Kitobni o'qish: «Орлы Наполеона»
© Домовец А. Г., 2022
© ООО «Издательство «Вече», 2022
* * *
Пролог (5 мая 1821 года)
После вскрытия тело императора зашили и перенесли в спальню, стараниями слуг превращённую в подобие часовни. Зеркало закрыли чёрным сукном, зажгли свечи и начали читать молитвы.
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen1, – шелестело в могильной тишине комнаты.
Наполеон покоился на постели, облачённый в зеленый егерский мундир, знаменитую треуголку и сапоги для конной прогулки. Грудь наискосок пересекала алая шёлковая лента. У сердца камердинер Маршан, давясь от слёз, прикрепил пятиконечный знак ордена Почётного легиона. Исхудавшее, мучнисто-белое лицо императора было непривычно спокойным. Неукротимый дух, четверть века наводивший ужас на Европу, покинул маленькое коротконогое тело, – навсегда.
У смертного одра столпились вельможи и слуги, составлявшие крохотный двор изгнанника. Шесть лет назад они последовали за павшим императором в ссылку, на остров Святой Елены, – ничтожный, открытый всем ветрам клочок суши, затерявшийся в безбрежии Атлантического океана. Сколь невыносимой оказалась жизнь Наполеона с его свитой в чудовищном климате и жалких условиях! Великодушие к побеждённому врагу джентльменам было неведомо. Животная ненависть английской администрации к императору проявлялась во всём. Изо дня в день его изощрённо мучили демонстративным презрением, унизительными придирками, издевательской строгостью режима. И вот…
В комнате было трудно дышать из-за резкого запаха бальзамической смеси, коей врач Антоммарки промыл тело Наполеона.
– Открой окно, – вполголоса сказал первый камергер Бертран Маршану. – Не видишь разве, графиня де Монтолон задыхается.
И действительно, красавица Альбина де Монтолон дышала с трудом, то и дело вытирая бледное лицо маленьким розовым платком. Маршан покосился в сторону окна.
– Не сто́ит, – сказал он также вполголоса. – Видите, что на дворе творится…
За окном бушевала буря. Ослепительные зигзаги молний кромсали чёрное небо, ветер бешено гнул деревья, и ливень безжалостно избивал крышу виллы крупными каплями. «Как в дурном романе: природа оплакивает павшего героя», – отстранённо подумал граф де Лас-Каз, не отрывая взгляда от застывшего лица Наполеона.
На острове граф был для Бонапарта собеседником, биографом и в каком-то смысле наперсником. Часы напролёт Лас-Каз выслушивал его тезисы о сражениях и войнах, о победах и неудачах, о внутренних делах Франции и мировой политике. Сравнивая себя с Цезарем и Ганнибалом (в свою пользу, разумеется), император при этом не стеснялся говорить о собственных ошибках, ставших причиной головокружительного падения. Он диктовал графу мемуары, в которых рассказывал о себе, оценивал важнейшие события бурной жизни, характеризовал монархов, министров и маршалов, – словом, подводил итоги. И теперь Лас-Каз остался один на один с кипой густо исписанных листов, хранивших дух и мысли ушедшего гения.
Не менее близким к императору человеком был стоявший справа от изголовья граф де Монтолон. Точнее, и сам граф, и его прелестная жена. Злые языки (а какой двор свободен от них, пусть и самый маленький?) утверждали, что Наполеон спит с графиней Альбиной, и это походило на правду, – другой интересной женщины в окружении императора не наблюдалось. Однако Монтолон хранил спокойствие, непристойные намёки игнорировал и сцен жене (а уж тем более императору) не устраивал. Что он при этом думал и чувствовал, оставалось тайной.
