Kitobni o'qish: «Пароход»
Глава I
Мсье
На третьем этаже доходного дома, в крохотной комнатке, на узкой кровати, завернувшись в старый турецкий халат, лежал мужчина и безучастно смотрел в окно. Но эта безучастность была обманчивой: он напряженно думал, как ему в ближайшие три дня раздобыть хотя бы пятьсот франков, и конкретные мысли у него на этот счет были.
Уже третий день непрерывно шёл дождь. Он был то моросящим, будто пыльным, то лил, как из ведра, то поливал кое-как, словно из худой лейки. Эта текущая сырость просачивалась и впитывалась во всё, во что только могла, и что только не могло её отторгнуть. Видимо, поэтому и воздух в комнатке был влажным – водяным паром из чайника, забытого на огне.
В дверь просительно постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, донёсся девичий голос:
– Мсье!.. Простите, мсье, вам принесли письмо!
– Да-да, Лиля! Одну секунду! Я оденусь!
Мужчина стремительно поднялся, снял халат, аккуратно повесил его на спинку венского стула – единственного в комнатке, и выпрямился. «Оденусь», было им сказано, верно, лишь затем, чтобы принять подобающую осанку, ибо мужчина на самом деле был одет. На нём был серый кардиган, тёмно-серые брюки и чёрные носки. Он взглянул на себя в тусклое круглое зеркало, висящее напротив кровати, мол, как я выгляжу? чисто ли выбрит? не измято ли лицо? поправил ладонью тёмно-русые волосы, пригладил пальцем тоненькие усики, воткнул ступни в мягкие шлёпанцы, неслышно подошёл к двери и открыл её.
За ней стояла девушка во всей своей худенькой красоте семнадцати лет. Её звали Лилиан, или как он называл её на русский манер – Лиля. Она была дочерью господина Мартена, у которого он снимал комнату с кроватью, стулом, столиком, зеркалом, настенными часами и платяным шкафом. Уют тут тоже присутствовал: половичок на полу у кровати, скатерть на столике, оконные шторы и абажур у потолочной лампы – вполне сносно.
– Мсье, вам письмо, – повторила она, с улыбкой протянув ему запечатанный конверт.
– Спасибо, Лиля, – он тоже улыбнулся, принимая его.
Полгода назад, когда он впервые назвал её Лилей, она вопросительно взглянула на него и переспросила: «Как вы сказали, мсье?» «Лиля, – повторил он и пояснил: – Если бы ты была русской, то близкие тебе люди и твои друзья называли бы тебя Лиля». «Лиля́, – повторила девушка, привычно ставя ударение на последнюю букву, поскольку отец и подруги сокращённо называли её Лили́. «Нет, – поправил он: – Ли́ля. Ударение на вторую букву. Послушай, как ласкательно звучит: Лиля, Лилечка, Лиленька, Лилианночка». «Ли́ля, – теперь правильно произнесла она, чуть подумала и сказала: – Мне нравится, – но тут же строго определила пределы своего «нравится»: – Но так меня называть будете только вы, мсье!»
Взяв у девушки конверт и, усматривая вопрос в глазах юной парижанки, вот-вот готовый слететь с её губ, и наверняка зная, что его слова будут не тем ответом, какой бы она сейчас хотела от него услышать, он всё-таки сказал:
– Да, я помню, что должен твоему отцу за комнату. В ближайшие дни я непременно заплачу. Я не видел его уже три дня, и поэтому не мог сообщить ему об этом. Он ещё не вернулся из Лиона?
– Мсье! – воскликнула девушка, не скрывая возмущения. – О чём вы?! Да и?.. Да и разве мой папа когда-то спрашивал с вас деньги?!
– О чём же тогда ты хотела меня спросить?
– То, о чём уже целый месяц не спрашивала, мсье!
Он снова улыбнулся:
– Нет, Лиля. Наш пароход пока не пришёл.
– М-м-м! – Девушка сделала капризное личико, раздражённо топнула каблучком, резко повернулась и стремительно направилась по коридору. Пройдя несколько шагов, Лилиан остановилась, обернулась и почти выкрикнула: – Мсье! Прошу вас не забывать: вы хоть и русский, но я – француженка!
Она гордо выпрямилась, как две минуты назад выпрямился мужчина, услышавший из-за двери её голос, опять издала недовольное: «М-м-м!» – вновь топнула ножкой и умчалась.
