Логика оценок и норм. Философские, методологические и прикладные аспекты. Монография

Из истории философии известно, что противопоставление описаний и оценок, характерное для неклассического истолкования понятия ценности, довольно часто оказывалось причиной ошибочного отождествления истины и добра. Подобное отождествление допускали, в частности, Платон, Фома Аквинский, Г.В. Лейбниц, И. Кант, Г. Гегель и др., но об этом позже.

Таким образом, с точки зрения неклассического определения ценности истина и ценность представляют собой два противоположных по своему направлению варианта соответствия между мыслью и действительностью¹⁸. Это означает, что категория ценности столь же фундаментальна, как и категория истины. Ценности – неотъемлемый элемент любой деятельности, а значит, и всего человеческого существования. Любая человеческая деятельность, включая научное исследование, неразрывно связана с постановкой целей, следованием нормам и правилам, систематизацией и иерархизацией рассматриваемых и преобразуемых объектов, подведением их под образцы, отделением важного и фундаментального от менее существенного и второстепенного и т. д. Все эти понятия: «цель», «норма», «правило», «система», «иерархия», «образец», «фундаментальное», «второстепенное» и т. п. – являются ценностными или имеют важное оценочное содержание. Вопрос о соотношение истины и ценности является одним из аспектов более общей проблемы взаимосвязи созерцания и действия, т. е. теории и практики. Истинностный и ценностный подходы взаимно дополняют друг друга, и ни один из них не может быть сведен к другому или замещен им.

Хотя истина и ценность представляют собой отношения между идеями и вещами, в обычном употреблении и истина, и ценность предстают как свойства. Один из двух элементов истинностного и ценностного отношения, как правило, опускается. Какой именно, это зависит от исходной точки зрения, цели, ради которой сопоставляются идея и объект. Если целью является описание, то не упоминается объект, и истинной считается сама мысль (высказывание). Если цель – оценка, абстрагируются от мысли, под которую подводится объект, и ценность приписывается объекту. Именно этими своеобразными абстракциями объясняется обычное убеждение, что истина это свойство мыслей, правильно отображающих реальность, а ценность – свойство самих вещей, отвечающих каким-то целям, намерениям, планам и т. п.

Как правило, эта особенность употребления понятий «истина» и «ценность» не ведет к недоразумениям. Однако при сопоставлении истины и ценности подобных абстракций, сводящих отношения к свойствам, следует избегать.

Тенденция опускать один из элементов истинностного и ценностного отношений и считать истинность свойством высказываний, а ценность – свойством вещей, сказывается на классическом определении ценности. Суть его проста: ценностью объявляется любой предмет любого интереса, желания, стремления и т. п., или, иначе говоря, любой объект, значимый для человека или группы лиц¹⁹.

Если уточнить, что ценность – не свойство самого по себе предмета, а отношение соответствия его мысли (выраженному в языке желанию, стремлению и т. п.), стандартное определение ценности перейдет в определение, названное классическим.

Всякая оценка предполагает, помимо своего предмета и оценивающего субъекта, также определенное основание, т. е. то, с точки зрения чего производится оценивание. Нередко основание опенки только подразумевается и не находит явного выражения. Для высказывания, скажем, «Истинно, что этот стол желтый» нет необходимости указывать основание: основания всех описательных высказываний совпадают. В этом смысле они не зависят от точки зрения и являются интерсубъективными. Разные оценки могут иметь разные основания, оценочные высказывания принципиально отличаются в этом плане от описательных. Оценка «Хорошо, что этот стол желтый» эллиптична: она говорит о соответствии стола какой-то цели, идее, не уточняя, однако, последнюю. «Хорошо, что этот стол желтый, так как, имея другой цвет, он не вписывался бы в интерьер» – это полная оценка, формулировка которой включает основание. Она прямо говорит о том, что рассматриваемый стол соответствует определенной идее, а именно имеющейся идее интерьера.

