Kitobni o'qish: «Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954»

УДК 2-051(091)Клибанов А.И.

ББК 86.2д(2)Клибанов А.И.

К49

АРХИВ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

Рекомендовано к печати Ученым советом Архива РАН

(протокол № 4 от 20 декабря 2022 г.)

Составитель Е. В. Воронцова

Александр Клибанов

Кровь событий: Письма к жене. 1932—1954 / Александр Клибанов. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Александр Ильич Клибанов (1910–1994) – историк и религиовед, автор фундаментальных исследований о русских ересях и сектантстве. В 1936 году вслед за своим научным руководителем этнографом М. Н. Маториным А. И. Клибанов получил пятилетний срок как участник контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации, а в 1948 году по тому же делу был повторно арестован и приговорен к десяти годам. В этой книге собрана переписка А. И. Клибанова с женой, Натальей Владимировной Ельциной, в период с 1932 по 1954 годы, но большинство писем относится именно ко второму лагерному периоду. В 1980‐е годы на волне перестроечного оживления и споров о советском наследии Александр Ильич Клибанов начал подготовку этих писем и комментариев к ним к печати, но не успел завершить работу. Теперь, спустя тридцать лет после его смерти, задуманная ученым книга выходит в свет. Две вступительные статьи написаны философом и религиоведом, профессором ПСТГУ К. М. Антоновым и историком-славистом, профессором МГУ и ГУ ВШЭ М. В. Дмитриевым.

В оформлении обложки использованы фотографии из Архива Российской академии наук (Архив РАН, Ф. 1908).

ISBN 978-5-4448-2326-8

© Е. Воронцова, состав, 2024

© Е. Поликашин, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Елена Воронцова
От составителя

Эта автобиографическая книга была задумана историком религиозных движений Александром Ильичом Клибановым еще в начале 1980‐х, когда ему было около семидесяти лет. Она могла бы иметь совсем иной характер – мемуарный, дневниковый, если бы не колоссальный объем писем, которые трепетно хранил сам Клибанов и его супруга Наталья Владимировна Ельцина¹. Самая значительная часть издания – переписка Александра Ильича с женой с 1932 по 1954 год. Этот период вместил в себя два лагерных срока Клибанова и недолгий перерыв между ними – военные и послевоенные годы². Кроме того, книга включает значительный по объему очерк-комментарий. Задуманный как пояснения к письмам, он перерос в рассуждения об истории ХX века, о роли Ленина и Сталина в этой истории. Последние правки в машинопись³ Клибанов вносил незадолго до смерти – в 1994 году. Почему эта книга выходит в свет только теперь?

Необходимо сделать небольшое отступление. Мое знакомство с трудами и архивными материалами А. И. Клибанова⁴ началось в 2015 году, когда наша группа⁵ изучала работы по психологии религии в Советском Союзе⁶. Из ученых, которые знакомились с фондами Клибанова до меня, прежде всего нужно упомянуть У. Хун. В 2016 году я с интересом прочитала ее статью о развитии этнологии в СССР, базой для которой послужило множество архивных источников⁷. От теоретических работ Клибанова мы перешли к анализу полевых материалов, которые так увлекли нашу команду, что привели к эмпирическому исследованию религиозности Тамбовской области, которое продолжается до сих пор⁸. Однако сама фигура исследователя оставалась неразгаданной, хотелось разобраться, каким человеком был Александр Ильич. Не давали покоя упоминания о его лагерных сроках, которые не помешали ученому после досрочного освобождения продолжить работу в институте истории АН СССР. Так, в воспоминаниях Э. Я. Лягушиной (Комиссаровой), участницы экспедиций в Центрально-Черноземный регион (1959–1960 гг.) сектора истории религии и атеизма Института истории АН СССР под руководством А. И. Клибанова, читаем: «Меня поразил его [Клибанова] рассказ о том, как он спас себя и других политзаключенных от цинги. Он при этом со смехом говорил, что все произошло благодаря его гениальной догадке. В лагере бушевала цинга, а для начальства привезли апельсины. Все было просчитано и учтено, так что ни одного апельсина взять было невозможно. Обладая специальностью фельдшера, он допускался к складу, где находились апельсины. И вот однажды он решил попробовать брать из каждого апельсина несколько кубиков с помощью медицинского шприца. Эксперимент удался, и А. И. говорил, что он им гордится не менее, чем публикацией своей монографии»⁹.

