Kitobni o'qish: «Воспоминания о России»

Shrift:

Эта книга была издана в 2013 году. Издана мизерным тиражом для близких родственников, детей и внуков. Прочитав недавно эту книгу заново, я подумал, что, возможно, она будет интересна и другим читателям. Я писал только о том, что сам видел, в чем участвовал, что переживал. В результате получился рассказ не о России, а обо мне в России. Но ведь моя жизнь – это тоже часть жизни России. Возможно, мое видение окружавшей меня действительности тоже имеет смысл. Главное, я ничего не выдумывал, хотя о некоторых вещах умолчал. Мне кажется, что важно не только то, как мы работали и учились, но и как отдыхали, о чем думали. Конечно, кое-что, касающееся личной жизни, я не стал включать в текст. Не собирался писать еще один вариант «Это я – Эдичка». Ничем я не особенный, не отделяю себя от многих людей, действовавших примерно так же, как я, в аналогичных обстоятельствах. Все мы были разные, различно материально обеспечены, но воспитаны в близких политических и экономических условиях.

Смущает, что в моем описании многие события приобретают юмористический окрас. Создается впечатление, что мы и учились не тому, и работали не над тем, что нужно. Но ведь это мой сегодняшний взгляд на мелочи и важные для меня события того времени. В то время всё, особенно учеба и работа, казалось серьезным и важным, – наверное, и было таким.

Я сознательно не пишу о многих курьезных и серьезных вещах, которые происходили в это время с моими родственниками и товарищами. Посчитал это неэтичным. К сожалению, даже пришлось выбросить один раздел, чтобы не нарушать это правило.

Теперь, через десяток лет после написания книги, когда мной написаны и изданы более двадцати романов, и повестей, самого различного содержания, кое-что можно было бы изменить. Не в жизни, – она уже прошла, – в описании ее, но мне показалось, что это было бы нечестно по отношению ко мне самому, писавшему ее в возрасте семидесяти лет. Единственное серьезное изменение: я изъял перечень предков – своеобразный мартиролог – из начала книги. Вряд ли кому-то было бы это интересно. Вероятно, издам это отдельной брошюрой на русском и английском языках. Перечень (с 1840 года) полностью переработан. Он предназначен только моим внукам и правнукам, которые, к сожалению, не читают русские тексты. Некоторые замечания по тексту, написанные при подготовке этого издания, я отметил курсивом и заключил в квадратные скобки.

Глава 1. Детство

Мое самое раннее воспоминание. Первые дни сентября 1942 года, Заволжская степь. Я лежу на телеге, смотрю в небо. Над дорогой низко, низко пролетает самолет и поливает дорогу из пулемета. Лошадь взбрыкивает, несется вперед, но тут же останавливается, так как самолет уже пролетел дальше и резко набрал высоту. К телеге подбегает мой старший брат Натан и со страхом оглядывает меня. А я улыбаюсь ему.

Если вы поверили мне, то зря. Это фантомное воспоминание. Конечно, я не мог этого помнить, так как мне тогда было всего шесть месяцев. Но это рассказали в семь лет, и мне отчетливо представилась вся картина. Может быть, сказалось и то, что перед этим мы вместе с братом смотрели фильм про войну, и там была почти такая же сцена. Мама рассказывала эту историю вечером на кухне, когда мы сидели без света из-за обычной аварии на подстанции. Я сидел, прижавшись к маме, и глядел на то, как Натан ворошит кочергой в печке прогоравшие дрова. Он сразу же вмешался: «Да, а ты смотрел на меня, вытаращив глаза, пускал пузыри и улыбался».

Он тут же спросил: «Мама, а почему мы оставили Сашку на телеге?» – Я не слышал то, что ответила мама, так как зажмурил глаза и представил себе степь, лесополосу рядом с дорогой и длинную вереницу телег под летящим низко, низко и ревущим самолетом. Эта картинка временами возвращается ко мне. Позднее Натан сказал мне, что мать ответила просто: «Я не могла тащить вас до лесополосы обоих».