Он тихо и грустно засмеялся ей вслед. Вот и назвал бы это «М-м-м!» коровьим, но она, злясь, как сейчас, так потешно «мыкает», что вызывает у него только смех. Ой, девчонка!..
Принесённое Лилей письмо было, конечно же, от Миланы. Кроме неё ему больше никто не присылал писем. На конверте по-русски было написано: «Г-ну Алябьеву». Такие письма Милана присылала ему каждую пятницу. В них находились короткие приглашения: «Серёжа! В субботу ждём тебя на ужин», и ниже вензелем стояла буква «М». «Ждём» – это, то есть, она и её супруг. «На ужин» – это, значит, ровно в шесть часов вечера. Текст приглашений редко отличался друг от друга. Порой Сергей думал, что Милана выбирала время, брала перо и бумагу, и заготавливала ему эти приглашения сразу же на целый год. Но сегодня была среда, а не пятница, и Алябьев задумчиво хмыкнул.
Вынув из конверта маленький листок, он прочитал: «Серж! Будь у нас 22.08.1928 года в 18.00. Непременно! М.» и постскриптум: «Брось все свои дела!» Дела! Алябьев усмехнулся. У него дела – сажа бела, хотя бы потому, что его автомобиль, дававший ему хлеб, неделю назад в очередной раз сломался и, похоже, что окончательно – починить больше не удастся. Он ещё раз перечитал письмо. Если Милана обращалась к нему «Серж» и указывала точную дату и время, то речь шла о чём-то серьёзном. Он взглянул на настенные часы: было уже 17.20. В дверь вновь постучали. Теперь уже требовательно. Это опять была Лиля. В одной руке у неё был большой зонт, а в другой наполненный чем-то бумажный пакет.
– Мсье, вам ведь сейчас необходимо уйти? – уверенно спросила она.
– Да, необходимо, – кивнул он.
– Возьмите зонт, иначе до пяток промокните. Я знаю, что ваше авто не подаёт признаков жизни. И вот ещё! – она протянула мужчине пакет.
– Что здесь?
– Вы уже три дня не выходили на улицу, откуда следует, что вы три дня ничего не кушали. Вы ведь умрёте, но не попросите! Что вы застыли, словно статуя?
– Отчего же, – запротестовал он, – у меня в запасе были копчёные свиные рёбра, сыр, хлеб и чай. Я вовсе не голодал.
– То, что вы пили чай – я верю, – ответила Лилиан. – В остальном – нагло мне лжёте!
Конечно, Алябьев врал. Если позавчера и вчера он ещё дважды в день довольствовался сухарями и кипятком, то сегодня только одним кипятком. Из всех денег у него оставалось всего лишь десять франков. При его жизненном опыте их можно было растянуть на три дня, ежедневно тратя по три франка 33 сантима: 84 сантима за кружку молока, 25 за один пакетик «Бульон Зип» (фу, мерзость!) и остальные деньги на хлебно-маргариновую пищу. И он не тратил эти десять франков, оставляя их на самые-самые «чёрные» дни.
Несмотря на то, что его правдиво упрекнули во лжи, он всё же сделал возмущённое лицо, на что Лилиан повторила:
– Нагло мне лжёте! Ну-ка, предъявите мне обглоданные вами свиные рёбра! Куда вы их дели, мсье? Сгрызли как собака или в мусорный бак выбросили? Что? Молчите?
Девушка всучила мужчине зонт, прошла мимо него в комнатку и положила пакет на стол.
– Лиля, мне, право, весьма неловко. Я…
– И мне неловко! – с вызовом перебила она. – Даже больно! Видеть, как мой будущий муж умирает от голода! Или вы опять скажете, мсье, что старше меня на двадцать два года?
– Через неделю уже на двадцать три.
– Я помню ваш день рождения, мсье. – Лилиан подошла к окну и приоткрыла его. – Нужно проветрить комнату, у вас очень холодно и сыро.
– Разумеется, на улице намного жарче и суше.
– Не язвите, мсье. Зато там намного свежее. Я распоряжусь, чтобы к вам принесли печку и дрова. Вернётесь и натопите.
– Тогда будет совсем как в русской бане, – улыбнулся он.
– Вернётесь, и натопите! – вновь приказала она, по-детски показала ему язык и упорхнула.