Чаще и злее других Монтолона задевал адъютант Наполеона, бравый генерал Гурго. Он вообще над всеми издевался, – уж такой человек. Едким насмешкам подвергались ранняя лысина Бертрана, манерное изящество Монтолона, тщедушие вечно сгорбленного Лас-Каза. А вот императора генерал боготворил. Его собачья преданность и жгучая ревность к другим придворным не знали границ. От прозябания на острове Гурго страдал вдвойне, – за себя и за Наполеона. И теперь, оплакивая повелителя, генерал чувствовал, что сходит с ума от разрывающего грудь чувства утраты. Казалось, вместе с императором он хоронит собственную жизнь. Если бы не документ, который ему передали час назад и чьи строчки плясали перед глазами, впору было бы застрелиться…
Но теперь всё изменилось.
Бертран, погружённый в тяжкие раздумья, с некоторым удивлением увидел, что лицо Гурго неожиданно исказило некое подобие улыбки. Вытянувшись в струну и отдав честь безмолвному императору, затянутый в синий мундир широкоплечий генерал безукоризненно, как на параде, развернулся на каблуках. Расталкивая слуг и придворных, вышел из спальни с высоко поднятой головой.
Бертран обменялся с Монтолоном тревожными взглядами. Кажется, им одновременно пришла одна и та же мысль: как бы этот маниакально влюблённый в Наполеона человек не совершил какую-нибудь глупость. Порывистый, неуравновешенный, раздираемый отчаянием, сейчас он был способен на всё. Мог обагрить гроб императора собственной кровью, пустив пулю в лоб. Мог ринуться сквозь бурю в дом губернатора Святой Елены Хадсона Лоу, чтобы свести счёты с главным ненавистником Наполеона. Да мало ли на что способен страдающий безумец…
Не сговариваясь, Бертран с Монтолоном тихонько покинули спальню.
Они нашли Гурго в пустой, слабо освещённой гостиной. Генерал стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. Казалось, он любуется бушующей на дворе стихией. Подойдя к нему, Бертран положил руку на плечо и спросил участливо:
– Что с тобой, Гурго? Ты плачешь?
– Чёрта с два! – рявкнул тот, не оборачиваясь. – С чего ты взял?
– Мы все оплакиваем императора, – проникновенно пояснил Монтолон, поправляя кружевные манжеты.
– И всё-таки надо держаться, – подхватил Бертран. – Его уже не вернуть, увы…
Гурго резко повернулся к собеседникам.
– Не вернуть, – это правда, – сказал отрывисто. – Но можно…
Он замолчал.
– Что можно? – настороженно спросил Монтолон.
– А ты не догадываешься? – откликнулся генерал.
– Пока нет… Так что же?
– Отомстить! – отрезал Гурго.
Лицо его, освещённое неярким пламенем свечей, излучало силу и непреклонную решимость. Таким его ещё не видели. Монтолон с мимолётным изумлением подумал, что горе в одночасье изменило тщеславного и вздорного Гурго. Сейчас перед ним стоял человек, готовый не только говорить, но и действовать, – жёстко. А если понадобится, то и жестоко. И если это враг, то это очень опасный враг.
– Я не понял тебя, Гурго, – осторожно сказал Бертран. – Что значит – отомстить? Кому и как? Ты вызовешь на дуэль Хадсона Лоу? Или хочешь объявить войну Англии?
В последнем вопросе прозвучала скрытая насмешка. Но Гурго лишь пренебрежительно дёрнул щекой.
– При чём тут Англия? Хотя для тебя, может быть, страшнее зверя нет… Но я, генерал Гурго, – он ткнул себя пальцем в грудь, – проделал вместе с императором весь русский поход. Я взял Смоленск и первым вошёл в Московский Кремль. Я отступал через пол-России и чудом выжил в ту проклятую зиму. Наконец, я спас императора во время переправы через Березину…
– Мы знаем это, – нетерпеливо сказал Бертран. – Но какой следует вывод?