С этим различием оснований описательных и оценочных высказываний связано еще одно их различие. Существуют определенные, социальные по своему происхождению стандарты хороших вещей. В этих складывающихся стихийно образцах указываются совокупности эмпирических свойств, которые, как считается, должны быть присущи вещам. Для вещей разных типов стандарты являются разными: свойства, требуемые от хороших молотков, не совпадают со свойствами, ожидаемыми у хороших адвокатов, и т. п. Не имеется, однако, явных стандартов истины. Этим объясняется тот факт, что слово «хороший» может замещать совокупности эмпирических свойств, слово же «истинный» никаких других свойств не замещает. «Истинный молоток» и «истинный адвокат» имеют мало смысла при понимании истины как соответствия мысли действительности.

Слово «истинный» употребляется, как правило, только при-менительно к высказываниям. Слово «хороший» гораздо более многофункционально. «Хорошо, что снег бел» – это эллиптичная оценка, говорящая о соответствии белого снега какой-то не указанной явно идее. «Хороший снег является белым» – в этом высказывании фиксируется одно из свойств, входящих в стандартное представление о том, каким должен быть «настоящий» снег. «Этот снег хороший» – оценка, основанием которой является «образцовое» представление о снеге, и т. д.

В разговорном языке между истиной и ценностью имеется асимметрия еще в одном аспекте. Установление истинностного отношения чаще всего специально не отмечается: просто оказать «Трава зеленая» все равно, что оказать «Истинно, что трава зеленая». Установление ценностного отношения всегда требует особых языковых средств: «Хорошо, что трава зеленая».

Все эти различия между истинностным и ценностным употреблениями языковых выражений существенно затемняют параллель, существующую между истиной и ценностью как двумя характеристиками отношения мысли к миру. Затемняют, но отнюдь не разрушают и не устраняют ее.

7. Cемантика «добра»

Анализ значений оценочных терминов – важная задача философской семантики. Нельзя, однако, сказать, что в решении этой задачи она добилась больших успехов. Причина этого отчасти в том, что систематическое семантическое исследование оценочного рассуждения началось только недавно, а частично в том, что оценочные понятия ставят перед семантикой проблемы, принципиально отличные о тех, с которыми она сталкивалась раньше.

Далее будет рассмотрен вопрос о значении или значениях «добра»²⁰. Мы будем говорить, как это делается обычно, главным образом о значениях «добра», но рассуждения о «добре» нетрудно обобщить на случай других оценочных понятий²¹.

О чем идет речь в высказывания «А является добром», чему именно приписывается в нем положительная ценность?

Одно время довольно распространенным было убеждение, что оценки являются простыми выражениями внутренних переживаний, подобными непроизвольным выкрикам, и ничего не говорят ни о предметах, которых они грамматически касаются, ни о психических состояниях людей, высказывающих оценки. Это убеждение всерьез отстаивалось, например, А. Айером²², Р. Карнапом и другими неопозитивистами.

Другим ответом на вопрос о предмете оценок является мнение, что они представляют собой высказывания людей о собственных психических состояниях (эмоциональных, волевых или интеллектуальных), интроспективные суждения, не касающиеся каких-либо внешних объектов.

Еще одна распространенная позиция сводится к утверждению, что субъект, положительно оценивающий А, не вполне адекватно выражает мысль о том, что определенная достаточно устойчивая группа людей считает А добром²³.

В других случаях положительная ценность объявляется свойством самих вещей, не зависящим (подобно весу и химическому составу) от субъекта. При этом иногда утверждается, что свойство предмета быть положительно ценным познается так же, как и все иные свойства, данные в чувственном опыте, а иногда говорится, что оно постигается интуицией. Сама интуиция истолковывается опять-таки по-разному: одними она уподобляется интуиции, открывающей нам математические истины, другими объявляется особой интуицией, служащей специально для усмотрения ценностей.

Этот перечень мнений о том, что выступает в качестве «собственного» предмета оценки «А есть добро», не является исчерпывающим. Но он достаточно наглядно показывает, что философы и этики, обсуждавшие проблему предмета оценки, как правило, игнорировали многообразие форм реальных оценок, сосредоточивали свое внимание на оценках отдельных видов, а выводы, сделанные при этом, некритически распространяли на все оценки. Достаточно, однако, обратить внимание на разнообразие функций, выполняемых такими словами, как «хороший», «плохой», «добро» и «зло», на различия контекстов, в которых могут встречаться эти слова, чтобы понять, что поиски «собственного» предмета всех оценок не способны привести к успеху. Могут оцениваться и фактически оцениваются самые разнородные вещи, и нет оснований думать, что всякая оценка обязательно касается только вещей строго определенного типа.

