какие мы! – она гладит рыжего котенка, взобравшегося на край корзинки. А потом с ходу добавляет: – Пошли!
Операция началась. Они бодро вылетели из дверей электрички на засыпанный мусором перрон. И след в след за теткой-ледоколом понеслись к виднеющемуся вдали вокзалу.
Два замызганных мента, стороживших добычу на выходе с перрона, равнодушно скользнули по ним взглядом. Что с них взять? Впереди, как танк, тетка богатырь в китайском пуховике с огромными еще пустыми баулами. Слева – хрупкая невысокая девушка в дутой куртке и алой шапочке, глаза большие, красивые. Справа – длинноногая девчонка подросток в потертой шубке и сапогах на платформе.
Проскочили первый заслон. И вышли на привокзальную площадь.
Тут народ с электрички встречает следующая группа по интересам. Целый выводок разноцветных цыганок в пестрых юбках и кожаных куртках сверху. Смуглолицые, черноволосые, они принимаются цепляться к добыче.
– Эй, молодая! – окликает Галинку пожилая неопрятная рома в солдатском длинном бушлате, из-под которого выглядывает цветастая юбка. – Позолоти ручку. Я тебе всю правду расскажу!
А сама шарит по ней глазами. И тянет коричневую, окольцованную золотыми перстнями руку все ближе и ближе.
Галинка боком-боком старательно обходит эту стаю цыганок, стараясь, как учили, не ввязываться с ними ни в какие разговоры-переговоры…
А Танька-пигалица попадает. Её, как вороны голубицу, окружают молодые цыганки. И начинают обрабатывать, затягивая, как в сети, в хитрый разговор о жизни и любви…
Однако не на тех они напали. Галинка уже знала, что бывает со слишком общительными молодайками. Через несколько минут они останутся, как общипанные курицы. Без денег и без украшений.
Но еще лучше, чем она, знает это тетя Шура. Цыганки просчитались. Она, как бульдозер, врезалась в стаю, окружившую Таньку. И расталкивая по ходу могучими плечами молодых рома, буквально выхватила оторопевшую девку из рук золотозубых, черноволосых, шумных восточных красавиц.
Взяла за руку и потащила за собою – в одной руке огромная сумка, в другой Танька, которая по ходу действия еще что-то лопочет в свое оправдание:
– Она мне правду сказала! Про мою жизнь! Она мне сказала: «Я знаю, что ты потеряла свою первую любовь!» И откуда она знает? А, тетя Шура? Ну откуда?
Но тетя Шура, не останавливаясь и не оборачиваясь, отрывисто чеканит:
– Все мы потеряли свою первую любовь. Они это знают… На этом и цепляют дурочек вроде тебя. А потом ты потеряешь невинность… И они тебе это тоже припомнят…
Но дискутировать некогда. Впереди замаячили группки наперсточников. Как саперы мины, они расставили свои ловушки.
Эти берут в оборот другим. Ловят лохов с электричек на жадности и азарте.
Тетя Шура и девушки быстро проскочили мимо. Но дальше начали тормозить.
Пошел блошиный рынок. Бабульки разложили на бетонных парапетах и в ящичках свои овощи-цветочки. Какие-то черные, как грачи, люди торгуют разноцветными пакетами. Бродяги толкают всякое старье. Нищие тусуются с табличками в руках и, завидев их, принимаются гнусавить: «Сами мы не местные…»
Но уже недалеко вход в метро. И они снова устремились вперед.
Уже через несколько секунд наша троица уперлась в берег человеческого потока, устремившегося к горловине тоннеля.
Урча и поскрипывая, металлическая лента эскалатора торопливо перерабатывает толпу провинциальных мешочников.
Навстречу им из небытия возникают и проплывают мимо вверх лица из другого встречного человеческого потока. А механический голос из динамика подбадривает всех и строго убеждает в том, что надо стоять справа, держаться за резиновые черные поручни и пропускать тех, кто торопится и бежит сломя голову по самодвижущейся лестнице вниз.
