Kitobni o'qish: «Калинов мост»

ВИФЛЕЕМСКАЯ ЗВЕЗДА

 
Спасибо, Господи, за боль
и за Любовь, что мне послал!
Я жизнь – несыгранную роль —
ещё в стихах недописал,
недоболел, недолюбил,
недомолился перед сном,
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждая по судьбе,
то неприютен, то весёл,
я вновь и вновь скажу Тебе:
Спасибо, Господи, за всё!
Я снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.
 

БАЛЛАДА О РУССКОМ ЯЗЫКЕ

 
Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языковый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!
 

«Что случилось снова с вольною Россией…»

 
Что случилось снова с вольною Россией?
Ей сменил обнову вроде как Мессия.
Заиграли дудки в полдень раскалённый,
пляшут незабудки – все они гулёны.
Не откусишь злата, не поймёшь несчастья.
Русь не стала свята в денежном ненастье.
Всякий рвётся к власти – это стало модным!
Где же наше счастье? Что же наши годы?
Не хватает силы взлёту на изломе,
но живёт Россия в лютом буреломе!
Но пройдёт невестой в клевере и мяте!
Все мы будем вместе с нашей Русью святы.
Пьяные дворяне – в лоскуты, в дремоту.
Все мы россияне, все мы обормоты…
 

«За окнами гуляет новый век…»

 
За окнами гуляет новый век.
Но что ему? Ему никто не нужен.
Лишь время укорачивает бег,
Одетое в плюмаж из белых кружев.
Лишь на каноне тонкая свеча
рыдает об исчезнувшем столетье.
и ветер, по привычке в дверь стуча,
плетёт свои таинственные сети,
которыми опутаны дома.
Январь упрямо день за днём листает
и кажется, что белая зима
пришла затем, чтоб больше не растаять.
Но лёгкий бриз в июльскую жару
и вспоминаю: так меня ласкала
прекрасная царица на пиру
и Золушка, желающая бала,
Воздушное касание руки,
как ветерок, тревожит и ласкает,
Мы так с тобою были далеки,
волшебница по имени Морская.
 

«Осеннего солнца овал…»

 
Осеннего солнца овал.
Опала листва. И твоими
глазами я бредил и звал,
и тихо шептал твоё имя.
Ранимый – поэтому хам,
беспечный, как рыцарь удачи,
в душе не построивший храм
и видевший как-то иначе
всю эту беспутную жизнь,
которая будет иною
лишь после гулянок и тризн,
и, может быть, нового Ноя.
Осеннего солнца овал.
Забыто заветное имя.
Я жизнь беззаботно проспал,
но с бабами…
И какими!
 

ПЛАЧ

 
Ну, куда же ты, скажи мне, идёшь?
Без меня ты все равно пропадёшь.
Тихо ляжет перекрёсток дорог
нерешённою проблемой у ног.
Много было, много будет и есть
самых нежных, самых правильных здесь.
Но на том, на непроезжем пути
никого тебе уже не найти.
Ну, куда же ты из дома в бега,
даже если за порогом снега,
даже если стынь и стон, и война…
Ты забыл, что я осталась одна!
Ты идешь туда, где жизнь-круговерть,
а найдешь невесту с именем Смерть.
 

«Я превратил себя в раба…»

 
Я превратил себя в раба
страстей, эмоций и желаний.
Тяжёлый смрад воспоминаний
в ночи, как чёрная звезда.
Баланс на грани острия!
Обломок взорванной планеты
сверлит вселенную. Но это
всего лишь точка бытия.
Зеленоглазая змея
свилась клубочком возле чаши.
Эквилибрист весельем страшен,
тропарь Пришествию поя.
Не я восстану из земли,
красуясь белыми костями,
не я, а тот, кто жил страстями,
да сжег мосты и корабли.
 

БАЛЛАДА О СМЕРТИ

 
Я пел её. Я пел о ней
Во время взлетов и уныний,
безумный маленький Орфей
в огромной гибельной пустыне.
 
 
Остынет мир в объятьях сна.
И вот она легка, капризна
идёт, как счастье, как весна,
как возрожденье к новой жизни.
 
 
Мы все живём полушутя.
Как ни крути, но так бывает:
любая мать, родив дитя,
его же к смерти обрекает.
 