Слово «оценка» употребляется обычно в трех разных смыслах. Оценка в узком, или собственном, смысле – это языковое выражение, устанавливающее ценностное отношение определенного типа между мыслью и действительностью. Оценка в широком смысле – языковое выражение, в котором используются такие слова, как «хорошо», «плохо», «безразлично», «лучше», «хуже» и т. п. Оценка в самом широком смысле – языковое выражение, подводящее рассматриваемый объект под рубрику некоторой классификации или приписывающее ему некоторое значение в соответствии с принятой шкалой.

При обсуждении семантики «добра» слово «оценка» употребляется в широком смысле. При упоминании временных оценок, не содержащих аксиологических категорий, это слово употребляется в самом широком смысле.

Две функции оценочных понятий

Слово «хороший» и многочисленные его заместители в разных контекстах выполняют разные функции. Нас будут интересовать две из них: функция мотивации и функция замещения.

Ранее для обозначения функции мотивации в работах автора по семантике добра использовался широкий и потому не вполне адекватный термин «функция выражения»²⁴. Поскольку в случае оценок в широком смысле слова речь идет не просто о выражении каких-то состояний души субъекта или его чувств, а о волевых установках субъекта, его мотивах, намерениях и т. п., необходимо ввести новый, более точный термин. В качестве такого термина далее используется понятие функция мотивации. Это понятие обозначает примерно то же, что и «функция воления», «функция побуждения» и т. п.

Понятие «функция мотивации» представляется удачным, в частности, и потому, что им охватываются не только оценки, включающие аксиологические категории, но и тяготеющие к оценкам нормы, декларации, обещания, постулаты и т. п.

Понятие мотивации представляется современному человеку чем-то само собою разумеющимся. Но на самом деле оно сравнительно недавнего происхождения. Полезен поэтому небольшой исторический экскурс, поясняющий это понятие и связанное с ним понятие воление (волевого устремления).

Понятие «мотивация» впервые ввел в употребление в начале ХIХ в. А. Шопенгауэр в своей докторской диссертации, посвященной четырем возможным интерпретациям хорошо известного из традиционной логики «закона достаточного основания».

Данный закон требует обоснованности всякого знания. Это – одно из основных положений эпистемологии. Однако требование обоснованности не является логическим законом с точки зрения современной (математической, символической) логики: оно имеет к логике такое же отношение, как к психологии, физике или любой другой области знания. «Закон достаточного основания вообще не является принципом логики – ни основным, ни второстепенным. Он требует, чтобы ничто не принималось просто так, на веру. В случае каждого утверждения следует указывать основания, в силу которых оно считается истинным. Разумеется, это никакой не закон логики»²⁵.

