Опыт науки изящного

§ 142. Впрочем, и в надлежащих границах явления пантомимные прекрасны только там, где они в своем ходе или последовании сообразуются с законом стройных, приятных и мерных движений, то есть с законом музыки, какою охотно и сопровождаются.

§ 143. Но где одушевленная статуя сходит с подножия или живая картина оставляет свою раму и строго музыкальною поступью движется в кругах свободных, там происходит пляска, которая игру отдельных членов подчиняет игре целого тела и которая преимущественно принадлежит времени так, как пантомимное телоположение – преимущественно пространству.

§ 144. Как естественное выражение минутных, случайных чувств радости и свободы, пляска есть такая же приятная забава, как и пение, и столь же мало имеет эстетического достоинства сама по себе, как и сие последнее. Право на танцеванье, как изящное художество, получает она тогда, когда, с одной стороны, пластические формы тела, нравящиеся уже сами по себе или по приближению их к идеальным, с другой, – свободное управление всеми членами и движениями их, легкими, разнообразными и строго размеренными, в состоянии бывают, с третьей стороны, для чувств и фантазии вразумительно изображать целость определенных, друг за другом последующих, интересных состояний или чувствований, с устранением как всех мучительных и опасных напряжений, искажающих образ человеческий, так и всего того, что может возбуждать или питать нечистые пожелания.

§ 145. Чувствования радости, свободы и проч., как простые чувствования, ограничивающиеся одним лицом, могут и выражаться только простым и односторонним образом. Но танцеванье имеет способ раскрыть сей неопределенный идеал, сообщая положениям и движениям пляшущей фигуры направление к известному пункту. Где сей пункт сам вовлекается в пляску, там движения одного лица поясняются движениями другого.

§ 146. Противоположность, которая в танцующей паре выражает смысл пляски, довершается разностью пола. Ибо сия разность дает положениям и движениям Аполлона и Дафны необходимую значительность, да и самое отношение между обоими полами есть по природе уже своей история любви, которая по причине сложности сего чувствования может быть представляема в бесчисленных формах и, однако ж, для всех вразумительна. Почему пляска в полном своем развитии есть роман (см. ниже).

§ 147. Если пляска, как роман, разделяется между двумя полами и если в этом разделении имеет двоякую форму – движущуюся прямолинейно и вращающуюся, – то она и уничтожает опять всякое отношение к полу. Лица мешаются без разбору, как простые фигуры, и все это смыкается в торжественный круг, движущийся вращательно, то есть в хоровод, который охотно располагается окрест памятников, сближающих народное участие, и находит свой идеал в праздновании благоговейной любви земных существ к небесным.

§ 148. Пляска одного лица, либо двух, либо всех выражает только внутреннее расположение души. Но она может выражать и внешнее действие, историческое или вымышленное, сколько то совместно с мерным движением тела. Такое самостоятельное театральное произведение, сложенное из пантомим и плясок, одушевляемое музыкой и подчиненное идее живого действия, называется (пантомимным) балетом. Его закон есть закон подвижной картины исторической, с которою он и разделяет занимательные моменты, разнообразие фигур и групп и соответственность костюмов.

§ 149. Где же, наконец, прекрасная статуя Мемнонова освещается животворными лучами Гелиоса, там язык ее разрешается. Другими словами, поэт для своих прорицаний воздвигает актера, который для того и служит точкою соединения между натуральною стороною образовательных и рисовальных художеств и между идеальною областью искусства поэтического.

§ 150. Искусство актера есть декламация, которая, с одной стороны, подходит к чтению, с другой – речитативом – к пению. Но эти три. понятия весьма различны. Чтец дает только правильный смысл читаемого творения, декламатор или рапсодист сверх правильного смысла являет жар и чувство, с каким слово вылетало из груди стихотворца, а певец, выражая мысль и душевное движение, дает чувствовать еще и тон с музыкальным его размером. Прочие совершенства актер разделяет с движущеюся картиной.