 
Ах, первородный этот грех:
любовь к ушедшему.
И ныне
пою ее – богиню всех —
в огромной гибельной пустыне.
 

«Мой сон, как сонный парк осенний…»

 
Мой сон, как сонный парк осенний.
Я верен сердцу своему.
В секунде тысячи мгновений,
не улетающих во тьму.
Но в парках золото слетает
на серый жертвенник аллей.
в её глазах снежинка тает
И словно шепчет:
Пожалей!
Милей тебе октябрь и злато,
чем невесомый белый пух,
но он покроет меч и латы,
и щит, и упряжь. Это дух —
он сам, как лёгкая пушинка.
Смотри в глаза её, смотри!
Там только белые снежинки.
Ни дня.
Ни ночи.
Ни зари.
 

РЕКВИЕМ

 
Умирают мои рассветы,
превращаются дни в закаты.
Скажет кто-то: он был поэтом
не сейчас, а тогда когда-то.
Латы ржавчина источила,
истончала былая доблесть,
поубавилась даже сила
и ещё потерялась совесть.
Повесть о настоящем друге
про меня сочинит девчонка.
И сокроет шальная вьюга
белый абрис и голос звонкий.
Не услышу я песнопений
ни ругательных, ни хвалебных,
но словами стихотворений
я украшу в церквах молебны.
 

«Было принято в мире ошибки прощать…»

 
Было принято в мире ошибки прощать
тем, кто веселы, песенны, юны.
И не стоит внимания впредь обращать
на оскал многоликой Фортуны.
Пусть в избушке моей ни воды, ни огня
и с Пришествия грязные сенцы.
Я же юн от рожденья, простите меня!
Я навеки останусь младенцем.
В дюнах ветер игриво валяет песок
и на полюсе льды провалились.
Что случилось?
А просто берёзовый сок.
Что случилось?
А люди влюбились.
Просто вновь прорывается солнце в зенит
и мотор не взорвался на взлёте.
Память предков опять человеков хранит
Для чего? —
вы меня не поймёте.
Или, может, поймёте по-своему.
Так понимали во Франции Жанну.
Понимали в огне Аввакума и мрак
опоясавший пламя Джордано.
Всем любезен огонь и веселье взахлёб:
на углях рождено Возрожденье.
Что случилось?
А просто растаял сугроб
И грядёт соловьиное пенье.
И не ждёшь никаких человеческих благ —
просто радость творца и творенья.
Я же юн от рожденья.
Рассеется мрак
под волной соловьиного пенья.
 

«Нулевое пространство-время…»

 
Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нем заперт навеки с теми,
кто возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков
и в песчаной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьем нелегко,
но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые, мы же Божьи!
Даже если и дураки.
 

«Опять собираюсь в дом…»

 
Опять собираюсь в дом,
в котором меня не ждут,
который идёт на слом,
где души и песни жгут.
Я там собираю дым
потушенных сигарет
да призрачные следы
летящих сквозь ночь карет.
И лёгкий – через века —
кокетливо-томный взгляд.
И только к строке строка
Не строится…
ну, никак.
 

«Не пели…»

 
Не пели.
Не пили больше
Друзья мои “за упокой”!
Я жил нелюдим и брошен
уже неживой судьбой.
Зачем же по мёртвым плакать,
тем более голосить?
Опять под ногами слякоть
у тех,
кто остался жить.
А мне, может быть, не плохо
в загробном моём миру:
стихов подбираю крохи,
как пряники на пиру.
Пусть жизнь ваша будет сладкой,
пусть лето,
пусть снегопад.
За вами следит украдкой
мой грустно-веселый взгляд.
 

БЕССМЫСЛЕННЫЙ ПОДВИГ ЯСОНА

 
Платино-оранжевая шкура
некогда игривого барана —
глюк почище пьянок Эпикура
и семи чудес Мазандарана.
Рана умирающей Эллады,
надо ли грустить о шкуре этой?
Но кому-то счастья всё же надо,
и, конечно, вечного рассвета.
Раздобыли доблести в Колхиде
(не без женской хитрости понятно),
мол, теперь в Элладе все увидят
кто им счастье привезёт обратно.
Но не заструились мёдом реки,
клячам не прибавилось аллюра
и беспечные – как, впрочем, все мы – греки
пропили сиятельную шкуру.
Игры у разбитого остова
волнами исхлёстанного “Арго”.
Да, он жил до Рождества Христова
и не знает кисти Леонардо.
 