В постперестроечный период вокруг фигуры Клибанова сложилась своеобразная мифология, среди самых ярких образов которой «религиовед-волкодав»¹⁰, выкалывающий глаза православным иконам. Этот миф возник в результате работы комментаторов, подготовивших к печати книгу протоиерея Александра Меня «О себе»¹¹ и снабдивших ее рядом ошибочных комментариев. Например: «У Лебедева на работе был сотрудник, садист (по моим наблюдениям), который настолько ненавидел Церковь и веру, что, например, приобретал иконы, чтобы чертить на них гадости, выжигал глаза святым; использовал дароносицу для пепельницы или мусорницы и т. п.»¹². В комментариях указано, что этим сотрудником и был Клибанов. На самом деле речь идет о работнике Областного музея (г. Истра) атеисте Колобынине¹³. Такое представление о Клибанове мы встретили и в кругу некоторых коллег, которые узнали о нашем интересе к наследию А. И. Клибанова.

В 2020 году мы познакомились с его учеником, доктором исторических наук Михаилом Владимировичем Дмитриевым. Тогда мы договорились организовать круглый стол памяти Клибанова, и Михаил Владимирович обратил мое внимание на сохранившуюся в архиве переписку Клибанова с женой. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что переписка столь обширна и, более того, почти подготовлена к печати – напечатана на пишущей машинке, снабжена некоторыми комментариями и пометками. 15 марта 2021 года совместными усилиями кафедры философии и религиоведения богословского факультета ПСТГУ, Центра украинистики и белорусистики МГУ и Центра франко-российских исследований был организован круглый стол «Реформация, гуманизм, социальная утопия в истории России. К 110-летию со дня рождения А. И. Клибанова»¹⁴. Прозвучали выступления целого ряда докладчиков, многие из которых были хорошо знакомы с Александром Ильичом (М. В. Дмитриев, М. М. Шахнович, Э. Я. Лягушина, Л. П. Найденова и др.). Тогда и возникла идея опубликовать письма А. И. Клибанова. Огромную роль в дальнейшей реализации этого замысла сыграла поддержка доктора философских наук, профессора и завкафедрой философии религии и религиоведения философского факультета СПбГУ Марианны Михайловны Шахнович.

Александр Ильич Клибанов на протяжении всей жизни уделял большое внимание окружающей его обстановке: он (вместе с супругой) собрал коллекцию ценных картин и икон, несколько раз заново воссоздавал богатую личную библиотеку художественной и научной литературы¹⁵, аккуратно хранил документы, тексты, письма, связанные как с его научной деятельностью, так и с повседневными хлопотами. Близкое знакомство с Николаем Павловичем Сидоровым, Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем и Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой оказали большое влияние на судьбу самого А. И. Клибанова и его собраний. В своих комментариях к письмам Александр Ильич отмечает, что его учитель и наставник Н. П. Сидоров с готовностью делился с коллегами своим богатым книжным собранием, но «не считал целесообразным передать свою библиотеку в какое-нибудь научное учреждение, на правах отдельного фонда или еще на каких-нибудь иных условиях»¹⁶. Сам же Клибанов, вдохновившись примером В. П. Адриановой-Перетц и М. Н. Тихомирова, заранее позаботился о том, чтобы его книги (более 6000 томов!) были переданы в Сибирское отделение РАН (Новосибирск)¹⁷. Кроме того, ученый осознавал свою тесную связь с Сибирью, годы лагерных сроков и работа в Красноярском педагогическом институте оставили глубокий след¹⁸. Отчасти такая скрупулезность в отношении собственного наследия была вынужденной мерой – у Александра Ильича не было прямых наследников и даже близких родственников, которые могли бы сохранить и оценить его коллекции. Собрание картин и икон было передано в Русский музей¹⁹. Документальный архив А. И. Клибанова частично был передан еще в 1970‐е годы в отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 648), этот фонд пополнялся и сегодня составляет порядка 1000 единиц хранения. Небольшая часть документов была передана самим А. И. Клибановым в Архив Российской академии наук в 1987 году (Ф. 1908). Основная часть документов поступила в Архив РАН уже после его смерти от его ученицы Г. С. Лялиной. Всего фонд насчитывает около 800 единиц (большей частью это его обширная переписка, рукописи различных работ, а также документы родственников и научные материалы супруги). Наконец, порядка 300 дел, в частности значительная часть экспедиционных материалов 1959–1961 гг., хранится в рукописном архиве Института российской истории РАН (Ф. 1. Р. XII).

