Kitobni o'qish: «Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство»

Shrift:

* * *

Художественное творчество, с одной стороны, переплетено с личной жизнью художника, а с другой – доминирует над этим переплетением.
Карл Юнг

Одни лишь мы, венец всего,
Из тьмы, идя во тьму,
Зачем мы скорбно стонем
В терзанье сердца своего?

Альфред Теннисон

Так странны дни, которых больше нет.
Альфред Теннисон

Всякой речке – влиться в море,
Всякой муке – в гробе тлеть.

В. Мюллер. Зимний путь
(Блуждающие огни)

До смешного обыденно приходит то мгновение, когда человеку предстоит осознать неизбежность своего скорого ухода из жизни. Но не обречен ли каждый человек с рождения? Когда это приходит – осознание ограниченности человеческой жизни, осознание того, что нет глаз, которые не закроются в вечном сне, что все люди, с которыми ты говоришь, которые окружают тебя, от самых близких до случайных прохожих, смертны. В каком возрасте полоснет осознание факта неизбежности гибели собственного Я? Лет в 12–13. Практически все тогда воспринимается в свете этих мыслей. Но постепенно в юношеское сознание приходит излечение. Жизнь длинна. Это будет нескоро, в далеком будущем, настолько далеком, что как бы и не будет никогда. Человек перестает верить в возможность собственной смерти. Да, в молодости и нельзя жить иначе. Действительно, к чему тогда все? Все планы и стремления, для свершения которых нужны годы. Все потеряло бы всякий смысл. И ему в том возрасте казалось, узнай он, что неизлечимо болен и уже нельзя будет продолжать жизнь. Бросить все занятия и неудержимо предаться наслаждениям. Каким? И духовным, и чувственным. А может, чтобы забыться и ни о чем не думать – алкоголь, наркотики? Нет, жалко еще быстрее похоронить себя. Надо успеть посмотреть мир – только путешествовать. Каждый день переезжать из города в город, из страны в страну. И еще надо успеть потратить деньги, это трудно, ведь у него много денег. Зачем оставлять их, ведь после него никого не останется…

Смешно, но сейчас, он не будет ни в малейшей степени изменять свой образ жизни. Во-первых, он уже почти все сделал, сделал, что хотел и мог. А много ли он мог? Он стал известным писателем, довольно много написал, хотя письмо и было для него трудной работой, он никогда не писал легко, всегда много работал над рукописями. Каждый, практически каждый его герой – это частица его Я, в них отражены грани его личности, качества его души, его мысли, ощущения, его жизнь. Он уже увековечил свое Я, сделал свою личность бессмертной. Перестав смеяться, он понял, что успокаивается, совсем успокоился. Он ощущал дрожь в руках, ногах, почти каждый мускул его тела был напряжен и дрожал, к горлу подкатывал комок тошноты. Он испытывал страшный ужас – осознание своей обреченности. Это приговор – злокачественное малокровие. У него выступил холодный пот. Сколько времени еще отпущено? Год, другой, а может быть, несколько месяцев, недель, дней!!!

Необходимо собрать всю волю и не впадать в отчаяние. Нельзя травмировать своим подавленным состоянием членов семьи, близких, друзей. Стараясь никак не проявить своего внутреннего состояния, он вышел из верхнего кабинета, как всегда тщательно одетый, и стал медленно спускаться в обеденную залу. Но ноги не слушались его, и ему пришлось взяться за перила лестницы, что он ранее никогда не делал.