В пакете, принесённом девушкой, оказалась холодная телятина, сыр и круассаны. Алябьев не удержался – сунул в рот один кусочек мяса. Надев потёртую кожаную куртку и высокие американские ботинки, он взял зонт и направился к Милане.
Лилиан, стоящая у окна в вестибюле первого этажа, помахала ему рукой.
Видимо, дождь решил сжалиться над мужчиной. Длинные струи воды вновь обратились в моросящую пыль. Он прибавил шаг, думая на ходу о том, что поторопился уйти, и надо было прихватить с собой хотя бы ещё один кусочек мяса и круассан. Пока бы шёл – перекусил. Впрочем, Милана наверняка позвала его не за тем, чтобы баснями кормить. Наверняка будет ужин. И то ладно. У неё он поужинает, а Лилина еда останется на завтра. Наступит завтра, там уж и видно будет, как изворачиваться дальше. Он ещё раз с тёплой лаской подумал о Лилиане: он любил её. Встретить бы её лет на двадцать раньше.
Залитый дождём Париж вымер. Алябьев никогда не видел этого города таким пустым и мокрым. Лишь иногда мимо него проезжали одинокие автомобили, разбивая колёсами лужи, словно боевые корабли, разбивающие перед собой носами взволновавшееся море. Видимо, в эту мерзкую погоду не только его одного, но и тех людей, кто ехал в авто, тоже куда-то звали разные неотложные дела. Хотя американские ботинки и были на толстой подошве, они скоро намокли. Алябьев выругал дождь. Тот в отместку перестал «пылить» и начал поливать его как из худой лейки. Теперь ноги мужчины стали мокрыми уже до колен. «Нет, Миланка! – мысленно обратился к ней Алябьев. – Одним ужином и вином ты от меня нынче никак не отделаешься! За такой душ нужно заплатить чем-нибудь покрепче. Без водки или коньяка я от тебя не уйду! Если бы не зонт Лили, я бы уже растворился как кусок сахара в стакане чая». Впрочем, Милана не могла знать, что его «рено» сломался. В прошлую субботу, будучи у неё на ужине, он не говорил ей об этом. Так что она наверняка полагала, что он сейчас приедет к ней на своей машине, а не будет идти пешком и мокнуть под дождём.
Прилипая к стене дома с полукруглыми балконами, под набухшим зонтом, уныло стояла размытая женская фигура в красной юбке и чёрных чулках. Она бросила ему вслед:
– Здравствуй, Серж.
Он остановился, вернулся и тоже поздоровался.
– Вот… – пояснила проститутка, машинально поправляя волосы. – Вышла поработать…
– Самое время, Люси, – ответил он, заметив её разбитую нижнюю губу, густо замазанную ярко-красной помадой. – Возьми! – Алябьев протянул ей последние десять франков: – А то твой Мишель опять будет тобой недоволен.
– Удивляете вы меня – русские, – отозвалась она, отстраняя его ладонь с деньгами. – И ты, Серж, особенно… Уж сколько я тебя знаю… Вернуть бы мне молодые годы, вцепилась бы в тебя намертво обеими руками и никому бы не отдала…
– А сколько тебе, Люси?
– Тридцать два, мсье…
– Не кисни. – Он по-отечески погладил её по щеке. – Хотя тридцать два уже, конечно, не восемнадцать, но ещё и не шестьдесят. Бери-бери! Деньги лишними никогда не бывают.
– Спасибо, Серж… – женщина взяла деньги, и когда он отошёл, бросила вслед: – Серж! Зайди как-нибудь! Я всегда тебе рада!