– Вывод простой; мстить надо не Англии. Не Пруссии. Не Австрии. Во всяком случае, не в первую очередь. Не они сломали императора, а Россия. Это она перемолола Великую армию. Она похоронила всё, что было сильного и боеспособного во Франции. Эти чудовищные просторы, варварское население, дикий мороз…
Гурго даже побелел от ненависти. Чувствовалось, что его слова не просто сказаны, – выстраданы. Бертран поморщился.
– Ты преувеличиваешь, – произнёс он. – Россия Россией, но было и Ватерлоо. Главное поражение императора там.
– Гурго прав, – неожиданно сказал Монтолон. – Сохранись Великая армия, не было бы никакого поражения. С кем вышел император? По чести сказать, не войско, а сборище новобранцев. Старой гвардии там и половины не было. Англичане с пруссаками просто завалили её своими тушами, будь они прокляты!..
Гурго кивком поблагодарил графа за поддержку и продолжал, – негромко, с силой:
– Императора уже нет, и дело его погибло. Наше общее дело! Мы все дрались за величие и процветание Франции, чёрт возьми… Но мы можем всё начать сначала, слышите?
– «Мы» – это кто? – хмуро переспросил Бертран после паузы.
– Все, кто воевал под знамёнами императора! – горячо воскликнул Гурго. – Кто в его время разбогател, купил дворянскую или церковную землю, открыл своё дело. Кто получил из его рук награды, чины и звания. Кто протестует против реставрации Бурбонов, которые всё это отнимут. Таких во Франции миллионы. Понимаешь ли ты, Бертран, какая это сила? Она может отомстить за императора и продолжить его дело.
На дворе пронзительно взвизгнул ветер. Его мощный порыв проник в комнату сквозь плотно закрытые окна, и пламя свечей затрепетало. Бертран вздрогнул, – то ли от невольного страха перед разгулом стихии, то ли от страстных слов генерала.
– Сила… – повторил он задумчиво. – Нет, Гурго. Сила не в миллионах – в их сплочённости и единстве. А эти люди разобщены. Пока Францией правил император, нация жила в его кулаке. И нам всё было по плечу. Но Бонапарт умер.
– Зато жива Франция и бонапартисты, – возразил Гурго. – Что касается сплочённости и единства… да, ты прав, Бертран, тут есть над чем подумать. – Помолчал. Прислонившись спиной к стене, добавил спокойно: – Хотя, собственно, всё уже продумано.
Бертран с Монтолоном переглянулись. Положительно, Гурго сегодня их удивлял.
– Мы не понимаем тебя, Гурго, – мягко сказал Монтолон. – Ты говоришь загадками. Отомстить за императора, продолжить его дело… Такими словами не бросаются. Объяснись.
Вместо ответа генерал подошёл к столу и положил на бордовую скатерть сложенные листы бумаги, извлечённые из внутреннего кармана мундира. Раскрыл и тщательно разгладил сгибы.
– Этот документ мне передал час назад Лас-Каз, – произнёс он.
– Что это? – быстро спросил Бертран.
– Это секретное дополнение к завещанию императора. Он продиктовал его за несколько часов до смерти.
– А кому адресовано?
– Трём генералам, последовавшим за ним в ссылку: Бертрану, Монтолону и Гурго. Нам. Там написано. Читайте.
Не присаживаясь, плечом к плечу, затаив дыхание, Бертран и Монтолон принялись читать листы, исписанные ровным красивым почерком Лас-Каза. Гурго терпеливо ждал, зорко наблюдая за реакцией. Она не заставила себя ждать.
– Невероятно! – в смятении сказал Бертран, поднимая голову и растерянно глядя на Гурго. – Как будто услышал его голос…
– В сущности, целый план, – пробормотал Монтолон. Проведя рукой по лицу, добавил с тоской: – Господи, какой великий человек ушёл… Чтобы вот так, умирая в муках, думать о Франции, прозревать сквозь десятилетия…
– Это не просто план, – возразил Гурго, вытирая набежавшие слёзы. – Это военная и политическая стратегия на целые поколения вперёд. Это воля императора.