Было время ланча, и, когда он вошел, стол был уже накрыт. Сегодня он завтракал один. Обыкновенно он не замечал прислуживающего за столом лакея, но сейчас ему было бы неприятно, если бы кто-нибудь заметил его внутреннее состояние. А есть он не мог. Он заставил себя проглотить две ложки сваренного в мешочек яйца…

И вдруг спазм в горле сменился приступом смеха. Лакей удивленно посмотрел на него и, быстро отвернувшись, вышел в буфетную. А он не мог остановиться. Ха-ха-ха-ха. «Что это со мной? Истерика?» – испуганно думал он. Нет, действительно смешно. Смешно, что именно ему досталась эта карта в смертельной рулетке, в которую ежемгновенно играет каждый живущий человек. Он вытянул лейкоз. Чем это хуже или лучше другой неизлечимой болезни? Что ему следует изменить в своей жизни? Не строить планы на будущее и постараться успеть закончить трилогию о своей любимой героине, пожалуй самой любимой среди всех женских образов, которые ему довелось создать.

«Почему я стал писателем? Неужели потому, что она сказала мне: “А почему вы не пишете? Вы прямо созданы для этого”. Конечно, эти слова помогли мне найти себя. Но, что вообще мог делать человек с приличным образованием, способностью к независимому самостоятельному мышлению, но лишенный ярко выраженных способностей к каким-либо определенным искусствам или наукам. А заниматься чем-нибудь лишь с целью “заработка на жизнь” мне было не нужно. Надо сказать, что у рожденных богатыми стремление к деньгам, власти часто оказывается несколько ослабленным по сравнению с аналогичными устремлениями людей, которым приходится “делать себя самим”. Как же в такой ситуации перебороть себя и эту мерзкую скуку, делать и делать деньги. Мое же юридическое образование не оставляло мне много возможностей.

В то же время восприятие жизни через художественное литературное произведение было у меня острее, чем реальности. Поцелуй “на бумаге” значил для меня гораздо больше, чем реальный поцелуй. Писать – могло стать для меня единственной возможностью приобщиться к созданию прекрасного, единственной дорогой к творчеству. Я стал понимать, что наиболее глубокое осмысление смысла человеческой жизни во всех ее проявлениях – от социальных движений до самых интимных, индивидуальных, психологических сторон – возможно лишь в литературном творчестве. И оно осуществляется в живой образной форме без нудных абстрактных схем научного исследования. Я перестал сомневаться, что если бы мне надо было зарабатывать, то самый приятный способ – это быть писателем. Вот только для того, чтобы им стать, нужен талант. Но, может быть, страстная любовь к литературному творчеству и неутомимая работа позволят развить свои способности, если они есть. Ведь недаром говорят, что способности лишь одна составляющая таланта, другой неотъемлемой составляющей является работоспособность. А что получилось, тут уже не мне судить».

Наконец он смог продолжить завтрак. Но, когда он закончил ланч и лакей сменил сервировку стола, подав к кофе почту – утренние газеты и корреспонденцию на большом серебряном подносе, – он смотрел на нее отстраненным взглядом. Она была ему неинтересна. Он вспоминал свою жизнь – всю жизнь от самых ранних моментов, которые представляют собой отдельные яркие картины, запечатленные в сознании ребенка, и которые путаются в его сознании с образами, возникшими уже позже по рассказам его родителей.

ТАК КАК ЖЕ ВСЕ ЭТО БЫЛО?