Огромное впечатление оказала на А. И. Клибанова рукопись воспоминаний Наталии Васильевны Крандиевской-Толстой (сама книга была опубликована только в 1977 году)²⁰. Наконец, пример В. Д. Бонч-Бруевича, щепетильно относившегося к любым документам, не оставил Клибанова равнодушным. В одном из писем (№ 283) Александр Ильич позволяет себе едкое замечание: «Я знаю, что В. Д. [Бонч-Бруевич] думает о своем будущем. Он собирает и хранит огромные материалы, связанные со своей долгой жизнью, – это полезно и нужно, кусок истории, весьма интересный и достойный долголетия. Но все эти груды архивов недостаточны, если под ними захотят скрыть свое настоящее, если многописанием захотят уверить потомство, что у автора имелась душа, тогда как, если она и имелась, то уже давно устала и склонилась и поступила на мелкую казенную службу»²¹. Впрочем, пример старшего коллеги действительно вдохновил самого Клибанова. Он прекрасно осознавал необходимость фиксации «живой истории» и с успехом эту фиксацию осуществил. В 1980‐е он вместе с супругой начал готовить письма к печати: Наталья Владимировна печатала их на машинке, Клибанов снабжал примечаниями. Уже после смерти супруги Клибанов начал работу над развернутым комментарием к письмам, но так и не закончил ее полностью. Эта работа отнимала много сил: Александр Ильич наговаривал текст на кассеты, затем помощницы перепечатывали материал, автор исправлял и редактировал получившиеся фрагменты. Публикуемая книга – это не только мемуарные заметки и личная переписка, это во многом портрет эпохи. Судьба интеллигенции в советский период ярко и трагично отразилась в жизни Александра Ильича Клибанова и его близких.

Сквозные темы переписки – литература, музыка, живопись. Невозможно представить себе эти письма без стихов, литературных реминисценций и живописных отступлений. Сами условия, в которых появилась эта переписка, – лагеря, ссылка, война – располагали к отвлеченным рассуждениям. Об этом пишет в комментариях и сам Клибанов: «Есть сквозная тема в нашей переписке, в ее тексте и подтексте, – это стихи. Они и сквозная тема нашей жизни… Любовное отношение к стихам разделяли с нами наши друзья и знакомые самых разных профессий… То же можно сказать о музыке»²². С точки зрения А. И. Клибанова, «массовая тяга людей к прекрасному» была «актом их духовной самозащиты». В некотором смысле сам Клибанов относит себя к духовной элите, которая смогла выстоять вопреки эпохе гонений. Эти письма – больше, чем письма, жизнь семьи Александра Ильича и Натальи Владимировны во многом происходила именно в этих письмах. Долгие годы разлуки не оставляли места для суетливых заметок. Каждое слово в них – выстрадано, прожито, наполнено смыслом.