§ 151. Эти совершенства большею частью физического рода; они услаждают один слух и принадлежат театральному лицу с той стороны, с которой оно остается при своем естественном назначении. Но поскольку актер по своему званию есть лицемер и являет на себе чужое лицо, то наперед и представляет себе его в воображении со всеми его свойствами и в целом ряде моментов, то есть входит в заданную поэтом роль. Что это предполагает и в нем такое же образование душевных сил, как в сем последнем, а именно живость чувства, свободу и ясность ума, плодовитость фантазии, какие дают возможность, собирать рассеянные во многих характерах черты в один живой образ представителя, – явствует из необходимой соразмерности между мыслью и ее органом, между сущностью и явлением ее.

§ 152. Правда, здесь природа бывает в несогласии с искусством, и художник, который удобно принимает все формы, предписываемые ему чужою волею, должен сам, как кажется, не иметь нравственного характера; но а) эта-то гибкость души и составляет черту высокой его свободы; притом же б) состояния, речи, поступки, в которые он вовлекается своею ролью, как умышленные и скоропреходящие, могут и не касаться постоянного расположения души его; наконец, в) как актер есть не только художник, но и прекрасное произведение своего искусства, то и вправе подчинять нравственное целям чувственно совершенного.

§ 153. Соединение физических свойств актера – чтеца, декламатора и певца, и духовно-нравственных актера – поэта или виртуоза в изображении интересного действия на самом себе как пантомимном лице – изображении, пленяющем не только слух и воображение, но и глаза, составляет игру актера на сцене. Поскольку эта игра при содействии образовательных художеств и музыки, какие она предполагает, в высочайшей степени льстит естественному нашему побуждению видеть и чувствовать не то, что должны, а то, что хотим, то и означает крайнюю границу искусственных обольщений и изъясняет всеобщую наклонность к зрелищам, в которых мы позабываемся в чудодействе красных вымыслов.

§ 154. Говорить об олимпийском празднестве всех искусств театральных – значит говорить об опере, составляющей для сценики вообще то же самое, что эта последняя составляет для художеств первых двух степеней, то есть органическую целость. Опера происходит там, где с пантомимным действием пластического и живописного балета сочетается слово, а с мерными движениями его пляски – музыка, и притом сочетается так, что, оставляя все эти равно существенные части при натуральном их значении, не дает ни одной первенства, а соглашает каждую с целями и духом прочих.

§ 155. Оттого речь в опере приближается к пению, а музыка живым выражением чувствований и характеров лиц – к поэзии, предоставляя концертам то, что имеет в себе превосходнейшего. Но и поэзия возлагает на себя обязанность, с одной стороны, изобретать такое действие, с другой, – избирать такое стихосложение, с третьей, – приводить действующие лица в такое положение, которые доставляли бы им более случая и удобства выражать не внешние явления, а многоразличные состояния их души посредством музыки и телодвижений, не задерживая общего хода пьесы.

§ 156. Само собою разумеется, что действия, требующие усилий геройской воли в борении со внешним могуществом, столь же чужды опере, как и те, какие в постепенном своем развитии постигаются более разумением, нежели фантазией, каковы, например, все сюжеты запутанные и комические. Тем охотнее заимствует она свои идеалы из романтического мира богов и гениев, коих могущество и блаженство ничем не возмущается и коих жизнь по многоразличию завидных ее преимуществ дает опере право приводить в движение все искусства, а вместе и театральное обольщение, которое здесь является в полном блеске, но и в полной скудости механического волшебства.

§ 157. Поэзия в опере назначает действие, которое, совершаясь когда-либо, совершается и где-либо; образовательные художества приготовляют для сего действия приличные места. Но что эти места и околичности не имеют действительного протяжения и измерения масс, подлежащего осязанию, а получают призрак его от перспективной живописи, – это понятно из господствующего в опере закона сближений.

§ 158. Перемещать оперу из края чудес в отношения гражданской жизни, всегда прозаические, значит из родины переселять ее на чужбину. Оттого самое пение здесь, кажется, не у места, ибо гармония и мера составляют естественный язык таких эфирных существ, каковы боги, высшие духи и жители «золотого века».