Глава 1

Крупные капли дождя сильнее застучали по оконным стеклам. Близилась полночь, но он продолжал сидеть в своем кабинете – сумрачной небольшой комнате, заставленной мебелью красного дерева с темно-зеленой бархатной обивкой и тонкой резьбой. Во рту он держал незажженную сигару, а его невидящий взгляд был обращен на большую картину «Голландские рыбачьи лодки на закате», висевшую на стене напротив. Ее краски хорошо гармонировали с густыми коричневыми тонами, которые он предпочитал для всех непарадных комнат. Его массивная голова откинута на подушку кресла с высокой спинкой, волосы уже почти совсем седые, но бакенбарды, усы и окладистая борода практически не тронуты сединой и свидетельствуют о том, что Джон Голсуорси III, как он значился в семейной родословной, далеко не старик. Да какой же он старик? Из комнаты его жены Блэнч доносились приглушенные крики. У нее были вторые роды. Он не так сильно волновался, как когда она рожала в первый раз. Три года назад она родила дочь Лилиан. Тогда он от волнения так устал, что заснул, а когда проснулся, ему сказали о рождении дочери. А сейчас он не мог заснуть, хотя мучительного беспокойства о жене не испытывал. Он стал к ней совсем равнодушен. Да и было ли его отношение к ней когда-либо другим? Или все его беспокойство было лишь о наследнике? Он женился пять лет назад в сорокапятилетнем возрасте, уже успевшим составить значительное состояние, на девушке на 20 лет моложе его. Она была дочерью Чарльза Бартлета – «мирового судьи» в гр. Вустершире. Их семья проживала в небольшом живописном городке Реддиче, несколько южнее Бирмингема, местности, славящейся особой красотой женщин. И, хотя он к тому времени стал весьма известным в Лондоне поверенным, не говоря уже об изрядном капитале, все же он был выходцем из девонширских «йоменов». Шесть поколений его старинного фермерского рода жило в окрестностях Плимстока и Уэмбри. Первое упоминание о них относилось к Эдмунду Голсуорси, умершему в 1598 г. в Плимстоке. Когда ему самому исполнилось 16 лет, его отец, плимутский торговец, чьи дряхлые суденышки плавали в страны Средиземноморья за фруктами, кожами и винами, послал его учиться юриспруденции в Лондон вместе с восьмью другими своими сыновьями. К этому времени их мать уже умерла, а один из братьев отца обосновался в Лондоне как строительный подрядчик. Шел 1833 год, в самом крупном в мире городе продолжался строительный бум, и семейство Голсуорси все больше богатело. Оно инвестировало свои средства в земельную собственность, когда быстро растущий средний класс двинулся из центра столицы в Бейсуотер и Кенсингтон и самоутверждался, возводя там огромные роскошные, но безвкусные особняки.

Вскоре Джону Голсуорси III удалось сдать экзамены на стряпчего, и он получил право заниматься адвокатской практикой. Он помнил, какой обед он устроил в честь этого события – он начался с целого бочонка устриц. А был он тогда худой, как щепка, и, правда сказать, так никогда и не потолстел. Постепенно он вошел в правление многих компаний, которые были основаны членами его обширного семейства. Год шел за годом в интенсивной напряженной работе, в которой он полагался только на свои силы. Природное здравомыслие и умеренность ограждали его от финансовых взлетов и падений, так характерных для большинства молодых людей. В силу известного закона притяжения деньги шли к деньгам, и с каждым годом он становился все богаче. Но ему некому было оставить свой капитал, и у него не было никакой цели, ради которой ему стоило бы продолжать наживать деньги, что было и его религией, и образом жизни. К тому же в нем всегда были сильны чувства семейственности и чадолюбия, и к его зрелому возрасту они снова проявились и воплотились в этом его чувстве к очаровательной дочери «мирового судьи». Да, она была красивой девушкой и на двадцать лет моложе его, и она согласилась на его предложение. Но любила ли она его? Сейчас, по прошествии всего пяти лет со дня свадьбы, он не мог с полной уверенностью ответить на этот вопрос. К тому же она была дочерью «мирового судьи», как известно исполнявшего не только судебную, но и административную власть. И назначались они, эти судьи, не кем-нибудь, а самим канцлером королевства по представлениям лорда-наместника графства из числа наиболее крупных землевладельцев. А его положение, положение стряпчего, не имело социального веса. Он должен был бы быть для их семейства не больше, чем «предметом холодной учтивости». И все-таки она вышла за него замуж. Им нужна была его деловая хватка, его способности. Ее семья не ошиблась в нем, его дела идут все лучше. Вот если бы только вторая жена судьи Бартлета не передала дочери свой снобизм и мелочность. И Блэнч никогда не забывала, что он более низкого социального происхождения.

