Kitobni o'qish: «Три мушкетера»

Книга в подарок

Издание для взрослых

Перевод с французского А. И. Попова

Иллюстрации Мориса Лелуара

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Предисловие автора,
где устанавливается, что в героях повести, которую мы будем иметь честь рассказать нашим читателям, нет ничего мифологического, хотя имена их и оканчиваются на «ос» и «ис».

С год назад, занимаясь в Королевской библиотеке разысканиями для моей «Истории Людовика XIV», я случайно напал на «Записки г-на д’Артаньяна», напечатанные в Амстердаме, у Пьера Ружо, как большая часть сочинений этой эпохи, авторы которых хотели говорить правду без более или менее короткого знакомства с Бастилией. Заглавие соблазнило меня; я унёс книгу домой – разумеется, с дозволения главного библиотекаря – и прочёл её с жадностью.

Я не имею намерения подробно разбирать это любопытное сочинение, а только обращаю на него внимание тех из моих читателей, которые умеют ценить картины прошлого. Они найдут здесь портреты, набросанные рукою мастера, и хотя эти зарисовки украшают по большей части ворота казарм и стены кабаков, читатели всё же узнают в них образы Людовика XIII, Анны Австрийской, Ришелье, Мазарини и других придворных того времени, изображённых так же верно, как и в истории г-на Анкетиля¹.

Но, как известно, своевольный ум писателя иной раз поражает то, что оставляет равнодушным обычного читателя. Мы вполне оценили – как и многие, без сомнения, оценят – указанные стороны этой книги; но особенно нас заняло нечто такое, на что никто до нас, наверное, не обратил внимания.

Д’Артаньян рассказывает, что, явившись впервые к капитану королевских мушкетёров де Тревилю, он встретил в его приёмной трёх молодых людей, служивших в том же знаменитом полку, куда и сам он мечтал быть зачисленным, и что звали их Атосом, Портосом и Арамисом.

Надо признать, странные имена поразили нас; тотчас пришло нам на ум, что это псевдонимы, под которыми д’Артаньян скрыл имена, может быть, знаменитые, если только не сами носители этих вымышленных прозвищ выбрали их себе в тот день, когда по прихоти, с досады или по бедности надели простой мушкетёрский плащ.

С тех пор мы не знали покоя, стараясь найти в сочинениях того времени хоть какой-нибудь след этих необыкновенных имен, так сильно возбудивших наше любопытство.

Одно только перечисление книг, прочитанных нами с этой целью, составило бы целую главу, быть может весьма поучительную, но едва ли очень занимательную для наших читателей. Скажем только, что в ту минуту, когда, утомясь бесплодными разысканиями, мы уже решили бросить их, мы нашли наконец, руководствуясь советами нашего знаменитого и учёного друга Полена Пари, рукопись in folio, под № 4772 или 4773 – не помним точно, – озаглавленную:

«Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции в конце царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV».

Можно вообразить, сколь велика была наша радость, когда, перелистывая эту рукопись, последнюю нашу надежду, мы встретили на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой – имя Портоса, а на тридцать первой – имя Арамиса.

Открытие совершенно неизвестной рукописи в такую эпоху, когда историческая наука достигла столь высокой степени развития, показалось нам едва ли не чудом. Поэтому мы поспешили испросить дозволения напечатать её, дабы явиться когда-нибудь с чужим багажом в Академию Надписей и Изящной Словесности, если нам не удастся – что весьма вероятно – быть принятыми во Французскую Академию со своим собственным. Просимое дозволение, надо сказать, было нам весьма любезно дано, о чём мы здесь и объявляем, дабы публично обличить тех недоброжелателей, которые утверждают, будто мы живём при правительстве, не очень-то расположенном к литераторам.

Ныне мы представляем нашим читателям только первую часть этой драгоценной рукописи, дав подобающее заглавие, и обязуемся немедленно издать и вторую, если первая – в чём мы не сомневаемся – будет иметь тот успех, которого она достойна.

А пока, так как восприемник – второй отец, приглашаем читателя отнести на наш, а не графа де Ла Фер счёт своё удовольствие или скуку. Теперь же переходим к нашей повести.