«Я сегодня грущу по причине…»

 
Я сегодня грущу по причине,
что не держат тебя тормоза.
– Я подарок любому мужчине, —
ты сказала, потупив глаза.
Бьются тёмные волны о камень,
бьются в небе клочки облаков.
С кем ты:
с жертвами? со стрелками?
В лёгком клёкоте чёрных курков.
Ты ничуть не подвластна кручине,
соболиные брови вразлёт.
Ты подарок любому мужчине,
как “Титанику” айсберга лед.
 

«Мой образ мрачного шута…»

 
Мой образ мрачного шута:
тщета стремлений и желаний
и горький скарб воспоминаний,
души и тела нищета.
Проста обыденная мысль:
Жить безсеребренником глупо.
Но кто там, кто словами скупо
пронзает взмыленную высь?
Но кто там, кто на край небес,
как на кон, свой талант поставил,
кто плакать девочку заставил
от счастья в облаке чудес?
Кто у святого алтаря
познал свет разума и веры?
Но день и снег сегодня серый…
но никого…
Ошибся я.
 

«Нет у меня ни друзей, ни врагов…»

 
Нет у меня ни друзей, ни врагов.
А заводить – это надо ли?
Шорохом лёгких девичьих шагов
небо расколото надвое.
Шёпотом мудрых седеющих лип
склеило время столетия.
Чудится мне то ли смех, то ли всхлип.
Дождик, по-старчески сетуя,
сеется нудно на крыши домов —
льёт из раскола небесного,
не превращаясь ни в лёд, ни в вино,
ни в отраженье чудесного
шёпота мудрых седеющих лип.
Как отозваться хотелось мне
на не расслышанный смех или всхлип!
Жаль, не хватило ни смелости,
ни обаятельных нежных стихов
в вешних соцветиях радуги.
Нет у меня ни друзей, ни врагов.
Да и не знаю: а надо ли?
 

«Пронзительная проза. Но в стихах…»

 
Пронзительная проза. Но в стихах.
Стихи еще пронзительней. Но в прозе.
Цветет нарцисс, мечтающий о розе,
а роза прозябает в лопухах.
Не в прозе ли покоится душа?
Восстав из пепла, скоро станешь прахом
и в будущее верится со страхом,
и душит полночь.
Мерно.
Не спеша.
Пороша хороша для ноября:
прикрыть больную слякотную землю.
Но трудно промороженному стеблю
дрожать и верить, что взойдет заря.
Не говоря своим, чужим – любым
о чистой прозе стихотворной строчки
и о стихах, что в прозу вкрались ночью,
я – всплеск огня и я – тягучий дым.
 

«Как прежде, бегу и тону…»

 
Как прежде, бегу и тону
в сумятице призрачных дел.
Я встретил тебя потому,
что встретиться очень хотел.
Я встретил тебя потому,
что небо смотрело на нас
сквозь неощутимую тьму
мильонами ангельских глаз.
Не встреча, а так, пастораль
прозрачного небытия:
зачем тебе циник и враль,
зачем мне стандартность твоя?
В сумятице призрачных дел
бегу, догоняю, лечу.
Я радости дать не сумел,
Печали твоей – не хочу.
 

«Я замкнут в замкнутом пространстве…»

 
Я замкнут в замкнутом пространстве
осенним солнечным лучом,
ловлю себя на окаянстве,
но не жалею ни о чём.
Плечом раздвинув ночь пустую,
себя пытаюсь обмануть.
Опять вокруг зима лютует,
засыпав снегом торный путь.
Заснуть бы тихо, безучастно,
сказав печальное “Прости…”
Пусть будут счастлива и счастлив
те, кто встречались на пути.
Но снова в замкнутом пространстве
то взрыв, то вихрь, то круговерть.
И жизнь прекрасна в окаянстве,
когда за ней маячит смерть.
 