Сильный раскат грома прервал его размышления. Как жутко завывает ветер в каминной трубе! Сквозь этот шум еле слышно тиканье старинных часов, стоящих в углу и несколько великоватых для этой комнаты. Он купил их еще до женитьбы и ни за что не хотел расставаться с ними. Яркая вспышка молний осветила комнату. Вспыхнула золоченая бронза на циферблате часов, и как бы ожили две птички, изображенные на японской лакированной шкатулке, в которой он держал сигары. И в это мгновение он услышал пронзительный крик, заглушенный мощными раскатами грома. Он был уверен, что это уже не голос его жены. Он встал, открыл дверь и начал прислушиваться. Вдруг до него донеслись шаги быстро спускавшейся по лестнице горничной. Не остановившись и еще не вполне спустившись, она в волнении заговорила:

– Доктор вас просит, сэр.

Джон, не дослушав ее, стал быстро подниматься по лестнице и на верхнем пролете увидел доктора, спокойно вытиравшего руки.

– Ну как, все в порядке? – спросил Джон.

– Да, поздравляю вас с рождением сына. Оба они чувствуют себя хорошо. Но сейчас вам лучше не входить к ним. Я пробуду еще здесь до утра.

– Я пришлю вам обед наверх, – сказал Джон и медленно пошел вниз.

Сын, думал он, у него родился сын, который будет его наследником и продолжателем его дела. Теперь его жизнь приобретала новый смысл, и он преисполнился гордости, и это новое чувство постепенно заполняло его, и он был уверен, что сын его не подведет.

Джон вернулся в свой кабинет, достал письменные принадлежности и написал сообщение для «Таймс»:

«В полночь 14 августа в Паркфилд, близ Кингстон-Хилла… у жены Джона Голсуорси, эсквайра, родился сын».

А гроза все продолжалась. Порывы ветра гнули и раскачивали деревья в саду и бросали струи дождя в окна. «Какое ненастье, – подумал Джон, – и мой сын родился в такую непогоду. Не предвещает ли это ему в жизни мятежный путь, борение страстей и какой он будет иметь характер?». Богатый жизненный опыт подсказывал ему, что даже при очень спокойной и размеренной внешней жизни внутренняя, духовная жизнь человека может быть очень сложной, страсти могут терзать его сердце и драматические коллизии преследовать с самого рождения и до конца дней. Будет ли Джон счастлив? Он не сомневался, какое имя даст своему старшему сыну. Конечно, то же имя, что и у него самого, по давней семейной традиции. Его сын будет Джон Голсуорси IV. И он, в свою очередь, еще более приумножит богатства семьи.

С очередным раскатом грома Джоном овладело беспокойство: как бы эти страшные удары не испугали его малютку дочь, о которой он совсем забыл из-за этой суматохи сегодня. Взяв свечу, он по темной лестнице поднялся к ней в спальню. Дверь и не скрипнула: по его приказу петли всегда смазывались, а он всегда носил мягкие башмаки на пробковой подошве и ступал в них бесшумно, как кошка. На цыпочках, очень осторожно он подкрался к ее кроватке. Лилиан, он обычно звал ее Лили, спала. Джон застыл неподвижно подле нее и в полумраке комнаты любовался ее безмятежным, таким любимым им лицом. Для ее счастья он готов на все. И в ней тоже течет частица его крови, и с ней также связана его будущая жизнь. Да и какая будущая жизнь может быть у человека, как не в его детях. Он вспомнил, что у нее скоро будет день рождения. Да, остались какие-то две недели до 1 сентября. В этот день три года назад в 1864 г. она родилась. Вскоре после ее рождения они переехали сюда в Паркфилд. Ранее он с женой жил в Кенсингтоне, довольно зеленом и аристократическом районе Вест-Энда. Но для здоровья детей необходимы чистый воздух, парное молоко, собственные фрукты и овощи, считал он. Поэтому он и построил здесь (в одиннадцати милях от центра Лондона) вблизи Кингстон-Хилла виллу – двухэтажное здание с большими окнами с люнетами, казавшееся миниатюрным дворцом. Да, пожалуй, оно действительно было слишком миниатюрным, семья-то росла. И вот уже он покупает большой участок земли у деревни Мэдлен и называет его Кум. На нем он задумал построить дом в собственном стиле. Он будет похож на так понравившееся ему здание конечной станции Лондонско-Мидлендского района Сент-Панкрас Стейшн. Этот из красного кирпича образчик смешения викторианского и готического стилей уже начал строиться. И первый камень в его фундамент уже заложила не кто-нибудь, а Лилиан с помощью серебряного детского мастерка, который он купил специально для этого случая.