Другое воспоминание, вероятно, тоже фантомное. Возвращаюсь из детского садика домой, навстречу мне выбегает наша собака, а я ее спрашиваю: «Розка, Розка, мама дома?». Не помню, что она мне ответила. Это было в эвакуации в Белокурихе Алтайского края, вероятно, ранней весной 1945 года.

Следующее воспоминание более реалистичное. Возможно, что действительно что-то помню. Какой-то сарай, лежу в маминой кровати. Мужчина в форме протягивает ко мне руки. А я отталкиваю их и шепчу: «Уйди, уйди, ты не мой папа». – Это рассказывал мне отец. Николаевская область, время – начало лета 1945 года. Папин полк должен был прибыть на переформирование из Германии, и он заранее сообщил маме, куда нам нужно приехать, чтобы нам быть всем вместе.

Следующая четкая картинка – поселок Эртиль (где-то в Воронежской области). Август 1945 года. Я сижу на берегу речки, свесив ноги с невысокого обрыва. Рядом в речке барахтаются старшие ребята. Тепло, светит солнце, засыпаю и сваливаюсь в речку. Воды у берега по колено, я не могу утонуть, но нахлебался воды, мне страшно. Старший брат гладит меня по голове, говорит, что совсем не больно и добавляет: «Не реви, а то нам обоим достанется от мамы».

Дальше – 1946 год, Житомир, мне 4 года, я уже большой и помню многое отчетливо. По крайней мере, то, что действительно запомнилось. Но об этом лучше по порядку.

Война

Перед войной мои родители жили в Сталинграде, оба работали. Хоть и не было собственного жилья, но в семье был достаток, рос мальчик – мой брат Натан. Решили завести второго ребенка – меня. И началась война. Папу не брали в армию, так как у него было плоскостопие и очень слабое зрение. Но весной 1942 года его вместе с другими мужчинами Сталинграда отправили на Дон рыть окопы. Он вернулся похудевший и весь покрытый вшами. По крайней мере, так рассказывала мама. Еще через некоторой время он пошел добровольцем в армию. Стыдно было здоровому мужику отсиживаться в тылу. Так считали в то время все.

Во время войны все мужчины призывного возраста нашей семье воевали. Аркадий Бройде (муж тети Ани) был танкистом, Саша Винокур (муж тети Мины) – подводником, Михаил Дмитриевич и Вячеслав Дмитриевич (мамины братья) воевали в пехоте, Николай Дмитриевич – кавалерист в составе корпуса Плиева. В Сталинградской области многих молодых мужчин отправляли в казачий корпус, хотя по происхождению они не были казаками. Петр Иванович Громов (муж тети Люси) служил артиллеристом, позднее был в дивизионе «катюш». Мой двоюродный брат Аир Гавриилович был в лыжном батальоне. Когда батальон шел в атаку по заснеженному льду озера где-то между Москвой и Ленинградом, немцы взломали лед бомбами, и весь батальон ушел под лед. Никто не выжил. Это была единственная утрата среди моих родственников во время войны. Конечно, абсолютно все были неоднократно ранены и контужены; Аркадий дважды горел в танке, но все вернулись домой. Вячеслав Дмитриевич побывал в плену, и это было нашей страшной тайной. Мама в детстве внушала мне, что об этом говорить или писать в автобиографиях нельзя.

Старшее поколение не воевало по возрасту. Из моих кузенов только Аир попал на войну. Остальные были или молодыми, или совсем маленькими. Кстати, Аир был назван так в честь популярного министра Александра Ивановича Рыкова, организовавшего выпуск любимого в России напитка – водки – по приемлемой цене. Ее так и называли одно время – «рыковка». А Гавриил Дмитриевич – отец Аира – был не дурак выпить.