«Отщебетали в парках птицы…»

 
Отщебетали в парках птицы,
но город требует поэм.
И по столице след искрится
пахучих белых хризантем —
тотем не для богатых нищих
и не для нищих богачей.
И в подворотнях ветер ищет
мерцанье трепетных свечей.
Ключей от рая не отыщешь.
Но почему же там и тут
в часовню старого кладбища
молиться странники идут?
Падут снежинки на дорогу
неразрешённых мной проблем.
Но след людей, идущих к Богу,
в благоуханье хризантем.
 

«Пыльный дух отгоревшего дня…»

 
Пыльный дух отгоревшего дня
и полынное слово: прости!..
С языком золотого огня
ты меня отпусти, отпусти.
Отпусти ты меня на простор,
где осколки луны в небесах
начинают пустой разговор
о грядущих несбыточных снах.
Отпусти, я прошу, отпусти!
Ждёт меня мой не пройденный путь.
И полынное слово “прости”
позабудь, как меня, позабудь.
По разбитой гуляю луне —
я опять у судьбы не в чести.
Что ж ты снова приходишь во сне?
Отпусти ты меня, отпусти.
 

«Познавая сущность Иисусности…»

Сестре Галине

 
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
быть хочу искусным в безыскусности,
но не указующим перстом.
Оставляя в прошлом страсть и страстности,
тайну покаяния познать
я хочу. Хочу причастности
к Истине Пресветлой.
Исполать!
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
я познаю сущность Иисущности
в самом сокровенном и святом.
 

«На этом весёлом свете…»

 
На этом весёлом свете
мне не нужны слова
и я на дорожной ленте
заметен уже едва
среди миллионов нищих
и мудрых, как жизнь, бродяг.
Здесь каждый чего-то ищет
и каждый чему-то рад.
Врага обретя и друга,
наперсника и лжеца
увижу, что ночь да вьюга
пила с моего лица.
На мудрость не хватит силы.
Для глупости нет ума.
И даже сырой могилы
меня не приемлет тьма.
Хромает по лужам ветер,
жуя нитяной мотив.
На этом веселом свете
я только любовью жив.
 

«На медных крышах солнце пламенеет…»

 
На медных крышах солнце пламенеет
и листьев пламенеющих обвал.
А кто из нас о прошлом не жалеет?
Кто не проигрывал, поверь, тот не играл.
Упал октябрь в Москву струною звонкой
и тонкий воздух сказочен и тих..
И ветерок пушистый, как болонка,
кружится, заплетая листья в стих.
Пустых не понимая рассуждений
о непреложном смысле бытия,
хочу запомнить счастье тех мгновений,
где никого,
где только Бог и я.
На медных крышах солнце пламенеет
и я твержу, как раньше повторял:
не радуйся тому, что ты имеешь
и не горюй о том, что потерял.
 

«Летит над болотом зелёная мреть…»

 
Летит над болотом зелёная мреть
и жизнь засосало в болото
настолько, что хочется лечь, помереть —
не слушать болота икоту.
Тускла позолота на Божьих церквах,
по кочкам бредут пилигримы.
И в этих не русских, но русских краях
всё зимы да зимы, да зимы.
Народ!
Помолись, оглядись не спеша —
на родине ты иль в изгнанье?
Тогда ты поймёшь, как рыдает душа,
как страждет она покаянья.
 

«Ты меня разбуди, но только…»

 
Ты меня разбуди, но только
не на утренней белой зорьке:
воздух утра хмельной и горький,
словно первой любви настойка.
Ты меня разбуди, но в полдень
нестерпимое солнце светит
или рыщет колючий ветер,
чтоб обиды свои припомнить.
Ты меня разбуди, но вечер
не для этого красит окна
негасимым кровавым оком —
не со мною он ищет встречи.
Ты меня разбуди, но в полночь
не моей ты желаешь ласки.
Лучше спать мне и видеть сказки,
чем невидящий взгляд запомнить.
 
 
Ты меня разбуди…
 

«Постоянный страх оказаться вне…»

 
Постоянный страх оказаться вне
досягаемости земли.
И поэтому снова не спится мне,
если рядом жгут корабли.
Если душу тревожит забытый хмель
неземных продувных морей.
Если снова поёт беззаботный Лель
у закрытых чужих дверей.
Не стареющий странноприимный дом,
что на Млечном стоит пути,
где родился и жил, и умрёшь шутом,
где любимую не найти,
где ухватит за полу малины куст:
мол, куда ты, дурной, постой!
Воздух сумерек снова и прян и густ —
старорусский крутой настой.
С той ли, с этой ли стороны
ожидается дым-пожар?
Иль не молишься ты за ны,
куренной монах Кудеяр?
Ярость века сгорит в огне,
ляжет копотью в полземли.
И поэтому снова не спится мне,
если рядом жгут корабли.
 