Джон еще немного постоял над спящей дочерью, прислушиваясь к ее ровному дыханию и всматриваясь в пухленькое личико, затем бесшумно повернулся и вышел. Кажется, и гроза стала стихать. Молнии вспыхивали не так часто, и после вспышки приходилось долго ожидать приходящие уже издалека глухие раскаты грома.

Он прошел в свою спальню. Налил в таз воды, умылся, разделся и лег в постель. Было уже очень поздно, и он быстро заснул.

Глава 2

Маленький Джон – «Джонни», как все его звали в семье, – помнил себя с четырех лет. Может быть, эти воспоминания и не отличались особой последовательностью и частично перемешались с тем, что позже ему рассказывали старшие, но отдельные наиболее яркие картины без труда вставали перед его мысленным взором. И, пожалуй, первым запомнившимся ему событием в жизни было известие о рождении его младшей сестры. Даже не самого известия о рождении – он тогда плохо понимал смысл этого слова, – а о том, что у него появилась сестра, крошечная девочка, и после завтрака они пойдут ее смотреть. У него уже были старшая сестра Лили и младший брат Хьюберт, но они как бы всегда существовали рядом с ним, как и родители, как няня. В сумрачное октябрьское утро он так разволновался, что у него совсем пропал аппетит, и он никак не мог съесть за завтраком яйцо всмятку. Оно так и осталось стоять со срезанной сверху скорлупой в хрустальной, оправленной серебром пашотнице. Его даже начало подташнивать. Не терпелось узнать, какая она, новая подруга для игр? Наконец дети кончили завтракать, и няня повела их смотреть сестру. Когда с братом и сестрой он вошел в комнату, он вначале увидел только маму.

– Идите смотреть свою сестренку, – проговорила она.

– Но где же она? – невольно вырвалось у Джонни.

– А здесь, в этой кроватке, – улыбаясь, ответила мама, подводя детей ближе, – спит ваша сестричка Мэб.

Но то, что увидел Джонни, никак не соответствовало его представлениям о сестре – девочке, с которой можно играть, как с Лили. В кроватке лежал кукленок, но живой, крошечное личико морщинилось во сне. «С такой не поиграешь», – подумал Джонни. Он был явно разочарован.

Дети еще постояли какое-то время тихо, боясь разбудить свою маленькую сестру. Мать, видимо, почувствовала их некоторое недоумение, и это позабавило ее. Она крепко поцеловала каждого из них, теперь уже старших своих детей, хотя Хьюберту было всего два с половиной года, и мягко выпроводила их из комнаты к няне.

Или вот еще, он хорошо помнит, что ему всегда хотелось самому видеть, как главный садовник Кум-Уоррена выбирает в оранжерее и виноградных теплицах ананасы и виноград или собирает персики у южной стены; конюх Джордж играет на концертино или начищает пуговицы. Но, пожалуй, больше всего он любил смотреть на кухне, что готовят к столу, и, конечно, не прочь был попробовать жареную уклейку или седло барашка, сладкий пирог или яблочную шарлотку. Особенно часто готовили девонширские блюда, которые любил отец: запеченный в тесте бифштекс и творог со сливками и мускатным орехом. Когда приготовления заканчивались и блюда на серебряных подносах приобретали вид произведений искусства, шеф-повар почтительно просил его: «Все, молодой барин, больше это не трогайте».