– Как-нибудь зайду, Люси…
Что же ему не везёт-то так в последнее время? Четыре месяца назад всё было более-менее благополучно. Была работа, был заработок. Миллионов он, конечно, не зарабатывал, но жил сносно и отсутствием денег не страдал, ежемесячно помаленьку пополняя свой счёт. И вдруг у его машины пошла одна поломка за другой, и каждая следующая хуже предыдущей. Сутки – ремонт, полусутки – работа, а то и по три дня приходилось «чиниться», возвращая к жизни автомобиль. Куда же это годится? Собственно, чему тут удивляться? Его авто 1913 года выпуска уже давно пора выкинуть на свалку, ведь он только снаружи выглядит новым, а внутри сплошной хлам. И всё же надо отдать «старику» должное: он трудился не покладая мотора. Частые ремонты скоро отобрали у него работу, затем они и аренда гаража быстро съели его денежные сбережения, а потом наступили и те «чёрные» дни, когда он отдал в залог одному криминальному типу свой безотказный офицерский «наган». Потом наступила очередь трофейного «маузера», добытого им в 1916-м году в ходе рукопашной схватки с одним германским офицером. Да ладно бы ещё с ними пришлось расстаться. Золотые часы, доставшиеся от отца, тоже пришлось заложить в ломбард. Ещё хорошо, что папа Лилиан не берёт с него денег за проживание, хотя он по своей инициативе всё равно платит мсье Мартену 50 франков в неделю, строго соблюдая принцип: «Я никому не должен», и, кстати, домовладелец вовсе не отказывается брать его деньги. А что не брать, когда дают? Дают – бери, а бьют – беги!
С господином Мартеном Сергей Сергеевич Алябьев познакомился 28 августа 1927 года, в воскресенье. Через шесть дней исполнялся ровно год их знакомства. В тот день, держа в руке чемодан, где уместились все его немногие носильные вещи, он шёл по какой-то узкой улице Монмартра, кажется, Нарвен, свернув на неё с площади Тертр. Уже опустились сумерки, уже зажглись фонари, и было вовсе не жарко для августа месяца. Собственно, он шёл бесцельно, в никуда. Как и у многих русских эмигрантов второй волны ноября 1920 года у него не было ни Родины, ни флага, ни семьи, ни дома. Лишние купюры из его карманов на мостовую тоже не вываливались, и мыслей по поводу того, как ему жить дальше, тоже не присутствовало. Всё осталось там, в 1917-м, в Российской империи, в городе Ярославле на улице Потеряной.
Под ногами была брусчатка, похожая на крупную прямоугольную чешую. Её можно было сравнить с убитыми в бою средневековыми рыцарями, только их тела, закованные в жёсткие доспехи, лежали на земле не как попало, а были уложены в плотный ровный ряд поперёк всей улицы, упираясь железными шлемами и подошвами сапог в стены домов. На душе было мрачно, так же, как под ногами. Апатия была… И в довесок к ней, навязчиво, повторяясь раз за разом, крутилось в голове четверостишье Ахматовой:
Дома до звёзд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Всё та же тайная тоска…
Болезненный вскрик, раздавшийся из подворотни, мимо которой он как раз проходил, заставил его остановиться. В свете фонаря, стоявшего как раз напротив полукруглого свода дома, он увидел: кругленький пожилой буржуа, лет, может быть, пятидесяти, в пузатом котелке, прижимаясь к стене и закрывая голову руками, неумело старался отбиться от двух бойких мужчин в крысиных костюмах. Но силы были явно не равны. После нескольких сильных ударов кулаками и ногами, кругленький дядя упал. Один из нападавших в большом кепи крикнул ему:
– Бумажник, часы и кольцо! Живо!
– И раздевайся! – приказал второй грабитель в канотье.
Алябьев приблизился, поставил на брусчатку чемодан, раздвинул на груди куртку, где во внутренних карманах в силу различных обстоятельств он носил своё оружие, и с грубоватой настойчивостью окрикнул налётчиков:
– Эй! Господа! Позвольте мне помешать вам!
Они обернулись, с нехорошим удивлением посмотрели на него, переглянулись, и будто по команде выхватили из-под пиджаков длинные ножи. Но секундой раньше в правой руке Алябьева уже отказался компактный «маузер»: чирикнул затвор, дослав патрон в патронник.
– Не надо, – предупредил Сергей Сергеевич. – Обоих положу.
Грабитель в канотье растерялся и замер, но второй оскалил крупные квадратные зубы:
– Ты хочешь испугать меня этой игрушкой?
Он явно недооценивал этот небольшой самозарядный пистолет, бывший несколько больше карманного, и сделал шаг вперёд, но тут же сухой сломанной палкой треснул выстрел, заглохнув под тяжёлым сводом подворотни. Кепи слетел с головы смельчака, и он застыл: незнакомец, решивший помешать его промыслу, определённо не шутил. А в левой руке Алябьева уже сидел воронёный «наган» – та ещё штука, и недооценивать его в 20-годы XX века было так же легкомысленно, как недооценивать 2000-е годы XXI века пистолет «глок». Издав тихий кроткий «чик», взведённый курок повернул барабан револьвера.