Большинство публикуемых писем относится к периоду второго лагерного срока Клибанова. Ранние письма были изъяты в 1948 году при повторном аресте, поэтому их сквозная авторская нумерация выглядит так: письма № 1–4 (1932–1935), затем сразу № 231–480 (1945–1954). Авторы переписки прекрасно понимали, что вся лагерная почта проходит цензуру. Клибанов, как и его супруга, вполне освоили особое искусство игры слов и иносказаний. Сам Клибанов нередко выступает в этих письмах под псевдонимом Минковского или в роли первокурсницы Сонечки: «Ты просишь совета, высылать ли деньги Сонечке. Думаю, что немного следует, как-никак она стипендии не получает»²³. Фамилия Минковский не вполне вымышленная: в комментариях к письмам Клибанов объясняет, что он приходится родственником математику Герману Минковскому. Под этой фамилией Александр Ильич присылает жене свои стихи, прозу и переводы европейской поэзии.

Помимо структуры книги, Александр Ильич заготовил и яркое название для публикации: «Просто жизнь». Однако ровно с тем же заголовком в 2008 году вышла книга воспоминаний многолетнего заведующего отделом рукописей РГБ, историка Сарры Владимировны Житомирской (1916–2002). Стоит отметить, что сама Житомирская была хорошо знакома с Александром Ильичом. Она неоднократно упоминает его на страницах своей книги. Яркую характеристику дает Клибанову в предисловии и ее ученица Мариэтта Омаровна Чудакова (1937–2021). Она, в частности, указывает, что А. И. Клибанов виртуозно владел приемом «забора»: в предисловии к обзору материалов о религиозном сектантстве в фонде В. Г. Черткова он цитировал слова Ленина о толстовцах и называл ленинский взгляд на этот феномен «путеводной нитью» своего исследования. Такое предварение позволяло далее сделать вполне серьезный обзор фонда, не опасаясь цензуры²⁴. Впрочем, для себя это прием Чудакова называет неприемлемым. Сам же А. И. Клибанов обращался к нему неоднократно.

Мы вынуждены были переименовать рукопись Александра Ильича, и на помощь нам пришла цитата из А. И. Герцена, которой автор задумал предварить публикацию: «Письма – больше, чем воспоминанья: на них запеклась кровь событий, это – само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное»²⁵. Действительно, кровь событий проступает сквозь страницы многолетней лагерной переписки.

Любая однозначная оценка человека, живущего в сложных, а порой и смертельно опасных условиях, ошибочна и однобока. Это касается и частной²⁶, и публичной жизни Александра Ильича Клибанова. Как было отмечено выше, переписка за первый лагерный срок не сохранилась. Об этом времени отчасти можно судить по комментариям самого Александра Ильича. Мы ознакомились с некоторыми материалами следственного дела 1936 года. Поскольку в самой рукописи имена других фигурантов этого большого «маторинского дела» не встречаются, как и сами обвинения, мы решили поместить здесь некоторые выдержки из него.

Согласно материалам дела П–17566, ордер на арест и обыск А. И. Клибанова были получены 19 апреля 1936 года. В ходе обыска были изъяты в том числе: «разная переписка, фотографическая карточка Маторина, 3 любительских фотоснимка, 3 экземпляра «Красной газеты» за 1924 и 1925 г. с речами и статьями Зиновьева, Евдокимова и Каменева, книги Клибанова»²⁷. В качестве обвинения было предъявлено участие в «контр-революционной троцкистско-зиновьевской группе, контр-революционная пропаганда и распространение контр-революционной литературы». Среди важных аргументов, подтверждающих виновность А. И. Клибанова, была, по версии следствия, книга самого А. И. Клибанова «Меннониты»²⁸ с предисловием Н. М. Маторина²⁹. Первые четыре месяца следствия Клибанов отрицал все обвинения. В августе (если верить протоколам допроса) Клибанов дал признательные показания³⁰. 19 сентября 1936 года А. И. Клибанову вместе с И. К. Серяковым³¹, В. Н. Дуловым³², А. М. Покровским³³, А. А. Невским³⁴, Н. А. Михиным³⁵ и Р. В. Сандлер³⁶ было предъявлено обвинение по ст. 58‐10 и 58‐11 УК РСФСР в участии в «троцкистско-зиновьевской организации, созданной Зиновьевцем Маториным»³⁷. Все фигуранты дела получили по пять лет исправительно-трудовых лагерей. Официально зарегистрированные супруги фигурантов этого и подобных дел также были подвергнуты репрессиям. Однако в 1930‐е годы многие семейные союзы не регистрировались. Так, отсутствие регистрации брака Натальи Владимировны Ельциной и Александра Ильича Клибанова позволило ей избежать гонений со стороны государства. Этот брак был зарегистрировал только после второго лагерного срока Александра Ильича.