В комнате повисло молчание. На столе покоился документ, продиктованный и подписанный умирающим Наполеоном. Первым заговорил Бертран – спустя несколько минут. Но бывают минуты, равные годам и меняющие всё.
– Адресовав секретную часть завещания нам троим, император фактически назначил нас его исполнителями и душеприказчиками. Так?
– Разумеется, – подтвердил Монтолон.
– Никто из нас, я полагаю, от этой миссии не откажется?
– И от связанной с ней опасности тоже, – твёрдо сказал Гурго.
– Понимаем ли мы, что отныне вся наша жизнь изменится бесповоротно и будет подчинена великой цели?
– Да!
– Да!
– Хорошо, – тихо сказал Бертран. – Дух императора ещё где-то рядом. Он свидетель, что мы готовы исполнить его волю.
Генералы молча наклонили головы.
– Гурго, – продолжал Бертран, – ты прочитал документ раньше нас и наверняка успел его обдумать. Что скажешь?
К этому вопросу Гурго был готов.
– После смерти императора нас всех в ближайшие дни депортируют во Францию, – медленно заговорил он. – Вернувшись домой, мы через короткое время сможем приступить к реальным действиям. Они будут таковы…
В течение десяти минут Гурго пункт за пунктом уверенно излагал свои предложения, которые успел подспудно обдумать у изголовья Наполеона. Конечно, это было только начало, – однако начало энергичное, сулившее дальнейший успех всему грандиозному начинанию.
– Разумеется, потребуется величайшая осторожность, – закончил Гурго. – К счастью, мерзавца Фуше2 уже нет. Но и без него полиция Бурбонов чего-нибудь да сто́ит…
– А ведь ты прирождённый штабист, Гурго, – задумчиво сказал Монтолон, когда генерал закончил. – Продумано хорошо и, на мой взгляд, всё выполнимо. Лично я поддерживаю полностью и готов приступить к делу, как только вернёмся во Францию.
– Согласен, – решительно произнёс Бертран. – И для начала давайте решим, что делать с Лас-Казом.
– А что с ним делать? – удивлённо спросил Гурго, переглянувшись с Монтолоном.
– Он записал последнюю волю Наполеона, – пояснил Бертран. – Нужно ли, чтобы о ней знал кто-нибудь, кроме нас троих? Я не кровожаден, однако…
Гурго махнул рукой.
– Он стар, болен и не болтлив, – проворчал, морщась. – А главное, ему ещё предстоит издать мемуары императора. Никто, кроме него, это не сделает… Пусть живёт. На всякий случай я с ним поговорю, чтобы держал язык за зубами.
Монтолон молча кивнул.
– Решили, – резюмировал Бертран. – А теперь давайте вернёмся… к императору. Полагаю, наше отсутствие уже и так заметили.
Гурго поднял руку.
– Да здравствует Наполеон! – негромко и торжественно сказал он, отдавая честь незримому вождю. И Бертран с Монтолоном молча последовали его примеру.
Глядя друг другу в глаза, обменялись рукопожатиями, а потом, повинуясь внезапному порыву, крепко обнялись. Было в этом что-то от безмолвной клятвы.
Сильно щурясь, полуслепой Лас-Каз разглядел входящих в спальню Бертрана, Монтолона и Гурго. Всего за полчаса в этих людях что-то изменилось. Переполнявшая их энергия среди общего уныния и скорби была сейчас особенно заметна. Источник этой энергии граф собственными руками недавно передал Гурго… Выходили каждый по отдельности, а вернулся – триумвират.