– Следующая пуля будет в лоб, – пообещал Сергей Сергеевич. – Или вы сомневаетесь?
– Трудно сомневаться, когда под носом два шпалера, – ответил смельчак и спросил: – Ты из какой банды, приятель?
– Бросайте «перья» и убирайтесь! – велел Алябьев.
– Давай поделимся! – предложил смельчак, указав ножом на буржуа, притаившегося у стены. – Можешь забрать его одежду.
– И ботинки! – осмелел второй грабитель.
– Пожалуй, это мысль, – согласился Алябьев и приказал: – Раздевайтесь, люмпены!
– Ты… чего? – у смельчака округлились глаза.
На уровень его переносицы поднялся ствол «нагана».
– Я считаю до двух! – ответил Алябьев. – Один!
– Э-э-э! – воскликнул тот, бросив нож. – Я всё понял, мсье! – и начал снимать пиджак.
Его напарник разоружился и стал раздеваться ещё до отсчёта «один».
Алябьев обратился к кругленькому дяде:
– Мсье, вы не ранены? Нет? Что же тогда вы расселись там, как наседка на яйцах?
Подхватив помятый котелок, буржуа с шустростью таракана добежал на четвереньках до своего спасителя, поднялся и спрятался за его спину. Оставшись в нижнем белье, грабители остановились.
– Догола раздевайтесь! – приказал Алябьев. – Или будет два! Что для вас важнее? Живые голые задницы или мёртвые головы с дырками?
Какой же разумный человек, окажись он в такой ситуации, добровольно согласится на мёртвую голову с дырой? Конечно, живое заднее место важнее, пусть даже оно будет голое.
После того, как мужчины полностью обнажились, Алябьев скомандовал:
– А теперь пять шагов назад! Ну как? Нравится? Не слышу, господа?!
– Нет! – с хмурой злостью ответил смельчак.
– Н-н-нет! – икнул второй грабитель, видимо, от испуга забывший снять с головы канотье, что придавало ему весьма комичный вид, именуемый как «без порток, но в шляпе».
Глядя в лицо смельчаку, Алябьев сказал:
– Ответ вашего друга меня не впечатлил, но ваш – достойный, сказано с чувством. – Он спрятал «маузер» и подобрал брошенные ножи: – Ваш рабочий инструмент, господа, я конфискую. К сожалению, нет во мне пролетарской сознательности, чтобы заодно поставить вас – безоружных, к стенке. Однако если вы ещё раз попадётесь мне за своим грязным занятием – пристрелю на месте. Вам понятно, картуши? И не вздумайте сказать мне на прощание: «Ещё встретимся!»
– Я понял вас, мсье! – кивнул смельчак. – Но, чем чёрт не шутит? Честное слово, я хотел бы иметь такого напарника, как вы, и думаю, что даже если бы у вас не было при себе пистолета и револьвера, вы бы всё равно нас не испугались. Вам просто не захотелось с нами возиться.
– Вы правильно думаете, – отозвался Алябьев.
– Меня зовут Тибо-Колотушка, – сказал грабитель. – Если, мсье, в следующий подобный раз я буду не я, если у вас при себе не окажется «ствола», «пера» или кастета, и ваши кулаки вдруг не помогут вам, то скажите иным, что Тибо-Колотушка возьмёт ваши обязательства на себя. И я всегда буду к вашим услугам, мсье!
– Приму к сведению, Тибо. Но если в следующий подобный раз, вы – будете вы, я исполню своё обещание: пристрелю!
– Договорились, мсье! – и Колотушка открыто улыбнулся.
Алябьев хмыкнул: всё-таки этот крепкий парень заслуживал достойного уважения.
Спрятав под куртку всё оружие, Сергей Сергеевич покинул подворотню и пошёл, куда глаза глядят. К происшедшему он отнёсся совершенно равнодушно. Да, грабили мужика, да, он заступился. Что же в этом такого? Не идти ли теперь грудь-колесом, хвост-веером?
– Простите, мсье! – кругленький буржуа прицепился сбоку словно собачонка. – Даже не знаю, как мне вас благодарить! Ведь они же могли меня убить! Возьмите все мои деньги! Вот, здесь пятьсот франков! Что же вы не берёте? Прошу вас!