Мне всегда было странно слышать сплетни о евреях, прятавшихся во время войны в Ташкенте. Мужчины призывного возраста, независимо от национальности, не могли избежать армии. А стариков, женщин и детей всех национальностей, по возможности, эвакуировали в Сибирь и Среднюю Азию. Исключением являлись евреи, проживавшие на присоединенных в 1939 году землях: в Прибалтике, Западной Украине и Западной Белоруссии. Им не всегда разрешали эвакуироваться, иногда даже с презрением говорили: «Западников не берем».

Помню эпизод, рассказанный однажды папиным приятелем, полковником Добрушиным. Он в конце войны или сразу же после нее был в Москве на концерте, в котором какой-то песенник пел куплеты о евреях, прячущихся в Ташкенте. Рассвирепевший Добрушин – кавалерист-полковник – ворвался к нему в гримерную во время перерыва в форме и орденах, хватил саблей по гримерному столику и заорал: «Еще раз пропоешь такие куплеты – зарублю суку!». Элегантный столик развалился пополам, артист до конца жизни не пел больше эти куплеты.

Папу забрали в морской флот и отправили в Севастополь, на корабль. Именно в это время немцы особенно сильно бомбили Севастополь и флот. Флот начал передислокацию на Кавказ. При этом многие корабли были потоплены. Потопили и корабль, на котором служил папа. Не ясно, как он выжил. Говорил, что ухватился мертвой хваткой за доску, еле разжали руки, когда вытаскивали из воды. Ведь он совершенно не умел плавать. И всю жизнь потом отказывался учиться плавать, заходил в воду только по пояс.

После этого он попал в пехоту рядовым солдатом. В то тяжелое время не смотрели, имеется ли у военнообязанного высшее образование. Шло переформирование частей, вырвавшихся из Крыма. В бою был тяжело ранен, и его отправили в тыл, в Астрахань. Рана загнила, так как в госпитале не хватало нужных лекарств. В то время в СССР еще не было пенициллина и других антибиотиков. Не хватало даже простейших стрептоцида и стрептомицина. Папа валялся на полу в бараке с безнадежными раненными, на которых врачи уже не обращали внимания. На его счастье, по госпиталю проходил один из хозяйственных руководителей армии, работавший раньше в Сталинграде. Он узнал папу. Разговор был примерно такой:

– Абрам, что ты здесь делаешь?

– Ухожу потихоньку.

Хозяйственник распорядился врачам поставить папу на ноги, так как он нужен армии. Сразу нашелся стрептомицин, нормальное питание, и папа через две недели явился в управление тылом. Ему тут же присвоили звание младшего лейтенанта. В это время в армии одумалисьи лицам, имеющим высшее образование, присваивали офицерское звание. В армии остро не хватало младших офицеров.

К тому времени немцы захватили территорию между Ростовом и Кавказским хребтом, и Астрахань была практически отрезана от центральной России. По Волге навигации не было, так как немцы господствовали в воздухе и топили все, что плыло по ней. Железная дорога по правому берегу была частично в руках немцев. Спешно проложенная по левому берегу одноколейка с трудом справлялась даже с перевозками боеприпасов. Тем более, что поезда двигались только ночью из-за сильных бомбежек. Колею все время приходилось чинить. С продовольствием для армии было плохо. Были довоенные запасы круп и консервов, Азербайджан обеспечивал горючим, но свежего мяса и овощей не было совсем.

Папе поручили этот участок работы. Он вместе с приданными сержантами объездил все рыболовецкие колхозы и договорился о ловле рыбы. Ее не ловили, так как у рыбаков не было горючего. Папа доказал в штабе, что горючее нужно не только танкам. Горючее армия стала давать в обмен на рыбу и овощи, которые тоже начали доставлять из сел волжской поймы.

Папа организовал бригады охотников на автомашинах и договорился с ними об отстреле сайгаков, которые к тому времени расплодились и бегали по заволжским степям миллионными стадами, уничтожая всю траву. Мясо, рыба и овощи стали поступать в армию регулярно.