Лас-Каз внутренне усмехнулся. В каком-то смысле так оно и есть. Наполеон доверил им исполнение последней воли… увидим, что из этого выйдет. Жаль только, что увидят не все. Император мыслил категориями десятилетий, а он, Лас-Каз, столько не проживёт. Ему бы протянуть ещё года три-четыре, чтобы успеть издать мемуары великого человека…
Граф перевёл взгляд на чеканный профиль императора. Вот и всё. Усталость и разочарование. Вместе с маленьким корсиканцем уходила целая эпоха, вместившая революцию, войны, республику, консулат, империю, – а теперь вот и реставрацию Бурбонов… Значит, всё вернулось на круги своя. И зачем тогда гибли армии, лилась кровь, содрогалась Европа?..
Прошёл полмира человек
Сквозь гром побед и боль измены
И всё-таки закончил век
В объятиях Святой Елены…
Но если этот триумвират чего-то сто́ит, если сумеет воплотить последнюю волю императора, – что ж, тогда игра ещё не окончена…
Глава первая
Жалел ли Сергей Васильевич Белозёров о том, что полугодом раньше император Александр Третий своим указом назначил его руководить Российской академией художеств?
Странный вопрос, скажете вы. Возглавить в неполные тридцать пять лет академию – это же невероятный успех. Неслыханная удача. Редчайшее везение. Сколь талантлив ни был художник Белозёров, среди его товарищей по искусству хватало мастеров не менее талантливых и более заслуженных. И уж если судьба приберегла козырный туз именно для тебя, живи и радуйся. Ну, и, конечно, наслаждайся положением, с которым связано много хорошего и приятного: огромный присутственный кабинет в здании на Дворцовой набережной, большое жалованье, казённый выезд, распоряжение людьми и деньгами, наконец, почёт и уважение…
В общем, всё прекрасно. Десять лет назад Белозёров – в ту пору поручик Киевского гусарского полка – и после трёх бутылок вина представить не мог, что талант живописца вознесёт его столь высоко.
И всё-таки баловнем судьбы Сергей себя не считал. Были на то веские причины.
И вот первая из них. Заняв должность и разобравшись с делами академии, Сергей с холодком в груди обнаружил, что они порядком запущены. Его предшественник, великий князь Владимир Александрович, отставленный от руководства при самых драматических обстоятельствах, занимался чем угодно, только не вверенным ему заведением. Откровенно говоря, академия в значительной мере работала вхолостую, а немалый бюджет тратился беспорядочно. Первые месяцы работы ушли на то, чтобы разобраться с положением дел, уволить бездельников (штат раздут был безбожно) и упорядочить бюджетные траты.
Несколько собратьев по кисти, образовавшие нечто вроде общественного совета при академии, помогли разработать задуманный Сергеем проект. Речь шла о формировании системы народного художественного образования в России на основе приходских школ и гимназий. Проект был подан в Кабинет министров и ждал своего часа. Следом ушёл ещё один проект – о создании общероссийского союза художников под государственным патронажем. Были и другие планы, обдумывая которые, Сергей надеялся на поддержку назначившего его императора.
Увы, служба в академии занимала время и силы, ранее предназначенные для собственного творчества. За полгода Сергей почти ничего не написал. На этой почве случилась даже финансовая коллизия. Верный агент-импресарио Фалалеев, сколотивший на продаже полотен Сергея состояньице, по сути, оказался не у дел и затосковал. Страшно подумать, насколько тосковал при этом его карман… Чтобы успокоить Фалалеева, Белозёров поклялся, что, как только поставит академию на крыло, так сразу вернётся к творчеству. А пока, суд да дело, назначил энергичного помощника своим секретарём и посадил в приёмную, чтобы всегда был под рукой.
Откровенно говоря, Сергей и сам, оставшись без привычных гонораров, нёс денежные потери. Ну, тут уж одно из двух: или служить, или зарабатывать. Положение смягчалось хорошим жалованьем, солидными сбережениями и пониманием любимой жены Настеньки, – очень ей нравилось быть президентшей.
Третья причина, по которой Сергей в новом качестве чувствовал себя неуютно, была самой мерзкой.