Часть первая

Глава I
Три дара господина д’Артаньяна-отца

В первый понедельник апреля месяца 1625 года местечко Мён, в котором родился автор «Романа Розы»², было охвачено таким смятением, как будто гугеноты собрались превратить его во вторую Ла-Рошель³. Некоторые из жителей при виде женщин, бегущих по направлению к главной улице, и детей, орущих у порогов своих домов, торопливо надевали доспехи и, вооружившись для большей верности кто мушкетом, кто бердышом, спешили к трактиру «Вольного мельника», перед которым волновалась шумная толпа любопытных, возраставшая с каждой минутой.

В те времена подобный переполох был делом обыкновенным, и редкий день проходил без того, чтобы тот или другой город не вносил в свою летопись подобного события. То враждовали между собою знатные господа; то король воевал с кардиналом; то испанцы воевали с королём. Помимо этих войн, неизвестных или известных, скрытых или явных, были ещё воры, нищие, гугеноты, бродяги и слуги, воевавшие с целым светом. Горожане вооружались против воров, бродяг и слуг; часто против знатных вельмож и гугенотов; иногда против короля; но против кардинала и испанцев – никогда. Подобная привычка привела к тому, что в вышеназванный первый понедельник апреля месяца 1625 года горожане, услышав шум и не видя ни жёлтых с красным значков, ни ливрей слуг герцога Ришелье, бросились к трактиру «Вольный мельник».

Там только каждый и мог уяснить причину суматохи.

Молодой человек… Опишем вкратце его портрет: вообразите себе Дон-Кихота в восемнадцать лет, Дон-Кихота без лат и набедренников; Дон-Кихота, одетого в шерстяной камзол, синий цвет которого превратился в неопределённый оттенок зеленоватого с тускло-голубым. Лицо продолговатое и смуглое, высокие скулы – признак хитрости, мускулы челюстей чрезвычайно развитые – признак, по коему безошибочно узнают гасконца⁴, даже если он без берета, а на нашем герое был берет с каким-то пером, глаза большие, взгляд умный, нос с горбинкой, но тонкий и красивый, рост слишком высокий для юноши и недостаточно высокий для взрослого мужчины; неопытный глаз принял бы его за путешествующего сына какого-нибудь зажиточного крестьянина, если бы не длинная шпага на кожаной перевязи, которая била по икрам владельца, когда он ходил пешком, и по взъерошенной шерсти его лошади, когда он ехал верхом.

Ибо у нашего юноши был конь, и конь этот был столь замечателен, что его не преминули заметить: это был беарнский⁵ конёк, лет двенадцати, а может, и четырнадцати, буланой масти, с облезлым хвостом и подсединами на ногах. Мерин этот, хоть и трусил, опустив низко морду, что избавляло его хозяина от применения мартингала⁶, пробегал, однако, свободно по восемь лье в день. К сожалению, достоинства этой лошади были настолько заслонены её странною мастью и нескладным видом, что в те времена, когда каждый был знатоком в лошадях, появление вышеуказанного мерина в Мёне, куда он вступил за четверть часа перед тем через Божансийские ворота, произвело впечатление, невыгодно отразившееся на самом всаднике.

Это впечатление было тем тягостнее для молодого д’Артаньяна – так звали Дон-Кихота, восседавшего на этом новом Россинанте, – что он не мог не сознавать, сколь смешным должен был казаться на подобной лошади даже такой отличный всадник, как он сам; недаром он тяжело вздыхал, принимая её в дар от д’Артаньяна-отца. Он хоть и знал, что скотина эта стоит в лучшем случае ливров двадцать, но нельзя не признать, что слова, коими сопровождался этот подарок, были бесценны.