Зимой немцев выгнали из степей Северного Кавказа. Блокада Астрахани была прервана. Папа в это время был уже начальником Военторга фронта. Но не очень долго. После конфликта с начальством он отпросился в автомобильный полк, которому было поручено получить в Иране американские студебеккеры и доставить на них военное снаряжение в действующую армию. Вместе с этим полком, в должности заместителя командира полка по снабжению, он прошел всю оставшуюся часть войны. Был еще раз ранен и контужен, но быстро возвращался в полк. Конец войны застал в Берлине.

Полк не отправили на войну с Японией, так как машины подлежали возврату в США, в виде прошедших через гигантские штампы слитков металла. В августе или сентябре 1945 года полк был окончательно расформирован в Воронежской области.

А наша семья весь 1941 и первую половину 1942 года оставалась в Сталинграде. С конца весны 1942 года мама не имела известий от папы. Мы не знали, жив ли он. В это время к нам в Сталинград эвакуировались родители папы с дочерью Миной. Но они не остались в Сталинграде, а поехали дальше в Среднюю Азию, где пробыли до конца войны.

Мы оставались в Сталинграде до конца августа. Мама не хотела уезжать, так как надеялась получить известие от папы. Но когда немцы прорвались на левый берег Дона, к нам приехал на телеге с лошадью дядя Коля с семьей. Дядя Коля в это время работал в опытном хозяйстве Волгоградского сельскохозяйственного института. Его призывали в кавалерию, и он очень беспокоился за свою молоденькую жену Ольгу, на руках у которой были два маленьких ребенка: Люся и Лёвка. Он сказал, что нужно срочно уезжать, и поручил Олю и маленьких детей маме. В телеге было по небольшому мешочку с крупой и мукой, немного сахара и жиры, которые очень пригодились нам потом в наших долгих странствованиях. Мама собрала Натана и меня – шестимесячного, взяла кое-какую посуду, и мы поехали.

Но нужно было еще перебраться на другой берег Волги. Стоял сентябрь 1942 года. Немцы нещадно бомбили переправы. На берегу Волги у переправы столпилось много подвод, машин и просто людей с чемоданами, сумками, мешками. Пароходы и паром отходили полностью забитые людьми. Мы простояли целый день, люди разбегались в разные стороны при очередной бомбежке, но мама телегу не покидала, только прижимала нас с Натаном к себе плотнее. Нам кто-то покровительствовал на небесах. По крайней мере, через сутки ночью мы погрузились, наконец, на паром и переправились через Волгу. Нам действительно везло. Два предыдущих парохода были потоплены немцами, хотя тоже пытались переправиться ночью. После нас не переправился ни один пароход. Прорывались только отдельные лодки.

Наша телега влилась в вереницу транспортных средств и людей, движущихся по степи на восток к ближайшей железнодорожной станции. Уходили не только сталинградцы и люди, эвакуировавшиеся в Сталинград раньше. Уходили и жители заволжских поселков. Уходили от непрерывных бомбежек. Нас не только бомбили, но и расстреливали пулеметами на бреющем полете. Именно здесь произошел тот случай, с которого я начал свои воспоминания. Немцы ничего не боялись, так как в воздухе не было никакого сопротивления. Только значительно позднее была организована противовоздушная оборона и завоевано господство в воздухе. Через двое суток мы добрались до железной дороги, где нас погрузили в товарный вагон. Лошадь и телегу конфисковала армия. Армии нужен был гужевой транспорт.

А дальше от нас ничего не зависело. Мама хотела отправиться в Саратовскую область, где у нее были родственники, но мы не могли выбирать направление движения. Для этого нужно было бы на какой-нибудь станции покинуть вагон. Но тогда не было бы надежды найти другое средство передвижения. Мы подчинялись тем, кто определял, куда еще можно передвинуть наш состав с беженцами. Не буду описывать путешествие в товарном вагоне, с бесконечными остановками на полустанках, с беготней на станциях за кипятком. Я ничего этого не видел. Мне было достаточно, что рядом со мной мама и Натан.