«Что-то в мире сложилось не так…»

 
Что-то в мире сложилось не так:
правит смертными одиночество,
будто стаи голодных собак
воздают нам последние почести.
Холод глаз.
И души пустота.
И такое сплошное безмолвие,
будто здесь никогда, никогда
не сверкала безумная молния.
Ни молитвы…
Ни Бога…
Ни сна…
Одиночество – страсть или таинство?
Не бывает средь мёртвых весна,
только страх да стремление к старости.
Счастлив тот, кто забудется сном,
ни грехом, ни стихом не отмеченный.
Чёрный ангел накроет крылом
твои нежные смуглые плечи.
 

«Сегодня будет ураган…»

 
Сегодня будет ураган.
Я это знаю, но
испепеление землян
не мной предрешено.
Виной всему гнетущий рок,
проклятие небес:
и сонно смотрит на восток
тысячелетний лес.
Оттуда – жизнь,
оттуда – смерть.
И на семи ветрах
последний смертный – интроверт —
развеет мёртвых прах.
И вой его вонзится в ночь,
как боль от сотен ран,
и улетит куда-то прочь,
и стихнет ураган.
 

«Спасибо, Господи, за боль…»

 
Спасибо, Господи, за боль
и за любовь, что мне послал.
Я жизнь – несыгранную роль —
еще в стихах не дописал,
недострадал,
недолюбил,
недомолился перед сном.
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждаю по судьбе
то неприютен, то весёл.
И я опять скажу Тебе:
спасибо, Господи, за всё.
И снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.
 

«Эти огненно-снежные волосы…»

 
Эти огненно-снежные волосы
разжигают вселенский пожар.
И планету от полюса к полюсу
сотрясает подземный удар.
Знак огня: пепел в небе качается,
на луне оставляя следы.
Не пойму, как же он сочетается
с разделительным знаком воды?
От беды, как известно, не спрячешься —
пусть артачится дождь за окном,
пусть в огне саламандра маячится,
пусть в углу улыбается гном.
Эта огненно-медная женщина —
то ли счастье, а то ли беда.
Но от полюса к полюсу трещина,
но от сердца до сердца вода.
 

«Жизнь потеряла всякий смысл…»

 
Жизнь потеряла всякий смысл.
Чего мне ждать?
К чему стремиться?
Летят сиреневые птицы
на мыс, где умирает мысль.
Где череп чёрные глаза
таращит в сумрачное небо.
Быть может, он несчастным не был,
его хранили образа.
От человека – ни следа.
лишь полночь молния пронзает.
Любовь взаимной не бывает
на этом свете никогда.
 

«Ночь…»

 
Ночь.
Над водой разливается
тяжкий гудок, будто стон.
Всё, словно сон, забывается,
всё превращается в сон.
Видел на свете не мало я —
в ликах старинных икон
есть чистота небывалая.
Всё превращается в сон.
Мыслил коснуться ладонями
счастья, что долго искал.
Но за бегами-погонями
только себя потерял.
Но за слезами незванными
тихий приходит покой,
нежно прикрытый туманами,
словно Господней рукой.
Звёзды на волнах качаются.
Пасха. Малиновый звон.
Всё, словно сон, забывается,
всё превращается в сон.
 

«Снова Пасха. И снова снег…»

 
Снова Пасха. И снова снег.
Но, как – будто сто лет назад,
слышал я твой жемчужный смех,
видел я твой алмазный взгляд.
Снег на улице,
смех в душе.
Нет, скорее наоборот.
Ночь-красавица в парандже
изменяет планет полёт.
Ни назад пути, ни вперёд.
Святый Боже, оборони!
Топит снега водоворот
жизни призрачные огни.
Обмани меня – обними,
чтобы чёрный растаял снег.
Не молчи, молю! Позвони,
если я ещё человек…
 

РОМАНС

 
Оставь меня, не надо сожалений.
Оставь меня, не надо томных взглядов.
Твоя любовь – лишь несколько мгновений
сверкала искрой в танце снегопада.
А надо ли жалеть и возвращаться
к раздавленным словам и жалким нотам?
Но так хотелось просто улыбаться,
но так хотелось лёгкого полёта.
Оставь меня, я не хочу печальных
твоих речей об истине глубокой.
И не тревожь касанием случайным:
я и с тобой останусь одиноким.
За окнами опять танцует вьюга
и чьи-то искры в танце улетают.
Как жаль – мы не увидели друг друга,
зима любви пришла, что б не растаять.
 