– Сын мой, – сказал гасконский дворянин на чистом беарнском наречии, от которого Генрих IV⁷ так и не смог отвыкнуть, – сын мой, этот конь родился в доме вашего отца тринадцать лет тому назад и с тех пор не покидал его. Это должно побудить вас любить его. Не продавайте его никогда, пусть он спокойно и честно умрёт от старости; и если вы будете с ним в походе, то берегите его, как берегли бы старого слугу. При дворе, – продолжал д’Артаньян-отец, – если вы будете иметь честь явиться к нему, честь, на которую, впрочем, старое дворянство наше даёт вам право, – поддержите достойным образом ваше дворянское имя, которое предки ваши носили с честью более пятисот лет, ради себя и ради своих близких. Близкими я называю ваших родственников и друзей. Не уступайте никому ни в чём, кроме короля и кардинала. Мужеством и только мужеством дворянин может ныне проложить себе дорогу. Кто дрогнет хоть на секунду, может быть, именно в эту секунду упустит шанс, который предоставила ему судьба. Вы молоды, вы должны быть храбры по двум причинам: во-первых, потому, что вы гасконец, а во-вторых, потому, что вы мой сын. Не бойтесь опасностей и ищите приключений. Я научил вас владеть шпагой; у вас железные ноги и стальная рука; сражайтесь, деритесь на дуэли при всяком удобном случае, тем более что поединки теперь запрещены, а поэтому для них нужно вдвое более мужества. Я могу вам дать, сын мой, только пятнадцать экю, мою лошадь и советы, которые вы уже выслушали. Ваша матушка присоединит к этому полученный ею от цыганки рецепт некоего бальзама, чудодейственно исцеляющего всякие раны, кроме сердечных. Употребите всё это себе на пользу, будьте счастливы и живите долго. Я прибавлю только одно слово: предлагаю вам пример, не мой, потому что сам я никогда не являлся ко двору и только волонтёром служил в войну за веру; я говорю о господине де Тревиле, который когда-то был моим соседом. Он ещё ребенком имел честь играть с нашим маленьким королём Людовиком XIII⁸, да продлит Господь дни его. Иногда игры их доходили до драки, причём король не всегда оставался победителем; тумаки, которые он получил от господина де Тревиля, внушили королю уважение и расположение к де Тревилю. Впоследствии господин де Тревиль, во время первой своей поездки в Париж, дрался на дуэли пять раз, со времени смерти покойного короля до совершеннолетия молодого – семь раз, не считая войн и осад; а от этого совершеннолетия и поныне, – может быть, сто раз! И несмотря на все указы, постановления, предписания и аресты, ныне он капитан мушкетёров⁹, то есть легиона героев, которым весьма гордится король и которого побаивается сам кардинал, а он, как всем известно, мало чего побаивается. Кроме того, господин де Тревиль получает десять тысяч экю в год, следовательно, он большой вельможа. Он начал как вы, ступайте к нему с этим письмом и действуйте как он, чтобы преуспеть подобно ему.

Затем д’Артаньян-отец опоясал сына собственною своею шпагою, нежно поцеловал его в обе щеки и благословил.

Выходя из комнаты отца, юноша увидел свою мать, поджидавшую его со знаменитым рецептом, которому, судя по приведённым нами выше советам, предстояло частое употребление. Прощание с матерью длилось дольше и было нежнее, нежели с отцом, не потому, что господин д’Артаньян не любил своего сына, единственного своего детища, но он был мужчина и счёл бы недостойным мужчины предаться своему чувству, а госпожа д’Артаньян была женщина и к тому же мать. Она много плакала, и скажем, к хвале д’Артаньяна-сына, сколь он ни силился казаться мужественным, как приличествует будущему мушкетёру, но природа взяла своё: он заплакал и тщетно пытался скрыть свои слёзы.

В тот же день юноша отправился в путь, снабжённый тремя отцовскими дарами, состоявшими, как сказано выше, из пятнадцати экю, коня и письма к господину де Тревилю. Советы, само собой разумеется, в счёт не шли.

С таким напутствием юный д’Артаньян оказался нравственно и физически точной копией героя Сервантеса, с которым мы его столь счастливо сравнили, когда обязанность наша, как историка, заставила начертать его портрет. Дон-Кихот принимал ветряные мельницы за исполинов, а стада овец – за войска; д’Артаньян принимал всякую улыбку за оскорбление и всякий взгляд за вызов. А потому от Тарба до Мёна он ехал со сжатым кулаком и ежедневно раз по десять хватался за эфес своей шпаги. Впрочем, кулак его не разбил ни одной челюсти, а шпага не выходила из ножен. Правда, вид незадачливого мерина не раз вызывал на лицах встречных прохожих улыбку; но так как над конём звенела увесистая шпага, а над шпагою блистала пара глаз, скорее гневных, нежели гордых, то прохожие удерживали свои насмешки или, когда желание рассмеяться превозмогало осторожность, старались, по крайней мере, улыбаться одной стороной лица, как древние маски.