Но все, в конце концов, заканчивается. На какой-то станции на Алтае всех беженцев высадили из вагонов и начали предлагать места для расселения. Мама выбрала поселок Белокуриха. Не потому, что это был курорт, – я не уверен, что до войны там тоже был курорт, – а потому, что ей по ее документам сразу же пообещали работу почти по специальности – директором маленькой столовой. Во время войны – это просто мечта. Это означает, по крайней мере, что дети всегда будут сыты. Мама согласилась, не раздумывая.

А потом началось бесконечное ожидание хоть какой-нибудь весточки от папы. В конце 1944 года он через своих родителей узнал наш адрес, и прислал свой офицерский аттестат. Я не знаю точно, что это означает, по нему мы могли получать его зарплату и какие-то льготы. Но все это было ерунда по сравнению с самим фактом, что он жив. А потом кончилась война, и мы начали ожидать возвращения домой.

В мае 1945 года папа сообщил нам, что его полк передислоцируется в Николаевскую область, и мы поехали на Украину. А потом вместе с полком переехали в Воронежскую область, где полк расформировали, машины отправили «под пресс» в Архангельск, для отправки металлолома в США, военнообязанную молодежь отправили на Дальний Восток, а папу демобилизовали

Житомир

После демобилизации перед папой стоял вопрос, куда возвращаться? В полностью разрушенный Сталинград или в Житомир, где имеются родственники. Папе предлагали даже Москву. Мама была за Сталинград, но папа решил – в Житомир. Он всегда хотел, чтобы все собрались вместе. Первые воспоминания о Житомире – мы живем в каком-то каменном или бетонном сарае. Одна холодная комната, где все мы ютимся. Это продолжалось пару месяцев. Затем нам нашли небольшую квартирку на съем недалеко от дома, где жила бабушка и ее дочь Аннушка.

Муж Аннушки – Аркадий Бройде – был довольно большим начальником в Житомире. Аркадий – человек горячий. После войны он, боевой командир, пришел в орденах в обком партии и грохнул кулаком об стол: «Бардак в торговле». – И начал описывать существующие проблемы. Ему тут же предложили возглавить Облпотребсоюз или что-то вроде этого. С опытными кадрами после войны были проблемы везде. Житомир не был исключением.

Папе в обкоме партии была предложена должность начальника торговой базы. То, чем он занимался до войны в Сталинграде. С материальной стороны было не очень здорово. Зарплата маленькая, а брать взятки с подчиненных папа никогда не умел и не хотел. Тем более – самому торговать дефицитом. Но после демобилизации ему, как и каждому офицеру, выдали некоторую сумму денег. Этого хватало на первое время. Приходилось обзаводиться всем, ведь при кочевой жизни с полком у родителей не было ничего, кроме носильных вещей.

Мама – человек практичный и не любила тратить деньги впустую, но мы, дети, не ощущали нехватку чего-нибудь. По крайней мере, я не помню, что бы хотел кушать, а в доме нечем было меня накормить. Хотя в стране в эти годы было тяжело и с продуктами, и со всем остальным.

Квартиру на улице Котовского я помню довольно хорошо. Дом был одноэтажный, но с полуподвальным помещением. Наша квартира занимала этаж на высоком цоколе. В прихожую с улицы вела крутая лестница. Дальше были две полупустые комнаты. В первой, проходной, стояли наши с Натаном кровати и обеденный стол. В следующей комнате была кровать родителей и шкаф. Под лестницей – полуподвал, который использовался как сарай для угля и дров. Но дверь в полуподвал была со двора. Приходилось обходить дом, чтобы принести домой уголь и дрова для печки. Саму печку не помню. Наверное, мы около нее не сидели. Я сейчас не помню точно, но кажется в доме в цокольной части под нашей квартирой жила еще одна семья. По крайней мере, помню, что там жила женщина-инвалид.