Шопенгауэр так поясняет понятия воления и мотивации: «Исходя из познания, можно сказать, что «Я познаю» – аналитическое суждение, напротив, «Я волю» – синтетическое суждение, притом суждение a posteriori, а именно данное опытом, здесь – внутренним опытом (т. е. только во времени). В этом смысле, следовательно, субъект воления был бы для нас объектом. Глядя внутрь себя, мы всегда находим себя волящими. Однако воля имеет много степеней от едва выраженного желания до страсти…»²⁶ Тождество субъекта воления и познающего субъекта, благодаря которому (причем необходимо) слово «Я» включает в себя и обозначает то и другое, – это узел мира, и потому оно необъяснимо. Действительное тождество познающего и познанного в качестве волящего, следовательно, субъекта с объектом дано непосредственно. «…Субъект воления, – продолжает Шопенгауэр в следующем, таком же коротком параграфе, – дан самосознанию непосредственно, невозможно дальнейшее определение или описание того, что такое воление; это – самое непосредственное из всех наших познаний, притом такое, непосредственность которого должна в конечном счете озарить светом все остальные, весьма опосредствованные. При каждом воспринятом нами решении, как других людей, так и собственного, мы считаем себя вправе спросить: почему? – т. е. мы предполагаем, что этому решению необходимо предшествовало нечто, из чего оно последовало и что мы называем основанием, точнее, мотивом последовавшего теперь действия. Без мотива действие для нас так же немыслимо, как движение неодушевленного тела без толчка или тяги. Тем самым мотив относится к причинам; он уже причислен к ним и охарактеризован как третья форма каузальности…»²⁷. Вся каузальность – только форма закона основания в мире тел, данных внешнему созерцанию. Там она – связь изменений между собой, так как причина служит привходящим извне условием каждого процесса. Внутренняя сторона таких процессов остается для нас тайной, ибо мы всегда пребываем вне их. Мы видим, что данная причина с необходимостью влечет за собой такое действие, однако, как она достигает этого, что при этом происходит внутри, мы не узнаем. Мы видим, что механические, физические, химические действия, а также действия, вызванные раздражением, каждый раз следуют за соответствующими причинами, но никогда полностью не понимаем сущности процесса. Главное остается для нас тайной; мы приписываем его свойствам тел, силам природы, а также жизненной силе, но все это лишь отговорки. Hаше понимание движений и действий животных и людей также воспринимается нами как необъяснимым образом вызванное их причинами (мотивами). Мы знаем на основании своего внутреннего опыта, что это – акт воли, который вызывается мотивом, заключающимся только в представлении. «Следовательно, воздействие мотива познается нами не только извне и поэтому только опосредствованно, как все другие причины, а одновременно и изнутри, совершенно непосредственно и поэтому во всей его силе. Здесь мы как бы стоим за кулисами и проникаем в тайну, как причина своим сокровеннейшим существом вызывает действие, ибо здесь мы познаем совсем иным путем и поэтому совсем иным образом. Из этого следует важное положение: мотивация – это каузальность, видимая изнутри. Каузальность выступает здесь совсем иным образом, в совершенно иной среде, для совершенно иного рода познания: поэтому в ней следует видеть совершенно особую форму нашего закона, который предстает здесь как закон достаточного основания действия … короче, как закон мотивации»²⁸.

Это разъяснение Шопенгауэром оснований введения им понятия мотива и даже особого «закона мотивации» позволяет прояснить, что имеется в виду при употреблении понятия «функция мотивации». Шопенгауэр дает ясную характеристику этой функции. Вполне понятный недостаток этого описания – в его излишней метафоричности. Определение мотивации как «каузальности, обращенной внутрь» является, скорее всего, указанием на то, что мотивы – это особые, внутренние побудительные стимулы человеческой деятельности, «внутренние ее причины», но не причины в собственном смысле слова. Последние можно было бы назвать, в стиле Шопенгауэра, «каузальностью, видимой извне». Вряд ли разумно настаивать, как это делает Шопенгауэр, что воление не просто не является определимым, но оно даже невыразимо.

Полемика по поводу того, являются ли внутренние состояния сознания человека причинами в обычном смысле этого слова, развернулась, однако, только во второй половине прошлого века. Большинство споривших заняло позицию, внутренне близкую точке зрения Шопенгауэра.

Обычное употребление предложений типа «Это вкусное яблоко», «Мне нравится эта картина», «Я люблю музыку Баха», «Поведение этих людей возмущает меня» и т. п. – это употребление их для выражения определенных психических и волевых состояний. Чувства удовлетворения и неудовольствия, наслаждения и страдания, желания, стремления, предпочтения и т. д. могут выражаться не только с помощью таких слов, как «нравится», «люблю», «возмущен», «ненавижу» и т. п., но и с помощью наиболее общих оценочных понятий. Человек может утверждать о яблоке, что оно является хорошим, подразумевая, что яблоко доставляет ему удовольствие своим вкусом; он может назвать поведение некоторых людей плохим, желая выразить чувство возмущения, вызываемое у него этим поведением, и т. д. С другой стороны, мотивационные и волевые состояния могут выражаться и с помощью предложений, вообще не содержащих оценочных терминов. Одобрение и порицание, положительная и отрицательная реакция на ту или иную вещь или событие нередко могут быть выражены даже жестами, мимикой, восклицаниями и т. п.