В 1944 году Клибанов предпринял попытку подать заявление о снятии судимости. Получил отказ. В деле сохранилась следующая характеристика: «Клибанов А. И. был осужден за серьезный состав преступления, обвинялся в пропаганде троцкистских идей, от которых он не отказался и после освобождения из лагеря, в данное время продолжает проводить к[онтр]-р[еволюционную] пропаганду – являясь убежденным троцкистом»³⁸.

Публикация писем и комментариев осуществлена по машинописи с рукописной правкой, хранящейся в Архиве РАН (АРАН. Ф. 1908. Оп. 1. Д. 124³⁹; Ф. 1908. Оп. 1. Д. 126⁴⁰). Мы сохраняем нумерацию писем, присвоенную автором. В ряде случаев отдельные фразы подчеркнуты, эту особенность авторского текста мы также сохраняем. Сквозная нумерация листов дела, а также незначительные исправления, внесенные А. И. Клибановым в машинопись (орфографическая правка, исправления пунктуации), для удобства чтения не будут отмечены в тексте. Ряд фрагментов, которые были вычеркнуты из текста или даны в сокращенном виде, однако представляют интерес, передаются в публикации в квадратных скобках. В тех случаях, когда фрагменты текста оказались нечеткими, эти места помечены так: <нрзб>. Некоторые повторы в тексте были опущены, эти места отмечены угловыми скобками. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами русского языка. Клибанов готовил письма к публикации и сопроводил часть из них сносками. Авторские сноски мы сохранили и добавили целый ряд новых. Для этих последних будет дано уточнение – Примеч. сост.

Набор текстов писем осуществлен И. Д. Сибиряковым, набор комментариев к письмам и примечаний, общая редактура – Е. В. Воронцовой.

Выражаем огромную благодарность Наталье Викторовне Литвиной (Архив РАН, МГУ), Михаилу Владимировичу Дмитриеву (НИУ ВШЭ, МГУ), Марианне Михайловне Шахнович (СПбГУ), Петру Георгиевичу Чистякову (РГГУ, ПСТГУ) и Константину Михайловичу Антонову (ПСТГУ) за помощь в работе над книгой.

Михаил Дмитриев
Александр Ильич Клибанов – путь в науке

Путь Александра Ильича Клибанова в науке был более чем тернистым. У ученых СССР чаще всего не было «башен из слоновой кости», откуда можно было бы в покое наблюдать за конвульсиями природы и мира людей. Первые брошюры и статьи (в том числе и собственно научные) были опубликованы «молодым ленинградским антирелигиозником» (слова известного этнографа Н. М. Маторина, одного из наставников только-только начинавшего профессиональный путь 18-летнего Александра Клибанова) уже в конце 1920‐х годов. Но Н. М. Маторин в 1922 году успел поработать секретарем Г. Е. Зиновьева⁴¹, того самого члена Политбюро и главы коммунистов Ленинграда, с которым боролся И. В. Сталин на рубеже 1920‐х и 1930‐х годов, когда Клибанов готовил диссертацию о меннонитах (защищена в 1935-м). Репрессии не могли пройти мимо, и вскоре после защиты диссертации и сразу после женитьбы на Наталии Владимировне Ельциной Клибанов был арестован. Ему «повезло»: в 1936‐м Клибанова отправили на пять лет в лагеря (Н. М. Маторин был расстрелян 11 октября 1936 года).