Когда я в зрелом возрасте приехал в Житомир и пришел посмотреть дом, то постеснялся тревожить жильцов. Сам дом показался мне тогда совсем маленьким.

В доме мы с Натаном только ночевали и ели. Вся наша жизнь проходила на улице и во дворах. Дворы были нашим убежищем, местом приключений, местом реальной жизни. Собственный двор нашего дома был небольшой, тем более что в глубине двора стоял еще один дом, в котором жила помещица. По крайней мере, так мы ее звали. Ей принадлежали оба дома, и снимали квартиру мы у нее. Она жила в этом доме до революции и, действительно, была помещицей. В нашем доме раньше жила ее прислуга. Все это у нее не отняли за какие-то заслуги мужа перед революцией. Мужа давно не было в живых. Ее дом казался мне огромным. В нем было два этажа и цоколь. Помещица занимала с девчонкой-родственницей два этажа, а в цоколе жила какая-то семья.

Мне не удалось увидеть еще раз этот дом. На его месте стоит обшарпанный трех или четырехэтажный дом с двумя подъездами. Под этот дом вырубили и фруктовый сад, тянувшийся от дома и до угла улицы. Сад мне казался когда-то громадным. Реально он был не на нашей улице, а по Московской. Сад был запущен, и мы проходили через него на Московскую улицу, так как ограды были сломаны во многих местах. А теперь по фотографиям в Гугл я вижу, что и наш домик снесли. На его месте посажены несколько деревьев.

Во дворе, в дальнем углу на возвышении, стоял деревянный туалет с двумя отделениями. Я его помню хорошо, так как мне сильно досталось от мамы, когда Натан наябедничал на меня, что я подсматривал снизу из соседнего низкого двора за посетительницей. Подсматривали все, а досталось только мне. И было это очень обидно.

Около нашего дома во дворе была лужайка, а дальше, между ней и туалетом еще одна невысокая горка, заросшая кустами и подлеском. Вероятно, когда-то здесь стоял дом или каменный сарай. Но сейчас в кустах был один из наших штабов. Мы их плодили в каждом укромном месте. А взрослые время от времени разрушали. Наш двор без ограды соединялся с огромным соседним двором, в который выходили двери трех домой. Дома были густо заселены, детей было много. Мы с ними не враждовали. Там жил самый близкий мой приятель, с которым мы гуляли вместе, когда Натан не брал меня с собой. Обычно я таскался за Натаном, как хвостик.

Рядом с лужайкой, на границе между нашим и соседним двором рос великолепный грецкий орех. Там мы с приятелем любили сидеть на ветках и весной, и особенно осенью, когда можно было есть орехи прямо на дереве. Не знаю, кому принадлежал орех, но нас за него не ругали. Разве только мама ругала, что руки после очистки молодых орехов становились совсем черными. Соседний двор чуть дальше переходил в огород, на котором практически ничего не росло. Поэтому там тоже были наши владения. Но уже за огородами была другая страна. Там правила соседняя шайка пацанов. Там нам нельзя было появляться – могли избить. Помню, по крайней мере, одно сражение с соседней шайкой. Я, конечно, был в тылу и только подносил с малышами обломки кирпичей. А Натан с приятелями стоял (лежал) на переднем крае и отбивался кирпичами от нападающих. Помню, что свои владения мы от них отстояли. Мне было около шести лет, но Натан был совсем большой – одиннадцать лет.

Сколько я его помню, он, не задумываясь лез в драку, если таковая оказывалась поблизости. А если кто-то обзывал его евреем, то пощады обидчику не могло быть. Я, наоборот, рос тихим и немного боязливым. Мне не нужно было уметь драться, так как у меня был старший брат, и все это знали. Но если меня удавалось разозлить, то терял спокойствие и был готов на непредсказуемые поступки. Один раз пробил Натану голову фарфоровым изолятором. Другой раз гнался за моим двоюродным братом Петей полтора квартала до самого его дома, хотя он старше меня на два года.