– Оставьте, мсье. Я просто не люблю, когда одни отбирают у других.
– Но… вы же спасли мне жизнь! А у меня дочь. Как бы она стала жить без меня? В конце концов, вы сделали доброе дело, а я считаю, что за добрые дела надо платить так же, как за хорошую работу.
– Если вы беспокоитесь о своей дочери, то я бы не советовал вам впредь гулять в такой час по подворотням без оружия.
– Э-э-э… Видите ли, мсье, моя жена два года назад умерла, а тут у меня есть женщина. Я навещаю её… – говорил он. – Обычно я ухожу раньше и если задерживаюсь, как сегодня, то… В общем, мне очень хотелось курить, а мадам совсем не переносит табачного дыма. Я вышел на улицу. Прохаживаюсь, а тут эти двое! Они выскочили, непонятно откуда?! Я сразу же понял их дурные намерения! И?! И они отрезали меня от дома, где я мог укрыться! А?! А свою трость я с собой не взял! У меня в ней спрятана рапира! Была бы моя трость!.. Скажу, не хвастаясь, я неплохо фехтую, но драться кулаками вот никак не получается! – Он суетливо забегал то слева, то справа, оглядывался, и явно опасался, что Алябьев прогонит его. – Я стал звать на помощь, однако господа, бывшие неподалёку, спешно ретировались. Тогда я побежал, и всё же меня догнали, затолкали в эту подворотню!..
– Вот, как вредно курить сигары, – заметил Алябьев.
– Вредно! – согласился буржуа. – Кстати, мы как раз подходим к дому, от которого я убежал. Но… не пойду! Я с Бланш слегка поссорился, отчего и вышел покурить. Осмелюсь вас спросить: вы не проводите меня до ближайшей стоянки такси? Здесь совсем недалеко!
Такси… Буквально вчера Сергей Сергеевич думал: «А не пойти ли в таксисты? Не хватит ли чертоломить на мсье Дюбуа? Он совсем откровенно стал толкать к криминалу!» И эти мысли были обоснованные: за то, что как бы невзначай предлагал ему сделать работодатель, обещая легко и хорошо заработать, можно было угодить за решётку минимум лет на пять. А за решётку ему вовсе не хотелось, тем более за французскую, хотя бы потому, что он себя не настолько ненавидел. Пусть вся его жизнь в какой-то момент с грохотом полетела под откос, пусть порой даже жить не хотелось, и пустить себе пулю в висок при его-то жизненном опыте, при том, что он пережил и чего насмотрелся, было не так уж и сложно. Но он справился, просто потому, что надо было справиться и не давать себе слабины; просто потому, что его так воспитали папа с мамой: никогда не сдаваться – жить, и жить, следуя своим убеждениям столько, сколько отмеряно. А в могиле належаться он ещё успеет. В могиле вся остальная вечность – сырая, одинокая и скучная. И он не сдавался. Уж так иногда тошно было – сил нет, хотелось протянуть руку к револьверу, взвести курок, да и покончить раз и навсегда со всей этой канителью. Но он не протянул и интуитивно всё ждал каких-то перемен, упрямо веря, что они, в конце концов, наступят, ждал и дождался: они наступили, о чём, собственно, я сейчас и рассказываю.
На стоянке такси стоял единственный красный автомобиль. Таксомотор был «свободен», о чём указывал поднятый флажок, установленный слева от водителя. Мужчины приблизились. Шофёр, в надвинутом на глаза кожаном картузе, казалось, дремал, но увидев потенциальных клиентов, тот час зашевелился, поправил головной убор и положил руки на рулевое колесо.
Как будто что-то знакомое показалось Алябьеву в облике водителя, но кругленький буржуа отвлёк его своим обращением:
– Мсье, вы не взяли моих денег. Позвольте хотя бы подвезти вас, куда вам нужно.
– Ничего, я пройдусь.
– Что же… Ещё раз благодарю вас! – Он протянул Алябьеву пухлую ладонь и осведомился: – Не могу ли я узнать имя того, кому сегодня столь обязан?
– Серж, – сдержано ответил Сергей Сергеевич, принимая рукопожатие.