Не успел Белозёров занять важное кресло, как к нему потянулись просители. Принимал всех, да и как не принять своего брата-художника! Просили братья-художники… да много чего просили. Персональные выставки в стенах академии, зарубежные стажировки на год-два за казённый счёт, денежные вспомоществования, протекции для исполнения государственных заказов… Кому-то Сергей помогал, кому-то отказывал, кому-то и рад помочь, да не в его силах.
Надо ли говорить, что вскоре стараниями «отказников» родился и зашелестел в салонах слух о бездушном, зазнавшемся Белозёрове – выскочке и бездарности. Мол, по безоглядной доброте государя занял важную должность и образцово ей не соответствует… И хотя светская репутация Сергея была безупречной, заспинные сплетни его ранили. Порой больно.
Кое-кого из клеветников, как в старые добрые времена, хотелось проучить на дуэли, но положение президента академии такую резкость исключало. Ну, что ж… Дуэльная молодость осталась позади, наступила разумная сильная зрелость. А значит, надо вести себя сдержанно и делать, что до́лжно, стараясь игнорировать нападки и сплетни.
В целом же, если разобраться, жизнь складывалась не просто, но интересно. При всех проблемах большое дело само по себе есть вознаграждение за все труды и переживания. Главное, чтобы получалось. А Сергей чувствовал, что первые шаги сделаны правильно. И если в конечном счёте его стараниями полку́ талантливых российских художников прибудет, – значит, император доверил не зря.
Начало апреля радовало ясной тёплой погодой. Отпустив экипаж, Сергей у входа в академию задержался. При виде искрящейся под солнцем Невы до того вдруг сделалось хорошо, что подниматься на второй этаж в начальственный кабинет расхотелось. Лёгкий ветер баловал запахом речной свежести, на деревьях несмело пробивались первые ярко-зелёные листья, мягко пригревало солнце… благодать.
Как всегда, в минуты душевного подъёма остро захотелось взяться за кисть. Однако вспомнив, сколько сегодня предстоит сделать (приём посетителей, подготовка документов и писем, визит к министру народного просвещения графу Ивану Давыдовичу Делянову), Сергей только вздохнул. Решительно толкнул массивную входную дверь. Ответив на поклон швейцара, поднялся по мраморной лестнице.
В просторной приёмной уже томился Роман Прокофьевич Звездилов – приятный мужчина лет сорока. В руках портфель, бородатый лик благообразен. Живописец. То есть живописцем себя считал он. Сергей думал иначе. За столом сидел Фалалеев. Его круглая физиономия с упитанными, чуть обвисшими щёчками лучилась виною: мол, и рад бы не пустить, да ведь сам велел никому не отказывать в приёме. Сдержанно поздоровавшись, Сергей пригласил Звездилова в кабинет и мимолётно пожалел, что нет возможности поставить у входа в приёмную пару солдат с ружьями… и чтобы штыки были примкнуты… и чтобы фильтровали посетителей, отделяя чистых от нечистых…
В кабинете Звездилов нервно сел на предложенный стул и сразу достал из портфеля сложенную бумагу.
– Вот, Сергей Васильевич, извольте ознакомиться.
– Что это? – спросил Сергей.
– Отзыв околоточного надзирателя из города Выборга.
– Что за отзыв?
– На выставку мою. У меня там выставка прошла, с большим успехом. Сорок пять работ, отборные, одна к одной… Да там всё написано.
Сергей машинально просмотрел бумагу. Околоточный надзиратель Вилюйский благодарил художника Звездилова за доставленное зрительское удовольствие, хвалил за патриотическое содержание картин и выражал надежду, что талант мастера кисти найдёт признание не только в Выборге, но и в столице.
– Ну, допустим, – сказал Сергей, возвращая отзыв. – И что же?