– Ну вот, девчонки! Давайте так! – командует уже на платформе тетя Шура. – Сначала двинем в «Елисеевский» за продуктами. Там даже сейчас еще можно успеть занять очередь. До открытия. А потом пойдем по «золотому треугольнику».
Галинка не стала спрашивать, что такое «золотой треугольник». Она уже знала, что так женщины с «колбасных электричек» называют связку главных магазинов столицы: ГУМ, ЦУМ, «Детский мир» и окружающие их стихийные рынки, на которых можно купить все.
Она только подумала, что обход надо начинать с «Детского мира», так как ей жена брата заказала сапожки младшему на зиму. Но дискутировать некогда.
– Вы только от меня не отставайте! – добавляет атаманша. И устремляется к переднему вагону, где народу всегда поменьше.
Дальше стремительный бросок поезда от станции к станции. Чудовищная давка, в которой Галинку прижимают прямо к противоположной двери вагона.
И, наконец, длинные переходы по подземным галереям.
В этом путешествии по подземному миру, плывя в потоке людей, она так и не успела толком разглядеть прославленных красот Московского метрополитена. И в памяти ее фрагментарно запечатлелись то скульптуры бородатых партизан на «Белорусской», то медные чеканки на «Пушкинской». Да еще люстры неизвестно где. И главное – толпы разнообразных человеческих особей, несущихся в разных направлениях…
* * *
…Ошибочка вышла в расчетах. Они не успели к открытию. И хвост очереди в «Елисеевский» гастроном уже стоял на бывшей Тверской, растянувшись метров на двести. Они сначала уткнулись, а потом пристроились в этот хвост. И тетя Шура, тронув за рукав, торопливо спросила стоявшую в очереди женщину:
– А что дают?
Вполне обеспеченная, судя по модной дубленке и сапогам, молодая москвичка метнула в них острый взгляд и раздраженно ответила:
– Ничего не дают! Очередь при входе… Понаехали тут… Москва вам резиновая, что ли?.. – и отвернулась, зло поджав накрашенные модной помадой тонкие губы.
Тулячки прижухли от неласкового приема. А «хвост» уже теперь за ними все рос и удлинялся.
Галинка думала, неторопливо продвигаясь ко входу в магазин, о том, что очередь – это такое естественное состояние женщины: «Для многих из нас тут целая жизнь. Своя жизнь. Все успевают обсудить. Тут же перекусывают. Очередь – она везде. Есть очереди видные и простые, как эта. А есть очереди невидимые, в которых надо стоять всю жизнь. На квартиру, на машину, на мебель. На путевку в санаторий. Хорошо хоть на кладбище нет. Хотя… К мавзолею, где лежит Ильич, тоже есть очередь…»
Она быстро оборвала эти мысли. Потому что даже про себя она не могла покуситься на святое. Но мысли назойливо лезли в голову. Вспомнилась книга профессора Збарского, который бальзамировал тело Ленина. И описал это в ней. Книжку принес откуда-то из сарая Влад. И потом долго перечитывал по вечерам…
Впереди началось какое-то брожение. Пошел шепот по толпе:
– Кажется, запускают?
– Запускают!
– Ура! Запускают!
Все начали дружно напирать друг на друга и подтягиваться вперед. Она мысленно поделила очередь на куски: «Только бы успеть. Успеть попасть хоть вот с этой группой. Ведь пока мы тут стоим, там могут все разобрать!»
Впереди у недалекого, но такого желанного входа вскипал, вспухал крик:
– Куда без очереди?! Не подпускай! Держи их, гадов!
Галинка поднялась на носочки. И через ряды бесконечных спин в шубах и шапках увидела, как у входа, работая изо всех сил локтями, пытаются влиться в толпу и прошмыгнуть в двери магазина два юрких, носатых, черноволосых человечка. Но их отталкивают локтями крепкие русские бабы, видимо тоже приезжие. При этом женщины не забывают двигаться всей своей плотной шубно-ватиновой пальтовой массой вперед ко входу.
Неожиданно впереди из очереди выскакивают несколько молодых мужиков. Они налетают сбоку прямо на носатых бесшапочных людей. Рвут их за куртки, выталкивают к сугробу. И уже там, прямо в сугробе, в грязном снегу «замешивают» кавказцев ногами.