Он помнил подаренную ему отцом лошадку-качалку и настоящих пони, на которых их учил ездить конюх Джордж. У них в Кум-Уоррене были и специальные теннисные корты, и крикетное поле для игры детей, и им даже сшили легкие, свободные белые спортивные костюмы.

Джонни очень любил, когда у них дома, как говорили взрослые, устраивали «прием». Он обычно сидел тогда на верхних ступенях парадной лестницы, с двух сторон которой стояли ливрейные лакеи. Были зажжены все канделябры, и выходившие из экипажей гости медленно парами поднимались по красной дорожке, блистая белыми перчатками, светло-желтыми жилетами, перьями и бриллиантами. Стоявший у парадной двери дворецкий Генри громко объявлял: мистер и миссис Бартлет… леди… сэр…

Появлялась мама, очень красивая в своих парадных серьгах, с локонами, ниспадающими на шею. Когда гостей приглашали к обеду, мама говорила: «А теперь, детка, тебе пора в постель». Но укладывала в постель его уже няня. Мама заглядывала ненадолго позже, являясь как бы во сне, от нее чудесно пахло, она целовала его и гладила ему лоб, пока он не засыпал. Как-то, когда он поранил голову о каминную решетку в детской, мама сразу пришла ему на помощь, и он всю ее измазал кровью. И, когда ночами его стали мучить кошмары – перламутровая инкрустация шифоньера в свете луны вспыхивала глазами чудовища, – она садилась на его кроватку и обнимала его. Мама была очень нужная, но все же далекая, гораздо ближе была няня. Няня воспитывала его по-спартански. Купала его в холодной воде, и ходил он все время с голыми коленками, а в доме-то было не очень тепло. Он так думал, что лишь зимой в доме бывало теплее, чем на улице, а весною, летом и осенью наоборот. Капризничать, хныкать и жалеть самого себя ему не разрешалось.

Особые узы связывали Джонни с отцом. Днем отец был недоступен. Каждое утро он отправлялся в Сити и возвращался домой, как правило, не раньше пяти часов вечера. Тогда, взяв Джонни за руку, он вел его с братом и сестрами на прогулку. Они шли по склону холма, откуда был прекрасный вид на обнесенный оградой сад, луг, поле и рощу, за которой были коровники. Проходили мимо вековых дубов на лужайке, розария и конюшни с часами на низкой башенке. Отец учил сына чувствовать и понимать красоту. Не забывал он и о практических делах. Отец отдавал распоряжения: где-то подвести горячую воду, где-то улучшить освещение. Заботился об увеличении удоя своих олдернейских коров и о подкормке грачей. Джонни думал: как много знает отец, какой он умный, и я должен стать таким же.

Когда ему исполнилось восемь лет, его няня вышла замуж и уволилась. Джонни испытал глубокое разочарование. Как она могла оставить его ради какого-то мужа. Он ведь даже простил ей чрезмерное, по его представлениям, наказание, когда она силой заставила его лежать на спине за какой-то проступок. Он помнил, как это вмешательство в его личную свободу поразило его. Это страшное ощущение беспомощности и неуверенности, наступит ли ему когда-нибудь конец, а ведь он пролежал так не больше минуты. Ему не хотелось жаловаться на няню, но неуверенность в том, что это не повторится, заставила его все рассказать маме. В тот день, сидя под столом в ожидании своего любимого десерта, он услышал, как мать с отцом обсуждают, в какой форме сказать няне о нежелательности впредь физических воздействий на него, чтобы не обидеть ее, так любящую Джонни. Он понял, что родители не подозревают о его присутствии под столом, и на него нашло совершенно новое чувство смущения. Джонни затаился под столом и пожертвовал своим любимым десертом, чего не сделал бы раньше ни при каких обстоятельствах.