Итак, д’Артаньян оставался величественным и дерзким в своей гордости вплоть до злополучного города Мёна.

Но там, сходя с лошади у ворот «Вольного мельника» без всякого содействия хозяина, слуги или конюха, д’Артаньян заметил у полуоткрытого окна нижнего этажа дворянина высокого роста и значительной наружности, с лицом несколько надменным, разговаривавшего с двумя своими спутниками, которые, как могло показаться, почтительно слушали его.

Д’Артаньян, по своей привычке, тут же предположил, что они разговаривают о нём, и стал прислушиваться. На этот раз он ошибся только наполовину: речь шла не о нём, а о его лошади. Знатный господин, по-видимому, перечислял слушателям её достоинства, а так как они, как было уже сказано, по-видимому, относились к говорившему весьма почтительно, то поминутно надрывались со смеху. А так как одной полуулыбки хватило бы, чтобы задеть самолюбие нашего юноши, то нетрудно вообразить, какое впечатление произвело на него это оживлённое обсуждение.

Д’Артаньян хотел сначала получше рассмотреть физиономию наглеца, который над ним издевался. Он вперил свой гордый взор в незнакомца и увидел человека лет сорока или сорока пяти с чёрными проницательными глазами, бледного, с крупным носом и чёрными, тщательно подстриженными усами. На нём был камзол и штаны фиолетового цвета со шнурками того же цвета, безо всяких других украшений, кроме обыкновенных прорезов, сквозь которые видна была рубашка. Камзол и штаны, хоть и новые, казались помятыми, как бывает с вещами, долго лежавшими в дорожном сундуке. Д’Артаньян подметил все эти подробности с быстротою самого острого наблюдателя, а возможно, в силу невольно возникшего смущения, подсказавшего юноше, что этому незнакомцу предстоит сыграть заметную роль в его жизни.

Но так как в ту минуту, когда д’Артаньян впился глазами в дворянина в фиолетовом камзоле, этот господин произносил о беарнском коньке одно из самых глубокомысленных и изощрённых своих суждений, то оба слушателя его разразились смехом, а на его лице мелькнуло некое подобие улыбки. На этот раз невозможно было усомниться: д’Артаньян действительно подвергся оскорблению. Убеждённый в этом, он надвинул берет на глаза и, стараясь подражать придворным манерам, подсмотренным им в Гаскони у знатных путешественников, выступил вперед, опёршись одною рукою на эфес шпаги и подбоченясь другой. К несчастью, по мере того, как он продвигался вперёд, гнев ослеплял его всё более и более, и вместо достойной и высокомерной речи, приготовленной им для вызова, с языка его сорвался грубый окрик, сопровождаемый яростным жестом.

– Эй, вы, сударь! – вскричал он. – Вы, который прячетесь за ставнями… Да, вы, вы! Скажите-ка мне, чему вы смеетесь, и мы похохочем вместе.

Дворянин медленно перевёл взгляд с лошади на всадника, словно ему нужно было некоторое время, чтобы понять, что эти странные слова обращены к нему; потом, когда он уже не мог сомневаться, брови его слегка нахмурились, и, после довольно продолжительного молчания, голосом, в котором звучали непередаваемая ирония и высокомерие, он ответил д’Артаньяну:

– Я не с вами говорю, милостивый государь.

– Но я говорю с вами! – вскричал молодой человек, взбешённый этой смесью наглости и утончённости, учтивости и презрения.

Незнакомец оглядел юношу ещё раз со своею лёгкою улыбкою и, отойдя от окна, неторопливо вышел из трактира и остановился в двух шагах от д’Артаньяна, напротив его лошади. Невозмутимый вид его и насмешливая физиономия удвоили весёлость его собеседников, продолжавших стоять у окна.

Д’Артаньян при его приближении вынул шпагу из ножен на целый фут.

– Лошадь эта, безусловно, светло-золотистая, или, вернее, была таковою в дни своей молодости, – говорил незнакомец, продолжая начатый осмотр и обращаясь к своим слушателям в окне, словно он и не замечал бешенства д’Артаньяна, который стоял между ним и слушателями. – Это цвет, распространённый в растительном мире, но до сих пор весьма редкий у лошадей.