Вдруг интеллигентная дамочка, стоящая перед тулячками, выскакивает из очереди. Подбегает к этой куче и бьет лежащего несколько раз прямо по засыпанному снегом лицу своей сумочкой:
– Так их!
– Так их сволочей!
– Черномазых! – одобрительно гудит очередь.
– Учи их, Петровна!
– Пусть валят к себе! На Кавказ! – кричит молодой разгоряченный расправой курносый парень, возвращаясь на свое место в очередь.
– Скупают тут все, а потом перепродают, – говорит тетя Шура.
«Что ж это творится на свете такое!» – испуганно думает Галинка, прижимая к себе сумочку. А очередь уже несет ее вперед, как весенний поток какого-нибудь зазевавшегося муравьишку, нисколько не обращая внимания на все его потуги бороться с течением.
Над входом в магазин висит кованный из металла козырек. Рядом стоят такие же красивые урны. И само здание старинное, с лепниной.
А у горловины дверей маячат два советских милиционера в бушлатах и с рацией. Регулируют.
– Давай! Давай!
– Оп! – милиционер опускает руку, отсекая очередной кусок толпы. Оставшиеся нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Ждут команду. Опять:
– Давай! Давай!
Еще рывок. Пару толчков под бока. И людская река, преодолев узкий дверной проем, втекает в вестибюль. И уже внутри «пещеры Али-Бабы» растекается ручейками по залам.
– Галя! Ты давай занимай очередь в кондитерский. А ты, Танюша, дуй в бакалею. Там, похоже, индийский чай дают. Я беру на себя колбасы. Как очередь подходить будет – зовите меня. Вперед, девчонки!
Тетя Шура командует ими, не переводя дыхания, как настоящий полководец. Четко и решительно.
Внутри магазина есть свои очереди. Теперь уже в отделы. И покупатели действуют по давно уже отработанной схеме. Работают, кооперируясь, группами. Женщины овладели искусством борьбы за выживание вполне. Но сейчас настали такие трудные времена, что и такая их «боевая мобильная группа» может вернуться с пустыми руками. Голодно и зло шумит великий город.
Они становятся в указанные тетей Шурой очереди. Стоят, отдыхают. Здесь порядка больше, чем на входе. В каждой очереди есть старший. Он мусолит свой синий химический карандаш. И рисует у Галки на ладони номер. Девяносто шестой.
Теперь надо ждать. Очередь потихоньку движется, змеей вьется между отделами, хвостом соприкасается с другими.
Магазин не слишком большой. На такое количество народа не рассчитан.
Люди возбужденно переговариваются. В основном вспоминают о том, что директора этого магазина недавно приговорили к смертной казни.
– Так им и надо, торгашам проклятым! – то и дело слышит Галка реплики со всех сторон.
– Сидят на дефиците, жируют!
Ноги постепенно наливаются тяжестью. Но Галка держится стойко. Как оловянный солдатик на посту. Она сильная, молодая. А тут полно пожилых. И старушек. «Каково-то им стоять?» – думает она, прислушиваясь к немудреному женскому разговору впереди:
– Моя невестка вчера в «Детском мире» взяла сапожки, очень приличные, – говорит женщина с изможденным лицом и в ветхой шубейке своей визави в рыжей турецкой дубленке и синей шапочке.
– Да?! А я тоже ищу внучке обувку. На той неделе купила ботиночки на меху. А они не подошли. Хочу обменяться с кем-нибудь.
Галинка вспоминает о своей заботе. И только хочет спросить, как где-то впереди, у прилавка, вспыхивает крик. Очередь вздрагивает, как будто по ней пропускают электрический ток. Колышется, беспокоится:
– Что? Что случилось?
– Кончился чай?
– Не хватает?
– Продавщица сказала, чтобы больше за индийским чаем не занимали. Хватит еще на сто человек.
Галинка обрадованно глядит на свой номер.
– А по сколько дают?
– По пять пачек!
– Это много! – кричат где-то далеко сзади них. – Пусть дают по три!