Собственно, таких вспышек гнева я помню только три. Две эти и однажды в третьем классе в Сталинграде, когда один из мальчишек на перемене обозвал меня жидом. В голове у меня что-то щелкнуло, я взвизгнул и бросился на обидчика. Он был значительно сильнее меня и не ожидал такой реакции. Мы свалились на пол, я вцепился ему в горло и стал душить. Меня с трудом оттащили. Обоих выгнали домой за родителями, но больше он ко мне не приставал.

На улице было так же интересно, как и во дворах. То идет 40 дней подряд дождь, и мы деловито строим на углу Московской улицы мост через поток, протекающий по нашей улице Котовского. То утром вышли на улицу в одних трусиках, холодно; и вдруг выглядывает из-за туч солнце, и можно сладко погреться на завалинке нашего дома. То по улице идет похоронная процессия, и можно бежать по тротуарам два-три квартала, обгоняя ее, а потом стоять и разглядывать всю процессию. То скрипит на телеге старьевщик, у которого за ненужные тряпки, кости или бумагу мы получаем надувной шарик со свистком. В общем, на нашей улице дело всегда находилось.

Зима 1948-49 годов. Мне уже почти семь лет. Я большой, могу с ведром идти к водокачке за водой. Я называю ее водокачкой, но на самом деле – это будка продажи воды, стоящая на углу улиц Котовского и Московской. Моим внукам, наверное, это странно, но в наших кварталах ни в одном доме нет водопровода, так же, как и нет центрального отопления. Нет и колодцев. Воду можно купить в редко разбросанных по улицам будках. На улице подмерзло, около водокачки сплошной каток, горкой поднимающийся к раздаточному окошку. Наверное, многие проливали свои ведра. Но у меня на подошвах валенок что-то набито соседским сапожником, я не скольжу. Протягиваю в окошко укутанной платками тетке свой жетончик, и в ведро из крана льется вода. Я до сих пор помню этот жетончик. Но, может быть, я помню его потому, что уже в весьма зрелом возрасте нашел у одного из коллекционеров именно такой латунный жетончик. На нем надпись: «Житомирский водопровод, три копейки – одно ведро воды». Именно три копейки, а не тридцать.

[Это о холодной воде. О горячей воде в доме мы и не мечтали. Пока был маленьким, мама купала меня в тазике, то есть я стоял в тазике, а она намыливала меня и поливала потом нагретой на печке водой. Однажды зимой решилась взять меня с собой в баню. В помывочном отделении я прижался к маме, с ужасом боясь даже глядеть на страшных старух, которые, как казалось мне, окружили нас со всех сторон. В следующий раз отказался идти в баню с мамой, пошел с отцом. Тогда папа и объяснил мне, что у евреев обычно обрезана часть кожицы на члене.]

На углу около разрушенного бомбой дома возле этой же водокачки как-то летом мы нашли кучу железных вытянутых дробин. Какой-то дядька объяснил нам, что это картечь из снаряда. Картечь – это еще интереснее. Прекрасный материал для обмена. А меняли мы все на все. Главный обменный материал – фантики. Конфеты в обертках доставались нам очень редко, по большим праздникам, или, когда ходили в гости к Аннушке. И были они обычно в простых линялых бумажках. Но иногда папа приносил нам и маме после зарплаты красивые конфеты в твердых обложках: «Кара-Кум», или «Белочка», или еще что-нибудь. Мы съедали свои конфеты мгновенно, аккуратно разглаживали фантик и ждали, когда мама съест свою конфету. Наверное, Натана это интересовало меньше, так как он два раза отдавал мне все собранные фантики. Не помню, что он получал взамен. Скорее всего, это было, когда ему поручали следить за мной, а ему нужно было убегать во дворы по своим важным делам.

А один раз я даже получил от него всю его коллекцию марок. Он собирал ее целый год и расставался с большим сожалением. Но ему срочно были нужны деньги, а у меня было целых 10 рублей, которые на его взгляд было целесообразней потратить, чем хранить вместе с фантиками.