«Боль мою не измерить словами…»

 
Боль мою не измерить словами.
Разливаются вспышки комет
над поваленными тополями.
Званных много да избранных нет.
Оборванец, скажи мне, родимый,
для чего ты родился на свет
бесприютный, с душою ранимой?
Званных много да избранных нет.
Обозначить чужие пороки —
легче лёгкого, вот в чём секрет.
Божий Сын тоже был одинокий…
званных много да избранных нет.
И, когда ты пройдёшь спозаранку
по тропинке не пройденных лет,
не разглядывай жизни изнанку.
Званных много да избранных нет.
 

«Исчезают хрустальные замки…»

 
Исчезают хрустальные замки.
По расхристанному календарю
хлопья снега, скуля, как подранки,
улетают в больную зарю.
Говорю.
Говорим.
Разговоры
вместо жизни и вместо любви,
словно снег,
что окажется скоро
каплей влаги.
Подснежник сорви,
закуси его нежную зелень
да смотри на восток, там, где снег,
будто егерем, мартом подстрелен
и где вьюга закончила бег —
берег сна, нескончаемый берег
не дождавшихся жён и невест.
А на стыке Европ и Америк
люпус люпуса всё-таки съест.
Так в подранков впиваются волки
и по насту, просевшему стон.
Лишь на замки хрустальных осколки
капли сна, словно слёзы с икон.
 

«По острогрудым ветхим крышам…»

 
По острогрудым ветхим крышам
плывут Москвы печальной запахи.
Не дай вам Бог остаться лишним
на многолюдном вечном празднике.
И не понять, и не услышать
стихи, оброненные мальчиком.
И только запахи по крышам
да кот, свернувшийся калачиком.
И вековечный зов:
любимый!..
И крик безмолвия:
любимая!..
Проходит день невозвратимый,
проходит жизнь невозвратимая.
По стенам пляшет лунный зайчик,
реальность, связывая с небылью.
Но слышу снова:
был ли мальчик?
быть может, мальчика и не было?
 

«Кружится зима снежная…»

 
Кружится зима снежная.
Неженка моя нежная,
ты ответь-скажи, где ж они
ласковые дни в пламени
взгляда твоего нежного
и совсем чуть-чуть грешного?
Обожать тебя, неженка,
и в твоих руках нежиться —
это ли не суть, главное
в суетной мирской гавани?
Только ты скажи, нежная,
можно я тебя бережно
пронесу сквозь вьюг множество
на руках своих.
Можно ли?
 

«На небе месяц, словно шрам…»

 
На небе месяц, словно шрам,
тоскливый вой собак.
Кто разбросал по лунным снам
поэтов и бродяг?
Кто руки тянет через ночь
к звезде, которой нет
на небосклоне. И невмочь,
сливаясь с эхом лет,
мне ждать и верить, что заря —
знамение небес.
И стать листком календаря
в ночь сказок и чудес.
Не знать с кончиной декабря,
что новый век грядёт,
что вьюга лист календаря
случайно оборвёт.
 

«По задворкам нахальная вьюга…»

 
По задворкам нахальная вьюга
продолжает собакой шнырять.
Люди ищут в потёмках друг друга
для того чтобы вновь потерять.
Не могу быть сложнее и проще,
не хочу воду в ступе толочь.
А по мартовской Марьиной Роще
за деревьями прячется ночь
не мрачна, не страшна – неоглядна.
Я по ней не блуждал никогда.
Ты – мой свет.
Ты – моя Ариадна.
Невечерняя в небе звезда.
Но в ночи водопадовы струи
могут вдребезги камень разбить.
Возврати мне мои поцелуи,
чтобы смог я тебя разлюбить.