– Столько отстояли! А теперь не хватает? Могли раньше сказать! – волнуется краснолицая тетка в пуховом платке, плотно завязанном узлом на голове.
Из глубины неорганизованной толпы выныривает и подскакивает к ней Танька. Она возбуждена:
– Галка, моя очередь уже подходит. Иди со мною. Возьмем мяса…
У Галинки дома есть запас. Брат Вовуля прислал дичины. Лосятинки, из которой бабушка делает замечательные пельмени. Но запас карман не тянет. А душу согревает. Если дают – надо брать.
Советский человек привык надеяться только на себя, родных и друзей. И если один из твоих знакомых может достать мясо, то он снабжает им всех родственников. Другой, скажем, сидит на вещевом дефиците. И его друзья щеголяют в дубленках. Третий – на овощной базе… Впрочем, основными овощами народ снабжается с огородов. С весны до осени вся советская страна решает продовольственную проблему на собственных шести сотках. И академики, и герои, и мореплаватели, согнувшись в три погибели, копаются в земле. И она, матушка, не подводит.
Потом начинается процесс закрывания консервов на зиму. Грибы, огурцы, помидоры, баклажаны, перцы, варенья, соленья, капуста – все спускается в закрома родины.
Впереди долгая зима. И встретить ее надо достойно, с таким продовольственным запасом, который всегда можно метнуть на стол. И гордо заявить гостям: «Сама хозяйка закрывала. Огурчики с нашей дачи!»
Впереди опять зашумели:
– Всё, всё, кончается продукт!
Слабые и неопытные начинают рассыпаться по сторонам. Но основная масса стойко держится. Очередь, как живой, саморегулирующийся организм, борется. И ждет. Её упорство побеждает.
Снова откуда-то из подсобки выносят партию товара. Да какого! Китайского чая. В коробках, с иероглифами. Жизнь очереди возрождается. Теперь хватит на всех.
И главное – они уже близко.
Откуда-то сбоку притирается к Галке Варвара Чугункина, крепкая, маленькая, темнолицая, темноволосая с черными быстрыми глазами, похожая на татарку, бой-баба. Шепчет Галинке на ухо:
– Я с тобой встану.
– Давай!
– Ты как здесь-то оказалась? – спрашивает Шушункина подругу.
– Приезжала в Москву по объявлению. В молодежную газету. Они хотят у нас в городе свое представительство открывать. Вот я и подсуетилась.
Галинка знала, что Варвара попала под сокращение, когда объявили о так называемой диверсификации оборонки. И завод, за которым числилась их коммунальная контора, провел оптимизацию.
Пришлось гордой и своенравной Варьке идти мыть подъезды да лестничные клетки, чтобы прокормить себя, сына и мужа-алкоголика.
– Ну, если у тебя что-нибудь получится, – попросила Галка, – возьми меня к себе. Надоело сидеть, ждать у моря погоды.
– Ага! Нам художник-дизайнер точно понадобится! – пообещала та.
Галина не придала особого значения ее словам. Улитка едет, когда-то будет. Но глядя на окрыленную, возбужденную Чугункину, подумала: «Может, и правда что-то изменится. Сдвинется, наконец, и в моей жизни».
III
Свято-Троицкая Сергиева лавра – это несокрушимые, не поддавшиеся ни времени, ни коммунистам высоченные стены, величественные белые надвратные башни, огромные деревянные ворота, через которые Дубравин с новыми родственниками по линии жены проходит внутрь. А здесь их встречают взметнувшиеся ввысь колокольни с золочеными куполами прекрасных соборов, уютные дворики, величественные с приглушенным светом, расписанные библейскими сюжетами стены и колонны.
Вот она Русь! Исконная. Изначальная.
По толпе идет шорох. И словно ветерок бежит над головами:
– Патриарх! Патриарх! Сейчас выйдет Патриарх! Будет поздравлять с праздником!
Балконная дверь в покоях приоткрылась. Из нее выныривает крепкий, широкоплечий красивый, молодой, но бородатый монах в черной рясе и такой же, похожей на черный кивер, шапке. Он сверху оглядывает собравшуюся в монастырском дворе пеструю толпу. И отходит в сторону. Ожидая.