Александру Ильичу было 26 лет… Предстояло 12 лет ГУЛАГа (5 лет до войны и повторный арест на 10 лет в 1948‐м). Молодая жена (можно сказать и иначе – невеста) осталась в Ленинграде, и эта разлука продолжалась (с перерывами) 20 лет. Отец был выслан из Ленинграда вскоре после ареста сына, и следы его пропали; материалы к докторской диссертации были уничтожены при втором аресте в конце 1940‐х; в течение пятнадцати лет после реабилитации в 1954 году не было квартиры.

Уже в конце сороковых годов (после войны и между двумя арестами) начал создаваться и в «послелагерную» половину жизни (в годы работы в РАН) был создан ряд замечательных трудов по истории русских средневековых «ересей», протестантских сектантских движений XVII–XX веков, народной социальной утопии, русской религиозно-философской и общественно-политической мысли.

В конце 1980‐х по приглашению Ю. Н. Афанасьева, тогдашнего ректора Московского историко-архивного института (ныне – РГГУ), А. И. Клибанов, подводя итог исследований, выступил с несколькими лекциями, назвав этот цикл «Путь в науке». Отсюда и название моей короткой заметки о научной биографии ученого.

Русские «ереси» (или реформационные движения, как их квалифицировал ученый) и история «сектантства» в России (начиная с конца XVII века) – главная тема исследований А. И. Клибанова.

Что касается первых, то суммирующий вывод А. И. Клибанова можно передать так: в Средние века и раннее Новое время в России развернулись и укоренились религиозно-общественные движения, типологически близкие западноевропейской религиозной Реформации. Для историографии 1950–1960‐х годов это был революционизирующий тезис, поддержанный, в частности, А. А. Зиминым⁴². Насколько справедлив этот тезис, насколько нужны коррективы или ревизия?

Первая большая книга А. И. Клибанова «Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI вв.» (М., 1960), в которой указанный тезис был обоснован, была частью волны важных исследований по истории религиозных движений в средневековой России⁴³. Эта волна породила другую волну – большое число западных исследований (особенно немецких) по истории русской средневековой христианской мысли, по истории монашества и религиозно-политических представлений, по истории «ересей» и староверия, а особенно – по истории «иудейская мудрствующих» (жидовствующих) конца XV века⁴⁴.

Вывод А. И. Клибанова о том, что русский религиозный нонконформизм представлял собой явление типологически родственное западным городским ересям и протестантской Реформации, был в целом принят. Соответствующие исследования вписались в наметившуюся в 1960–1970‐е годы общую тенденцию пересмотра ряда устоявшихся представлений о характере русской культуры в XVI–XVII веках. Суть нового взгляда в том, что в конце XV – первой половине XVI века Россия во многих отношениях действительно стояла на «пороге Нового времени»⁴⁵. Исследования показали, что эта формула – вовсе не дань риторике и не формально-хронологическая констатация. В самом деле, в русской культуре названного времени накапливались явления, с одной стороны, вводившие ее в круг европейских интеллектуальных, художественных, религиозных и даже научных, политических и технологических перемен; с другой стороны, глубоким и плодотворным трансформациям подвергались и самобытные традиции русского средневекового общества. Все это позволило Клибанову вернуться к теме «перелома культурных эпох» в последней, посмертно изданной книге⁴⁶.

Сегодня сближение русских «ересей» с ранним протестантизмом представляется оправданным и потому, что и историки Запада в течение нескольких последних десятилетий пришли к существенно новому пониманию того, чем была Реформация в Европе Нового времени. Суть новой концепции в том, что протестантская Реформация и так называемая католическая Реформа шли параллельно, дополняя друг друга, образуя две стороны единого процесса религиозно-культурной модернизации Запада в XV–XVII вв.⁴⁷ Если принять такое понимание «эпохи конфессий»⁴⁸ как эпохи двух параллельных религиозных Реформаций (а не эпохи борьбы темной католической реакции и Контреформации со светлым и прогрессивным протестантизмом), то вопрос о соотношении русского «еретичества» и «сектантства» с западным опытом предстанет в совершенно новом свете.