Другое сильное чувство поразило его, когда он понял конечность всего живого. Как-то, подойдя к коровнику, чтобы выпить после окончания дойки парного молока, он увидел мертвого теленка. Он осознал, что, если теленок мог умереть, значит, всякий может – не только мухи, жуки и цыплята. Это открытие ошеломило его. Джонни, плача, бросился искать отца, но попал в объятия своей матери. Ее руки и слова успокоили его рыдания. Постепенно он успокоился, но его отношение к жизни стало уже другим, более осознанным.

Как раз когда у Джонни появилась новая гувернантка, он заболел корью. В его памяти болезнь осталась некоей смесью из сыпи, лежанья в постели, регулярного приема меда и множества мандаринов. Хотя он уже умел сам читать, так как к нему каждое утро на два часа приходила мадемуазель учить его французскому, а также читать, писать и сообщать первоначальные сведения по арифметике, географии и истории, во время болезни, чтобы он не напрягал зрение, ему читала вслух гувернантка. Она выбрала для чтения непритязательные приключенческие истории, и в голове Джонни перепутались пираты и работорговцы, пируги и воздушные шары, кровопролитные сражения и путешествия к северному полюсу. И, когда ему позволили читать самому, он не мог оторваться от этих книг. У Джонни была привычка читать, лежа на полу, на животе, которая вызвала впоследствии у него развитие близорукости. Но он уже не мог ограничиться только чтением.

Когда Джонни совсем оправился от болезни, он стал разыгрывать целые морские и сухопутные баталии. При этом он не ограничивался, как большинство детей, оловянными солдатиками, пушками, кораблями, лодками и другими покупными игрушками, а сооружал предметы своих фантазий из мебели и постельного белья. Из кровати он соорудил корабль и поплыл по морю зеленого ковра к скале из гардероба красного дерева, на которую забрался по выступам ящиков. Прижав к глазу стакан – нет, не стакан, а «подзорную трубу» – Джонни всматривался вдаль. На море начался шторм – по стенам побежали волны света и тени от закрученного им абажура. Из сливового сока он приготовил «ром», из компота и апельсиновой корки – лимонный сок от цинги и отправился на Северный полюс, сделанный из белоснежных постельных принадлежностей. Там он встретился с белым медведем, сооруженным из подушки и четырех кеглей, накрытых ночной рубашкой.

Во всех детских играх Джонни был вожаком, капитаном на построенных им «кораблях» и командиром во время боев подушками.

Стараясь умерить его активность и усмирить его воображение, отец привез ему «Айвенго», «Бевиса», «Книгу о короле Артуре» и «Школьные годы Тома Брауна». Но, прочитав первую книгу, он три дня строил, брал штурмом и защищал замок Фрон де Бефа, а прочитав книгу о короле Артуре, целиком превратился в сэра Ламорака де Галис, главным образом благодаря понравившемуся ему имени, и не слезал со своего деревянного коня, вооружившись длинной бамбуковой тростью.

Надо, правда, упомянуть, что Джонни скакал не только на деревянной лошади. Во времена его детства было принято обучать маленьких джентльменов верховой езде. И эта его страсть чуть было не привела к трагическому случаю. Как-то лошадь с ним убежала в Ричмонд-Парк, и только счастливая случайность, что он остался жив. А может быть, и не простая случайность. Ведь это был тот самый Ричмонд-Парк, в котором молния зажгла дуб в грозу в ночь его рождения. Из ветки этого дуба дворецкий Генри вырезал ручку и подарил Джонни – своему любимцу. Эта ручка как амулет на счастье долго хранилась у него. Может быть, это было знамением – это обстоятельство и предопределило то, что он станет писателем. Но до этого было еще далеко. Ему надо было много и упорно учиться, он был не очень образованным мальчиком.

Bepul matn qismi tugad.