Напряжение нарастает. Дубравин, стоящий на удобном, возвышенном парапете в центре двора, с любопытством оглядывается вокруг.
Пасха. Народ с куличами и крашеными яичками томится у входа в храм. В центре двора лавры огромный металлический бак. Из него черноризный монах разливает в бутылки и кувшины святую воду. Очередь терпеливо ждет, когда можно будет подойти к кранику.
Они только что, минут, может быть, пятнадцать тому назад, приехали в Загорск и сразу такая удача! Увидеть Патриарха Пимена.
Да, такое будешь вспоминать потом всю жизнь!
* * *
Москва встретила бывшего собственного корреспондента неласково. Сначала он попробовал жить в гостиницах. У коммунистического союза молодежи имелась пара таких чудных учреждений, где останавливались молодые функционеры. В частности, все, кто ждал жилье в столице, обитали в «Орленке». И каждый вечер от такого бессемейного, холостяцкого жития «гудели» и «культурно отдыхали». Так что утром горничные мешками выносили из номеров стеклотару и упаковку.
Через пару недель от этих постоянных вечерних упражнений у Дубравина заболело в подреберье, а во рту появился противный металлический вкус.
Тогда он перебрался в собкоровскую общагу рядом с редакцией. Но там жизнь была еще веселее. Собкоры приезжали. И проставлялись. Уезжали. И делали отходную. Она могла тянуться день, два. Неделю. Попробуй тут уклониться. Вот и позавчера они провожали любимца публики, собственного корреспондента из Грузии. Художник Пиросмани мог бы изобразить этот сюжет в своих бессмертных творениях. Но его с ними не было. Зато был усатый развеселый «князь» Нугзар Минеладзе из Тбилиси. Такой же усатый и не менее веселый в подпитии бакинец Азик Мургалиев. Лысый, но тоже усатый и улыбающийся собкор из Еревана. А также рыжий, бородатый угрюмый хохол из Киргизии Степа Гоманюк.
Ну, и соответственно примкнувший к ним русский. Александр Дубравин. А также другие неустановленные лица.
Чего они только не вытворяли!
Минеладзе, держа в зубах «кинжал», в просторечии именуемый кухонным ножом, плясал лезгинку на столе под аккомпанемент стульев-барабанов. И всю ночь в тихом московском переулке жалобно звучала в темноте сакраментальная мелодия «Где же ты, моя Сулико?».
Увы. И ах! Музицирование было прервано самым гнусным образом. Телефонным звонком. Позвонила подруга зама ответственного секретаря. И сообщила народу: «Коля пошел вешаться в ванную!»
– Чип и Дейл идут на помощь! – вскричал тогда Дубравин.
И вся толпа, пьяная в хлам, устремилась в магазин. А потом ловить такси. Ехать. Спасать…
Со вчерашнего дня Дубравин переселился. На самый край Москвы. За Кольцевую. Это особая общага. Съемная трехкомнатная квартира в новом панельном голубом огромадном доме. Однако туда никто не хочет ехать. Далеко! К тому же там нет никакой мебели. Ни столов. Ни стульев. Ни шкафов. Только девять железных кроватей с панцирными сетками и матрасами.
А в конце рабочей недели вечером Александр ездит к новым родственникам по линии жены в маленький подмосковный городок.
Сто километров от Москвы. Час сорок на электричке. И это уже глубинная Россия. Настоящая.
Там живут теща и тесть. Люди простые и добросердечные. Дубравин с интересом приглядывается к этой жизни. К этим людям.
Странное дело. Даже когда они что-то обсуждают или чем-то возмущаются – в них нет злобы, упертости.
В этом же городке живут и другие многочисленные их родственники. Так что иногда они собираются на даче на какие-то совместные праздники-застолья. Человек десять-двенадцать садятся за большие, накрытые на зеленой полянке столы. Приносят еду из дома. И ведут долгие неспешные разговоры о перестройке, о жизни, о бабушках и дедушках. Обстоятельно, уважительно относятся они и к Дубравину. Так что все рассказы о тещах, которые прессуют зятьев, здесь не имеют под собою почвы. Разве что иногда кто-нибудь из женщин вспоминает старинную поговорку: «Зять любит взять, а теща, как роща. Ее хоть руби!»