– Иной смеётся над лошадью, но посмеет ли он смеяться над хозяином?! – вскричал подражатель де Тревиля, выходя из себя.

– Я, сударь, смеюсь нечасто, – произнёс незнакомец, – как вы можете сами видеть по выражению моего лица; но хочу сохранить за собой право смеяться, когда мне будет угодно.

– А я, – вскричал д’Артаньян, – не хочу, чтобы смеялись, когда мне неугодно!

– В самом деле, сударь? – продолжал незнакомец ещё спокойнее прежнего. –  Ну что же. Это совершенно справедливо. – И, повернувшись на каблуках, он готовился возвратиться в гостиницу через ворота, под которыми д’Артаньян при приезде своём заметил осёдланную лошадь.

Но д’Артаньян не имел привычки оставлять безнаказанным человека, дерзнувшего смеяться над ним. Он вынул шпагу из ножен и бросился вдогонку с криками:

– Обернитесь-ка, господин насмешник, не то мне придётся заколоть вас сзади!

– Заколоть меня? Меня? – воскликнул незнакомец, повернувшись и глядя на юношу с удивлением и презрением. – Послушайте, любезный, вы с ума сошли!

Потом вполголоса, как бы говоря сам с собою, он прибавил:

– Жаль! Какая находка для его величества, который повсюду ищет храбрецов для отряда мушкетёров!

Не успел он договорить, как д’Артаньян, сделав выпад, нанёс незнакомцу столь сильный удар, что если бы он не отскочил стремительно в сторону, то, вероятно, это была бы его последняя шутка. Тогда незнакомец увидел, что дело принимает серьёзный оборот, он вынул шпагу, поклонился своему противнику и стал в оборонительную позицию. Но в то же мгновение оба его спутника в сопровождении хозяина бросились на д’Артаньяна, вооружённые палками, лопатою и щипцами. Это произвело в нападении столь быструю и решительную перемену, что противник д’Артаньяна, пока последний повернулся, чтобы защититься от града ударов, спокойно вложил шпагу в ножны и из действующего лица стал свидетелем боя. Эту роль он исполнил с обычной для него невозмутимостью, но, однако, проворчал:

– Чума их возьми, гасконцев! Посадите его на оранжевую лошадь, и пусть убирается отсюда.

– Не раньше, чем убью тебя, трус! – вскричал д’Артаньян, защищаясь что было сил и не отступая ни на шаг перед тремя своими неприятелями, которые осыпали его ударами.

– Опять это хвастовство! – пробормотал дворянин. – Клянусь честью, эти гасконцы неисправимы! Ну так продолжайте же, если он этого хочет! Когда он выдохнется, сам скажет, что довольно.

Но незнакомец не знал, с каким упрямцем имел дело: д’Артаньян был не из тех, кто просит пощады. Схватка продолжалась ещё несколько секунд. Наконец д’Артаньян, выбившись из сил, выронил шпагу, разломанную надвое ударом палки.

Почти в то же время другой удар раскроил ему лоб, поверг его наземь, окровавленного и почти без чувств.

К этому моменту со всех сторон к месту происшествия стали сбегаться люди. Хозяин, опасаясь шума, с помощью слуг отнёс раненого в кухню, где ему была оказана помощь.

Незнакомец же возвратился на своё место к окну и смотрел с каким-то нетерпением на толпу, которая, казалось, тяготила его своим присутствием.

– Ну что, как там этот сумасшедший? – спросил он, повернувшись на звук открывшейся двери к хозяину, зашедшему справиться о его самочувствии.

– Ваше сиятельство целы и невредимы? – спросил хозяин.

– Да, цел и невредим, любезный хозяин, и сам хочу спросить: что с нашим молодцом?

– Ему лучше, – отвечал хозяин, – он был совсем без чувств.

– В самом деле? – спросил дворянин.

– Но прежде чем лишиться чувств, он собрал все силы и вызвал вас на поединок.

– Да он сущий дьявол! – вскричал незнакомец.

– О нет, ваше сиятельство! Ничего подобного, – возразил хозяин с презрительной миной, – во время обморока мы обыскали его: в узелке у него нет ничего, кроме одной рубахи, а в кошельке только двенадцать экю. Но, лишаясь чувств, он успел сказать, что если бы это случилось в Париже, то вы раскаялись бы тотчас, но вам всё равно приётся раскаиваться, но только позже.