– Ну, как что? – вскинулся Звездилов. – Пора бы мне уж и в академии выставиться. Право слово, пора. А то что ж, – всё по разным околоткам со своими картинами скитаюсь, как Вечный Жид, прости господи. Нехорошо. У меня и пейзажики на загляденье, и родные просторы отражены, и бурёнки крестьянские на картинах доятся. И библейские сюжетцы есть…
– Да что вы? – сказал Сергей, не знавший, что сказать.
– Вот ей-богу! А второго дня натюрмортец сообразил. Глухарь подстреленный, подлец, вышел, как живой! Того и гляди, – крыльями захлопает и с полотна улетит!
– М-да…
– И отзывы хорошие с выставок есть. А вы всё отказываете да отказываете.
Исподлобья посмотрел на Сергея – с обидой и с надеждой.
Ну, что тут поделаешь? Есть люди, которых проще убить, чем втолковать, что они бездарны.
– Ничем не могу помочь, Роман Прокофьевич, – произнёс Сергей со вздохом. – Отзывы, конечно, дело хорошее, и бурёнки тоже. Но в академии выставляются исключительно художники высокопрофессиональные и талантливые. Мастера, понимаете?
Звездилов раздул ноздри и встопорщил бороду. Осведомился вкрадчиво:
– А мне, стало быть, в мастерстве и даровании вы отказываете?
«Да не я! Природа отказала!» – внутренне заорал Белозёров.
– Увы, – решительно произнёс он вслух. – В прошлом году я по вашему настоянию собрал целый консилиум, припоминаете? Все художники-консультанты единодушно постановили, что полотна ваши слабы, и уровень их сугубо любительский. Топорный мазок, искажённые пропорции, неестественный колорит. Со своей стороны, я с такой оценкой согласен. И давайте на этом закончим, Роман Прокофьевич. Не мучьте ни себя, ни меня.
Но оказалось, что Звездилов помучиться ещё готов. А заодно не пощадить и Белозёрова.
Не успел Сергей глазом моргнуть, как бледный живописец соскользнул со стула прямо на колени и проворно пополз вокруг стола, держа курс на хозяина кабинета.
– Да вы рехнулись! Встаньте немедленно! – крикнул Сергей, вскакивая на ноги.
– Отец родной! Не погуби дарование! Не дай таланту увянуть бесплодно! – вещал Звездилов, норовя обнять колени Белозёрова.
Ах, как славно было бы дать в ухо! От души, по-гусарски… Сергей схватил Звездилова за шиворот и одним рывком поднял с пола. Оказались они лицом к лицу.
– Ноги буду мыть и воду пить!.. – пообещал Звездилов, заглядывая в глаза Белозёрову.
– Прекратите балаган! – потребовал Сергей, встряхивая визави. Шрам, пересекавший правую щёку (память о гатчинском деле – на всю жизнь), гневно побелел.
– Дозвольте выставиться!
– В академии не дозволю. У вас, говорят, имение под Санкт-Петербургом, – у себя в усадьбе и выставляйтесь.
– Да там и зрителей почти нет…
– Чем меньше, тем лучше!..
Сказано было грубо, наотмашь. Однако на политес уж никаких сил не осталось.
Кажется, последняя реплика Звездилова несколько отрезвила. Отступив на шаг, он перевёл дух и вытер лицо.
– Вот, значит, как, – произнёс угрожающе, задрав бороду. – Говорили мне, что в академии шагу не ступишь, – об завистника споткнёшься. А я, простодушный, и не верил… Ночей не досыпаю, рисую, как проклятый, а тут… а вы… – Оскалился. Почистил колени. – Ну, ничего. Не я первый, не я последний. Рафаэля тоже враги хулили, но всё же пробился, да-с. А вам, господин Белозёров, за удушение русского таланта божьего суда не избежать, так и знайте!
Видимо, под русским талантом Звездилов подразумевал себя.
– Ступайте, господин Звездилов, ступайте, – еле сдерживаясь, попросил Сергей.