Оценочные термины могут использоваться не только для выражения разнообразных мотивов или направлений воли, но и для замещения тех или иных совокупностей эмпирических свойств. Обычное употребление предложений типа «Это хороший нож», «Автомобили такой-то марки являются плохими», «В олимпиадах участвуют хорошие бегуны», «Аспирин – прекрасное лекарство» и т. п. – это употребление их с намерением указать, что рассматриваемые предметы обладают вполне определенными свойствами: являются острыми, имеют малую или большую скорость, излечивают какие-то болезни и т. д.

Множества свойств, которые могут представляться словами «хороший», «плохой», «безразличный» и т. п., очень разнородны. Когда мы говорим, что Александр Македонский был блестящим полководцем, мы приписываем ему такие свойства, как умение одержать победу над численно превосходящим противником, нестандартность решений, принимаемых в ходе сражения, способность выделить главнее направление борьбы и т. п. Утверждая о Чехове, что он являлся хорошим врачом, мы подразумеваем, что он умел поставить правильный диагноз, назначить необходимые лекарства, всегда был готов отправиться на помощь больному и т. д. Говоря об автомобиле, что он хорош, мы указываем, что данный автомобиль имеет все признаки, свойственные автомобилям (т. е. имеет колеса, руль, мотор, кузов и т. д.), и, сверх того, превосходит в каких-то своих характеристиках иные автомобили. Оценка «Это хороший нож» означает, что данный нож имеет определенные части и успешно справляется со своими задачами.

Термины «хороший» и «плохой», высказываемые в вещах разных типов, говорят о наличии у этих вещей разных свойств. Более того, «хороший» и «плохой», высказываемые о вещах одного и того же типа, но в разное время, иногда замещают разные или даже несовместимые друг с другом множества свойств.

Современники Александра Македонского, называвшие его «хорошим военачальником», имели, конечно, в виду и то, что Александр Македонский отличался незаурядной личной отвагой. Но уже ко времени Наполеона характер войны настолько изменялся, что личная смелость перестала быть необходимым достоинством крупного военачальника. Наполеон мог бы быть назван «хорошим полководцем» даже в том случае, если бы он старательно избегал грозившей ему лично опасности.

С другой стороны, неотъемлемой чертой хорошего современного военачальника является умение ввести противника в заблуждение, нанести ему неожиданный удар и т. п. Хороший римский полководец отличался, однако, как раз обратными свойствами: он не устраивал притворного бегства, не наносил неожиданных ударов и т. д.

Слова «хороший», «плохой», «лучший», «худший» и т. п., выполняющие функцию замещения, характеризуют отношение оцениваемых вещей к определенным образцам или стандартам. В этих складывающихся стихийно стандартах указываются совокупности эмпирических свойств, которые, как считается, должны быть присущи вещам. Для вещей разных типов существуют разные стандарты: свойства, требуемые от хороших молотков, не совпадают со свойствами, ожидаемыми у хороших полководцев, и т. п. Стандартные представления о том, какими должны быть вещи определенного типа, не остаются неизменными с течением времени: хороший римский военачальник вполне может оказаться плохим современным полководцем, и наоборот.

Для отдельных типов вещей имеются очень ясные стандарты. Это позволяет однозначно указать, какие именно свойства должна иметь вещь данного типа, чтобы ее можно было назвать хорошей. В частности, М. Оссовская указывает, что приближение некоторого предмета к образцу так явно зависит от наличия у этого предмета определенных свойств, что высказываемое о нем слово «хороший» прямо означает эти свойства. Например, способность давать высокий урожай столь очевидно относится к условиям, которым должна удовлетворять хорошая земля, что выражение «хорошая земля» попросту означает то же, что и «урожайная земля». Сходно, «хорошая семья» означает обычно то же, что и «семья, живущая в согласии», «хороший друг» – то же, что и «друг, на которого можно положиться» и т. д.²⁹ В случае других вещей стандарты расплывчаты и трудно определить какие именно эмпирические свойства приписываются этим вещам, когда утверждается, что они хороши. Легко сказать, например, какие свойства имеет хороший нож для рубки мяса или хорошая корова, сложнее определить, что человек понимает под хорошим домом или хорошим автомобилем, и совсем трудно вне контекста решить, какой смысл вкладывается в выражение «хороший поступок» или «хорошая шутка».