Особенно удивляет Дубравина его шурин – муж сестры его жены. Его все любовно называют Колюшка. И действительно, по своей душевной чистоте, наивности, незлобивости он словно не от мира сего. И когда по-детски улыбается на ворчание своей половины, Дубравин понимает, что такое «народ-богоносец». И чувствует, что здесь еще до конца не угасли, не затоптаны искорки той самой, канувшей в Лету Святой Руси.
Он много ездит в это время по стране. И в командировки, и так, на экскурсии. И жадно впитывает в себя все окружающее. Словно пытается понять, пощупать руками эту землю, этот народ. Увидеть его историю и скрытую от посторонних глаз жизнь.
И в этих поездках, дальних и ближних, все яснее и яснее становится его видение. Сегодня для него Россия – уже не миф, это реальная страна. Но есть еще что-то в его душе, не дающее ему до конца слиться с этой жизнью. И хотя он страстно желает быть таким же, как все эти люди, у него это никак не получается.
Обостренно он воспринимает оскорбления исторической памяти русского народа. Коренные русаки посмотрят на бетонную могилу князя Дмитрия Пожарского в Суздале – и отойдут равнодушно. А он переживает.
Для них Загорск – он и есть Загорск. А он обязательно вспомнит, что приехали они сегодня ни в какой не в Загорск, а в Сергиев Посад. И это здесь Сергий Радонежский благословлял князя Дмитрия, прозванного впоследствии Донским, на поход против Мамая.
Здесь Петр прятался от Софьи во времена стрелецкого мятежа. И был он тогда просто длинный, узкоплечий, нервный, испуганный мальчишка в наброшенном на плечи чужом кафтане.
Отсюда, из этих стен, начинался его царский путь. А закончился в городе его имени под беломраморной плитой саркофага с простой надписью: «Петр Великий».
Много увидел Александр Дубравин в этих разъездах. И ряды безымянных саркофагов в Успенском соборе Московского Кремля. И развороченные памятники на Бородинском поле. И бассейн на месте храма Христа Спасителя…
Многие знания рождают многие печали. А взбаламученная душа его ищет. Ищет Родину, которая даст ему, наконец, покой и радость. Радость жить на своей земле…
* * *
Пошел по праздничной толпе туристов и паломников шорох.
«Патриарх! Патриарх! Патриарх!»
Ждут все. Выходит на балкон суровый бородатый мужчина в странном облачении. Над белым головным шлемом – крест. Надо лбом – вышитый шестикрылый серафим. На груди – икона. В руке – чудной красоты посох.
Народ, разинув рот, стоит. Глазеет. А мужчина обводит суровым взглядом собравшуюся толпу. И под этим взглядом народ робеет. Затихает. Смиренно опускает глаза.
Опускает виновато глаза и он. Шурка Дубравин.
– Поздравляю вас с праздником святой Пасхи! – медленно и величаво, наконец, произносит первые слова патриарх.
– Спасибо! – единодушно выдыхает огромная толпа.
Бу-у-у-ум! Бу-у-у-ум! Пронзительно ударяют колокола.
Сердце трепещет в груди. И отзывается на эти прозрачные праздничные звоны.
В эти минуты Дубравин уже почти не слышит проповеди. Он чувствует, что какая-то неведомая радость и сила рождаются в его груди. И сила эта не только его. Что она частичка какой-то общей объединяющей его с этими людьми силы. Что он, родившийся на чужой далекой земле, за тысячи километров от центра русской цивилизации, – неотрывная часть ее. Ее великой истории. И общей судьбы.
Он смотрит на взлетевших в высокое небо птиц. И повторяет про себя: «Ах, ты, Русь моя, изначальная! Всплывёшь ли ты из глубин истории или останешься навсегда на ее дне, как древняя Атлантида?»