Параллели, сходства в развитии русских и западных религиозно-общественных движений культуры – очень важная и научно релевантная сторона исследований по истории «большой Европы» в раннее Новое время. Однако не менее важным (а по сегодняшнему состоянию исследований, пожалуй, даже более) могло бы стать конкретно-историческое выявление не только параллелей, но и своеобразия религиозных конфликтов и христианского диссидентства в России по сравнению с Западом.

О потребности в таких сопоставлениях говорится давно. Еще в 1968 году Жак Ле Гофф, открывая большую международную конференцию, посвященную роли ересей в доиндустриальных европейских обществах, отмечал, что привлечение материалов из истории раннего христианства, ислама и православия привело бы к «плодотворным сравнениям»⁴⁹. Таковым должен был послужить и представленный на коллоквиуме доклад А. И. Клибанова⁵⁰, которому в Париж поехать не позволили…

Есть и еще одна важная сторона дела. Говоря о культуре Запада в XVI веке, мы очень часто употребляем оборот «эпоха Реформации, Возрождения и гуманизма». А в учении новгородско-московских иудаизантов и особенно в «ереси Феодосия Косого» есть специфическая черта, которая представлялась А. И. Клибанову основанием для того, чтобы характеризовать русское религиозное вольномыслие как реформационно-гуманистическое движение и говорить об «утверждении человека» и этике «приятия жизни» в учениях русских еретиков⁵¹. Эту черту можно определить как антропологический и сотериологический оптимизм. И тут неожиданно оказалось, что идеи, которые на Западе были достоянием противостоявшего протестантизму гуманизма, органично вписывались в мировоззрение русских вольнодумцев. Сошлемся на высказывания приверженцев Феодосия Косого: «Что убо глаголеши, – спрашивали феодосиане у спорившего с ними Зиновия Отенского, – часто поновити Богу обветшавший образ свой и создание его падшее воздвигнути ему и исправити, не глаголеши же, что обветшание образу, что же зданию падение, како же ли обновление и въздвижение и исправление ему?»⁵² Вопрос был риторический, и ответ самих феодосиан был готов. По их мнению, природа человека остается такой, какой она была до грехопадения:

Да како образ Богови в человечестве истле, человеком живущим единако и пребывающим якоже от начала, такоже и по Христове пришествии тоже человеком пребывающим? Елицы естеством здраву бываху человецы, здрави и до смерти пребывают; елицы же человецы впадают в недуги, тии истлевают различно. Которое убо тому тому поновление или воздвижение есть, такоже пребывающим человеком, якоже до пришествия Христова, такоже и по пришествии его?

Более того, феодосиане, видимо, считали, что человек способен спастись своими силами, и не признавали спасительной миссии Христа.

Что убо ты глаголеши, яко созидая человека, Бог в начале поможение поползнутию его изготова? Что убо человек, или что есть сие, еже умрет человек? Не умирают ли рыбы великия в мори и гады, и киты, такоже и птица небесныя, и звери, и львы, и слоны великия на земли? Вся та создание Божие, якоже и человек. Буди убо, яко и восхоте бог человеку помощь изготовати: да чесо же убо ради Сыну его воплотитися, а не послати Богу иного кого на помощь худости человечестей, яко же и царь человек свой образ хитрицем или исправит или поновит⁵³.