Для вещей отдельных видов вообще не существует сколько-нибудь определенных стандартов. С ножами, адвокатами, докторами и шутками приходится сталкиваться довольно часто, их функции сравнительно ясны и сложились устойчивые представления о том, чего следует ожидать от хорошего ножа, доктора и т. д. Хороший нож – это такой нож, каким он должен быть. Для пояснения того, каким должен быть нож, можно назвать несколько свойств из числа входящих в устоявшееся представление о хорошем ноже. Но что представляет собой хорошая планета? Сказать, что это такая планета, какой она должна быть, значит, ничего не сказать. Для планет не существует стандарта или образца, сопоставление с которым помогло бы решить, является ли рассматриваемая планета хорошей или нет.

Две функции, характерные для оценочных терминов (функция мотивации и функция замещения), независимы друг от друга. Слова «хороший», «плохой», «лучший» и т. п. могут иногда использоваться лишь для выражения определенных состояний сознания оценивающего субъекта, а иногда только для указания отношения оцениваемого предмета к некоторому стандарту. Нередко, однако, эти слова употребляются таким образом, что ими выполняются обе указанные функции.

Высказываниями, подобными «А является грубым человеком», «В – хороший отец», «С – наглый лгун», не только описывается поведение людей А, В и С, но и выражаются определенные побуждения, или мотивы, вызываемые этим поведением. Большим упрощением было бы объявлять эти высказывания чистыми описаниями и отождествлять их с фактическими утверждениями. Ошибкой было бы и заключение, что эти и подобные им высказывания только выражают субъективные мотивы и ничего не описывают. В частности, Э. Томас пишет, что, называя человека сильным, мы прежде всего описываем его; этого сильного человека мы можем оценить, а можем и не оценивать. Но если мы говорим о человеке, что он груб, то ни описание, ни оценка не являются строго первичными, «грубый» – это оценочное слово с фактической ссылкой»³⁰. Предложение «С – лжец»», как оно употребляется обычно, является описательным в двояком смысле: оно указывает, что высказывания субъекта С, как правило, не соответствуют фактам; оно говорит, кроме того, что это несоответствие можно квалифицировать, пользуясь существующими стандартами, как ложь, а С назвать лжецом. Этим же предложением выражается также осуждение двоякого рода: субъективное неодобрение поведения С человеком, называющем С лжецом, и порицание поведения С, группой людей, к которой относятся говорящий и которой принадлежат используемые им стандарты.