Всякое в жизни случалось, но душителем русских талантов ещё не величали и божью кару не сулили.
Шипя в бороду что-то невнятное, Звездилов дрожащими руками засунул в портфель отзыв околоточного надзирателя. Не прощаясь, пошёл к выходу. На пороге вдруг обернулся и негромко произнёс:
– Чтоб тебе в Париже с твоей выставкой в калошу сесть! – (Другое выражение употребил – хуже и крепче.) И уж совсем тихо и яростно добавил: – Ненавижу…
Ахнул дверью.
Сергей мрачно смотрел вслед. Было противно и… жалко. Но больше противно. Очень ему не понравился прощальный взгляд Звездилова. Горело в глазах живописца безумное желание мести. Проклял взглядом-то. И Париж не постеснялся приплести, мерзавец…
В просторном кабинете с задёрнутыми шторами, под уютный треск поленьев в большом камине, неторопливо беседовали двое хорошо одетых мужчин, один из которых, постарше, вопросы задавал, а второй на них отвечал. Оба сидели в глубоких креслах. Рядом расположился столик с коньяком и фруктами. Безобидный диалог собеседников на самом деле имел скрытый смысл, понятный лишь им двоим.
– Так что же, вы полагаете, что господин Белозёров именно тот человек, который нам нужен?
– Уверен, что да.
– Обоснуйте.
– Это очень интересная личность. Я бы сказал, незаурядная. Безусловно, известная, и, что важнее всего, пользуется расположением императора.
– Из чего это следует?
– Два года назад Александр доверил Белозёрову написать собственный портрет и остался работой весьма доволен. Вероятно, именно поэтому минувшей осенью Белозёров был назначен президентом Российской академии художеств.
– Сколько же ему лет?
– Тридцать четыре.
– И в эти годы он уже президент академии?
– Точно так. Я же говорю, что без благоволения императора это было бы невозможно. Разумеется, Белозёров талантливый художник, известный портретист и так далее. Но главное, – протекция Александра.
– Что ещё о нём известно?
– Честен, храбр, прямодушен. В обществе уважаем. Любящий муж и отец трёх сыновей. В молодости окончил военное училище, после чего некоторое время служил в гусарском полку в чине поручика. В отставку вышел рано и всецело занялся живописью. Прошёл двухлетнюю стажировку в Италии от академии художеств. По возвращении домой быстро выдвинулся в число ведущих российских мастеров.
– Постойте… Учёба в Италии, говорите?
– Именно так.
– Но ведь, насколько известно, от академии там стажируются считаные люди. Это серьёзная привилегия, кстати, довольно обременительная для казны.
– Думаю, что да.
– Каким же образом отставной поручик, ничем себя ещё не проявивший, удостоился такой чести?
– Вероятно, своим несомненным талантом.
– Талантливых людей немало, а казённых денег на всех не хватает. Опять-таки, назначение президентом… Действительно, можно с уверенностью предположить личную протекцию императора. А значит, некие особые отношения между Белозёровым и Александром. Чертовски интересно. Знать бы, на чём они основаны, кроме таланта художника.
– Я тоже об этом думал. В смысле, об особых отношениях. И мне кажется, что это обстоятельство делает кандидатуру Белозёрова для нас ещё интереснее.
Младший из собеседников поднялся, разлил коньяк и протянул рюмку старшему.
– Благодарю.
Старший задумчиво поднёс рюмку к выцветшим, морщинистым губам, вдохнул благородный аромат. Сказал мечтательно:
– Божественный напиток! Нырнуть бы в глубь веков, найти того винодела, кто его придумал, и обнять…
– Так что с Белозёровым? – напомнил младший.
Старший выдержал паузу.
– Убедили, – твёрдо сказал наконец. – Его кандидатуру я поддержу. И за это можно выпить.
Отхлебнув, поставил рюмку на столик и наклонился к молодому собеседнику. Обронил:
– Действуйте.