– Огюст Мартен – домовладелец и коммерсант, – в ответ представится буржуа. – Если вам потребуется квартира или комната, я всегда готов помочь вам! Вы найдёте меня на…
В это время водитель красного автомобиля высунулся из-за ветрового стекла.
– Алябьев? – неуверенно спросил он по-русски и следом обрадовано вскричал: – Серёжа!!
Выпрыгнув из авто, шофёр с распростёртыми объятьями кинулся к Сергею Сергеевичу. Это был его друг Николай Краснов – подобревший, с усами и овальной бородкой, с первого взгляда и не узнаешь. Они вместе учились в Ярославском кадетском корпусе. После его окончания судьба на долгие годы раскидала их: Алябьева – в Санкт-Петербург, в Павловское военное училище, Краснова – в Москву, в Александровское военное. Затем была служба и война. Офицеры встретились только в декабре 1917 года в Новочеркасске при формировании Добровольческой армии, и вместе же они потом воевали в одном полку, входящим в Корниловскую ударную дивизию. Последний раз они виделись в Константинополе зимой 1920 года. Однополчане крепко обнялись.
– А я смотрю: ты или не ты?! – бурлил Краснов. – Сразу не признал! Ей богу не признал! Богатым будешь! А похудел-то как, а?! И усики тебе к лицу! Ах, чёрт! Серёжа! Серёжа!!
– Здравствуй, Николай, здравствуй!
– Ты как здесь, Серёжа, друг мой, а? Откуда? Куда?
– Мсье только что спас мне жизнь, – вставил Мартен, как будто понимая, о чём идёт речь.
– Это он может! – подтвердил Краснов и перешёл на французский: – Я ему тоже ей обязан с июня 18-го года! – и снова по-русски к Алябьеву: – Нет, Сергей Сергеевич! Нет! Не забыл я станцию Тихорецкую и век её помнить буду! Кабы не ты, так не стоял бы я тут сейчас! И Петька Русаков давно бы уже сгнил! Как ты тогда тех краснопузых штыком-то, а?! Раз-два и сразу наповал! А как ты потом всех остальных из «льюиса»-то побрил?! Помнишь, а?! Как вчерашнюю щетину бритвой! А как погнали мы их втроём! Ведь всего втроём, а?! Но ты-то, Серёжа, аккуратист, а у нас с Петром тогда все шинели в крови были, хоть отжимай! А тот матрос-то с «маузером», помнишь, а? Рвань полосатая! Быдло ползучее!
– Ладно тебе, Николай… Ладно… Вот, отвезти надо человека.
– Э-э-э, нет! Уж коли я тебя встретил, так нынче никакой работы! Как же я рад, что мы встретились с тобой, Серёжа! А что ты с чемоданом-то, а? Собрался куда?
Алябьев коротко отмахнулся, мол, пустое дело, и вновь попросил:
– Надо отвезти человека в адрес.
– Мне нужно на бульвар Клиши. Это недалеко… – тут же торопливо поддержал просьбу Сергея Сергеевича домовладелец. Он снял котелок, приложил его к груди и уважительно добавил: – И если вы мне позволите, господа, я оплачу все ваши расходы, которые будут сопровождать вашу встречу. Я сегодня весьма обязан мсье Алябефу.
Краснов цыкнул зубом, взвешивая его слова: не в обиду ли французом сказано? Ишь ты, благодетель нашёлся?! А то ведь за такое оскорбление можно и в морду выписать! Хоть она у него и так разрисована, но довеска под правый глаз до полной картины всё-таки не хватает. Но Огюст Мартен выглядел совершенно искренне, и Николай решил:
– А что, Серёжа? Похоже, он нам от чистого сердца предлагает, без подковырки. Так давай ему позволим, а?! Лично я не возражаю!
– Как хочешь… – отмахнулся Алябьев.
– Ты не изменился, Серёжа! Ей-ей! Жениться тебе надо, чтобы научиться копейку беречь! Вижу: ты не женат! Но даже если бы и был, даже если бы у тебя и было семеро по лавкам!.. Да ну тебя, Серёжа! Вы – дворяне, не мы – купцы! Нет в вас нашей стяжательской жилки! Садитесь, господа! Поехали! Доскочим на Клиши, а потом и души в рай!..