Возможность употребления оценочных понятий для указания степени приближения рассматриваемой вещи к определенному стандарту допускалась многими философами и этиками. Она упоминалась, в частности, Л. Витгенштейном, М. Оссовской, Г.Х. фон Вригтом. Витгенштейн проводил, в частности, различие между двумя смыслами слова «хороший»: относительным и абсолютным (он называл их также обыденным и этическим соответственно). Быть хорошим в относительном смысле – значит приближаться к определенному существующему стандарту. Например, стул является хорошим, если он служит заранее определенной цели, и слово «хороший» в выражении «хороший стул» осмысленно постольку, поскольку эта цель предварительно зафиксирована. Хороший пианист – это пианист, способный исполнять отрывки определенной трудности; правильная дорога – это дорога, ведущая к заданной цели, и т. п. Высказывания об относительных ценностях являются, по мысли Витгенштейна, фактическими. Их можно сформулировать так, что они потеряют всякую видимость оценочных суждений. Например, высказывание «этот человек хороший бегун» можно заменить утверждением, что данный человек пробегает определенную дистанцию за определенное время. Иначе обстоит дело с высказываниями об абсолютных ценностях, или с этическими высказываниями. Они не являются фактическими и не следуют из фактических высказываний. «Если бы кто-то оказался всеведущим и изложил в одной книге все свои знания о движениях всех тел во вселенной и состояниях умов всех людей, то в этой книге не было бы ничего, что можно было бы назвать этическим суждением или что имплицировало бы этическое суждение»³¹. Оссовская пишет, что когда мы говорим о ком-то, что он является хорошим врачом, хорошим теннисистом, хорошим судьей, лучшим, чем кто-то иной, шашистом или скрипачом, мы имеем в виду приближение этого человека к определенному образцу: образцу врача, скрипача и т. д. Такое употребление слов «хороший» и «плохой» не ограничивается людьми, оно относится также к животным, орудиям труда и т. п. (об этом говорят такие, например, высказывания: «Хороший дворовый пес должен быть злым», «Хороший доклад должен быть коротким», «Хороший нож должен быть острым» и т. п.). Оссовская отмечает также, что когда мы хвалим некоторое орудие труда, значение слова «хороший» сливается со значением оборота «служит для такой-то цели»: орудие соответствует своему образцу, только если оно справляется с целью, для выполнения которой оно было создано³².

Нужно признать тем не менее, что философы и этики, увлеченные поисками таинственного собственно морального смысла «хорошего», «плохого» и подобных понятий, постоянно недооценивали способность этих понятий замещать множества эмпирических свойств и не придавали должного значения исследованию ее роли в моральном рассуждении. Те же, кто считал все оценки только выражениями чувств, просто игнорировали функцию замещения.

Одним из следствий недооценки функции замещения является почти полная неисследованность понятия образца или стандарта, необходимого для анализа этой функции.

Для наших целей важно отметить, что стандарт, касающийся предметов определенного типа, обычно учитывает типичную функцию предметов этого типа. Помимо функциональных характеристик стандарт может включать также некоторые морфологические характеристики.

Например, никакой молоток не может быть назван хорошим, если с его помощью нельзя забивать гвозди, т. е. если он не способен справиться с одной из тех задач, ради выполнения которых он был создан. Молоток не будет также хорошим, если он, позволяя забивать гвозди, имеет все-таки совсем плохую рукоятку.

Стандарты для вещей других типов могут не содержать морфологических характеристик. Таковы, в частности, стандарты, имеющиеся для врачей, адвокатов и т. п.

Проведение ясного различия между двумя принципиально разными функциями оценочных понятий позволяет объяснить многие странные на первый взгляд особенности употребления этих понятий.

Слово «хороший» может высказываться об очень широком круге вещей: хорошими могут быть и ножи, и адвокаты, и доктора, и шутки и т. д. Разнородность класса хороших вещей заметил еще Аристотель³³. Он использовал ее как довод против утверждения Платона о существовании общей идеи добра. Хорошими могут быть вещи столь широкого и столь неоднородного класса, что трудно ожидать наличия у каждой из них некоторого общего качества, обозначаемого словом «хорошее».

Факт необычайной широты множества хороших вещей несомненен. Ему придается важное значение как семантиками, так и этиками³⁴. Иногда проводится различие между разнообразием вещей, о которых можно сказать, что они хороши, и разнообразием смыслов, которые имеет слово «хороший», когда оно высказывается о разных вещах. Г. фон. Райт пишет в этой связи: «То, что и вина, и плотники, и голоса могут быть хорошими, является примером того, сколь разными могут быть хорошие вещи. То, что “хороший” иногда означает “приятный на вкус”, иногда “искусный”, а иногда “целебный”, является примером того, как разнообразны формы “добра”. Аристотель не приводил ясного различия между этими двумя видами разнообразия. Его довод против общей идеи добра основывается на разнообразии хороших вещей, а не на разнообразии форм слова “хороший”. Очевидно, однако, что первое разнообразие является производным относительно второго. Не разнородность множества хороших вещей является причиной того, что существует много разных форм слова “хороший”, а многообразие форм “хорошего” обусловливает то, что крайне несходные по своему типу вещи могут быть хорошими»³⁵.