Я по натуре, наверное, коллекционер, и для меня марки были важнее и интереснее денег. Помню, как девочка, которая жила в доме помещицы, принесла нам с Натаном показать коробочку с монетами. Мне они казались недосягаемым богатством. Особенно глаз не мог оторвать от красивых больших монет с изображением греческих героев. Мне казалось, что это что-то очень древнее. Тем более что я уже видел в книжках почти такие же изображения греческих богов и героев. Я помнил их очень хорошо, и был сильно разочарован, когда лет через пятнадцать понял, что это были обычные греческие монеты начала тридцатых годов.

Кстати, о деньгах, раз уж мы их упомянули. Вероятно, Натан был прав, что деньги нужно тратить. Летом или осенью была денежная реформа 1947 года. Мама с презрением и издевкой напоминала нам позднее о том, с каким пафосом Левитан своим прекрасным голосом упоминал «последнюю жертву». Действительно, в магазинах появилось многое. Нам казалось, что появилось ВСЁ. Не нужно вставать рано и занимать очередь за хлебом и молоком. Не нужно бояться потерять карточки. Ведь каждый раз, когда меня посылали в магазин, мама читала мне нотацию о карточках и как они важны. А я потом сжимал карточки в кармашке в кулаке и боялся, что кто-то догадается и отнимет их у меня.

Нас эта реформа практически не коснулась, так как деньги, полученные папой при демобилизации, мы уже давно истратили. А зарплаты хватало только-только. На меня произвело впечатление отчаяние одного мальчишки. Он собирал очень долго деньги на покупку велосипеда, а в один миг его сто семьдесят рублей превратились почти в бумажки. Он вышел на Московскую улицу, когда там было вечером много гуляющего народа, подбросил их вверх и заорал: «Жрите, подавитесь моими деньгами». Ребята собрали ему деньги и утащили подальше от греха. Время было не такое, чтобы кричать что попало.

В магазинах действительно было ВСЁ, но мы в основном только смотрели на витрины. Я и сейчас помню витрины, на которых эти бесконечные горки банок крабов, красной икры и каких-то других деликатесов. Но цены ведь выросли в три-пять раз. А зарплаты остались прежними. Это было тяжелое время. Мы, ребята, не вдумывались во все это. Но мама постоянно ворчала.

За несколько месяцев нашей совместной с папиным полком кочевой жизни она успела кое-что приобрести. Хозяйственные сержанты полка много чего вывезли из Германии, где полк простоял пару месяцев. Ведь полк был автомобильный, и не было проблемы положить в кузов пару чемоданов с вещичками. И вот теперь они понемногу продавали свои запасы. Папину зарплату в это время маме не на что было тратить. Мы были на полковом довольствии. Сержанты приносили маме отрезы материала, какие-то вещички, и она с охотой их покупала. И вот теперь эти ее запасы потихоньку перекочевывали к знакомым. Продавать на базаре она не могла, так как папа работал в торговле. Эти запасы помогли нам прожить тяжелое время без чрезмерных лишений.

В более позднее время, в Сталинграде, в начале пятидесятых годов, когда папа на месяц остался без работы, мама опять вынимала что-нибудь из заветного сундука, и мы могли более или менее нормально питаться. Мамина практичность полностью компенсировала папину партийную принципиальность. Папа был членом партии с 1939 года, гордился своим партийным стажем и не мог себе позволить что-то несовместимое с проповедуемыми партией принципами.

Помню, что с папиной мамой у мамы были сложные отношения. В результате, к нам родственники заходили редко, только на день рождения папы. Мы тоже почти не заходили к бабушке. Сейчас это кажется мне странным. Ведь мои внуки, двойняшки, живущие от нас даже немного дальше, чем мы жили от нашей бабушки, бывали у нас часто. И чувствовали себя у нас почти как дома. Теперь они большие, у них свои дела и нет времени бывать у нас чаще, чем пару раз в месяц.