Проблема «гуманизм и Московская Русь» в 1960–1970‐е годы оказалась в центре интенсивной научной дискуссии, которая разворачивалась как бы между двумя полюсами – последовательным отрицанием какой бы то ни было причастности русской культуры к европейскому гуманизму и некритичным зачислением самых разных фактов идейной жизни в разряд гуманистических⁵⁴. Как бы ни трактовался этот вопрос, отрицать саму его обоснованность невозможно. Плодотворный путь в его решении уже намечен А. И. Клибановым. Он ведет к искомому результату через изучение патристического наследия в книжности Древней Руси. О необходимости и перспективности такого направления поисков А. И. Клибанов писал еще в 1950‐е годы, оказавшись первым советским ученым, обратившимся к вопросу о том, в какой степени и в чем именно специфика византийско-православного религиозно-философского наследия по сравнению с «римско-латинским» предопределила своеобразие развития представлений о человеке в духовной культуре России. Клибанов уже тогда выявил роль традиций христианизированного неоплатонизма в становлении гуманистических тенденций в русской культуре задолго до наступления эпохи гуманизма на Западе. Он обратил внимание, что, например, в манифесте западного гуманизма «Речь о достоинстве человека» Джованни Пико делла Мирандолы развивает идеи, которые были, в сущности, привычными (если не рутинными) в византийской письменности⁵⁵. Дело, конечно, не в цитировании и заимствованиях, а в том, что восходящий к неоплатонизму тезис о человеке как существе, занявшем место между разными мирами и потому свободном и могущественном, был общим местом тесно связанной с христианским неоплатонизмом православной патристики. Он принят, например, Иоанном Дамаскином в «Точном изложении православной веры» – сочинении, которое было известно и авторитетно на Руси уже с XI века. Можно ли не признать, что это предполагало отличные от ситуации на Западе, исходные позиции для развития религиозной антропологии и зарождения гуманистических тенденции в ней⁵⁶?

Но проблема не сводится к вопросу о русских эквивалентах западного гуманизма. Суть ее в том, что отличия в церковных учениях западного и православного христианства сказывались не только в рафинированной мысли теологов-экзегетов и гуманистов, но в той проповеди, с которой церковь обращалась к народу и которая в течение многих веков формировала его ментальность. Насколько специфически незападные черты ментальности русского общества (если признать, что их вообще можно выделить) определялись особенностями церковно-учительной традиции? В чем именно они состояли? Один из самых надежных путей в поисках ответа – изучение приходской проповеди, агиографии и текстов, запечатлевших уже пропущенное через сознание паствы, отраженное влияние проповеди⁵⁷. Насколько «оптимистическая» (по сравнению с опытом Запада) антропология православной патристики и нормативно-проповеднических текстов вошла в пастырскую деятельность приходских священников?

В частности, различия религиозно-теологических традиций позволяет точнее и глубже понять роль и место антитринитарных воззрений в истории русских еретических и реформационных движений. На Западе антитринитаризм – или нечто очень маргинальное в опыте средневековых ересей, или признак перехода от, так сказать, «нормальной» или умеренной протестантской Реформации к радикальной. О том, насколько принципиальным был поворот от протестантской «ортодоксии» к антитринитаризму, говорит и сожжение М. Сервета по настоянию Ж. Кальвина, и факт вынужденной эмиграции итальянских антитринитариев в Польшу и Трансильванию, и ожесточенность и острота интеллектуальных баталий вокруг догмата Троицы в опыте западной Реформации. И суть всех этих споров, их центральный нерв и сердцевина – не догмат Троицы как таковой, а соотношение человеческой и божественной природы в Иисусе Христе. Когда же мы сравниваем опыт русских реформационных движений и западных, мы не можем не заметить, что переход от антиклерикализма, критики церкви как института, отрицания основных обрядов к антитринитарным концепциям и к утверждению, что Христос был обыкновенным человеком, совершался с поразительной – с западной точки зрения – легкостью. И особенно удивительно в этом отношении «христоверие» («христовщина»)⁵⁸, которое, как кажется, никак не вмещается в логику западной Реформации и даже радикальной Реформации. А ведь именно из «христоверия» выросли «сектантские» движения в России более позднего времени.