Мужчины уселись в автомобиль, он весело заурчал и тронулся с места. За окном побежали дома, горящие фонари и уже редкие прохожие. Париж готовился к наступающей ночи. Скоро совсем опустеют улицы, и наступит полусонная тишина, готовая проснуться от какого-либо неожиданного происшествия местного значения: истошных криков, поспешных выстрелов или буйного пожара, например. Проснуться, однако, отнюдь не вмешаться, а иначе, зачем же полицейским и пожарным налогоплательщики платят деньги? Но в том месте, куда они сейчас ехали, уже давно не было никаких подобных происшествий с криками и выстрелами, не говоря уже о пожарах. Всё было относительно спокойно, во всяком случае, официально. Вот на окраинах Парижа такие происшествия ещё нет-нет, да и случались, что немедленно подхватывалось газетчиками и тащилось на свою газетную кухню, где умело готовилось: жарилось и парилось, поливалось острыми соусами, посыпалось жгучими приправами, и в максимальной быстроте бегущего времени подавалось обывателям. И голоса мальчишек-разносчиков озвучивали названия «жёлтых» газет и заголовки «жареных» статей на людных улицах: «Аптекарь отравил своих детей и жену, и потом застрелился сам!», «Сумасшедший ревнивец убил свою любовницу и съел её труп!», «В сгоревшем автомобиле обнаружены три обгоревших тела с огнестрельными ранениями!» – и так далее… И спрос на такие страшилки всегда был, есть и будет, особенно у тех заинтересованных, кто в своей жизни никогда не видел ничего опаснее кухонного ножа и страшнее курицы без головы.
Мсье Матрен некоторое время искоса поглядывал на Алябьева и пожёвывал губами. Он словно хотел начать разговор, но не знал, с чего его начать. Наконец, сказал:
–Никогда бы не подумал, мсье Алябеф, что вы русский. Ваш друг, хотя и прекрасно говорит по-французски, но всё-таки с акцентом. У вас же ни намёка. Признаюсь, я решил, что вы коренной парижанин.
– Меня хорошо учили, мсье Мартен. Кстати, вашему языку учил именно парижанин.
– Но так, как вы его знаете, никакой учитель не научит. Давно ли вы во Франции, мсье?
– Достаточно для того, чтобы порой думать: всю жизнь.
– То есть, уже более пяти лет, – уверенно предположил Мартен и признался: – Скажу вам, мсье Алябеф: я довольно сносно понимаю русский язык, но не говорю, так как считаю, что лучше совсем не говорить, чем говорить плохо, – и пояснил: – У меня, мсье, была русская гувернантка. Замечательная женщина! Вообще ваши соотечественники всегда производили на меня хорошее впечатление.
– Мои соотечественники тоже разными бывают, – заметил Алябьев.
– Видимо тех, о ком бы я мог сказать плохо, мне до сих пор не попадалось.
– Видимо… – согласился Алябьев, и ему на память пришёл один малоприятный эпизод из его жизни, когда он смог выкарабкаться из совсем тухлой ситуации не благодаря своим русским казакам, промчавшимся гуртом мимо него, а благодаря чужому греку-старику. Тот тогда выпряг из своей повозки одного из двух своих коней и отдал его Алябьеву, сказав: «Что с меня взять, кроме жены-старухи да убитого сына? А вы офицер… Вас красные не пожалеют – нет! Скачите до своих». Он помог раненому Алябьеву сесть на коня, посетовав: «Жаль, что седла нет», подал ему винтовку и перекрестил по-отечески. «Век помнить буду», – пообещал тогда Сергей Сергеевич. И помнил.
– Мсье Мартен, вы давеча упомянули, что можете помочь мне с комнатой? – сказал Алябьев.
– Разумеется, мсье, – ответил домовладелец, покосившись на чемодан своего нынешнего спасителя. – Вам негде жить?
– Скрывать не буду: я уже два дня как клошар (БОМЖ), и перспектива ночевать в переходах метро и на улице меня вовсе не устраивает. Сколько стоит у вас самое скромное проживание?
– Я ни возьму с вас ни сантима, мсье Алябеф, – ответил Мартен. – И если я сейчас кривлю душой, то путь меня гильотинируют. Приходите на Лепик, как вам вздумается, и живите сколько угодно! – он назвал номер дома на этой улице: – Я завтра же утром дам на этот счёт указание свой дочери. Ей всего шестнадцать, но не смотрите на это. Она знает дело.