– Возможно, это переодетый принц крови, – холодно заметил незнакомец.

– Я говорю вам это, сударь, для того, чтобы вы остерегались.

– В своём гневе он никого не назвал?

– Как же, он хлопал себя по карману и говорил: «Посмотрим, что господин де Тревиль скажет об оскорблении, нанесённом покровительствуемой им особе».

– Господин де Тревиль! – насторожился незнакомец. – Так, значит, он хлопал себя по карману, произнося имя де Тревиля?.. Послушайте, любезный хозяин, когда молодой человек лежал без чувств, вы, конечно же, осмотрели и этот карман, что же в нём было?

– Письмо к господину де Тревилю, капитану мушкетёров.

– В самом деле?

– Как я уже имел честь доложить вашему сиятельству.

Хозяин, не отличавшийся проницательностью, не заметил впечатления, произведённого его словами на неизвестного. Отойдя от окна, на косяк которого он опирался локтем, он нахмурил брови, словно был чем-то обеспокоен.

– Чёрт возьми! – пробормотал он сквозь зубы. – Неужели Тревиль подослал ко мне этого гасконца? Он так молод! Но удар шпаги остаётся ударом шпаги, кто бы его ни нанёс, юноша или старик. К тому же мальчишка вызывает меньше опасений. Иной раз достаточно ничтожного препятствия, чтобы помешать великому предприятию.

Незнакомец погрузился в размышление, продолжавшееся несколько минут.

– Послушайте, хозяин, – наконец сказал он, – не освободите ли вы меня от этого сумасшедшего? Совесть не позволяет мне убить его, а в то же время, – добавил он с выражением холодной угрозы на лице, – он мне мешает. Где он сейчас?

– В комнате моей жены, на втором этаже, ему там перевязывают раны.

– Вещи и его дорожный мешок с ним? Камзола он не снимал?

– Нет, всё это внизу, в кухне. Но если этот сумасброд вам мешает…

– Разумеется. Он устроил здесь скандал, который порядочные люди сносить не могут. Ступайте к себе, приготовьте мне счёт и дайте знать моему слуге.

– Как, ваше сиятельство нас покидает?

– Вам это было известно: я ведь приказывал оседлать мою лошадь. Разве это не исполнено?

– Как же! Ваше сиятельство может убедиться: лошадь уже осёдлана, стоит у ворот.

– Хорошо, так сделайте, как я сказал.

«Эге, – подумал хозяин, – уж не боится ли он этого мальчишки?»

Грозный взгляд незнакомца прервал его размышления. Хозяин низко поклонился и вышел.

«Нужно, чтобы этот безумец не увидел миледи, – думал незнакомец. – Она должна вот-вот проехать, она уже запаздывает. Пожалуй, лучше верхом отправиться ей навстречу… Если бы я только мог узнать, о чём говорится в этом письме к Тревилю!»

Тем временем хозяин, уже не сомневавшийся в том, что именно присутствие юноши гонит незнакомца из его гостиницы, поднялся в комнату жены. Д’Артаньян уже вполне пришёл в себя. Тогда хозяин дал ему понять, что полиция может причинить ему немало неприятностей за ссору со знатным лицом – а, по мнению хозяина, незнакомец, несомненно, был таким лицом – он убедил д’Артаньяна, несмотря на слабость, подняться и продолжить путь. Д’Артаньян, ещё оглушённый, без камзола и с обмотанной головой, встал и, подталкиваемый хозяином, начал спускаться. Когда он вошёл в кухню, то увидел в окно своего противника, спокойно разговаривавшего с кем-то у подножки дорожной кареты, запряжённой парой крупных нормандских лошадей.

Его собеседницей, голова которой виднелась в рамке окна кареты, была молодая женщина лет двадцати или двадцати двух. Мы уже говорили о том, с какой быстротой д’Артаньян умел схватывать все особенности лица. Он увидел, что женщина эта молода и красива. Эта красота поразила его тем сильнее, что она была совершенно чужда южным краям, в которых дотоле обитал д’Артаньян. Это была белокурая молодая особа с длинными вьющимися локонами, падавшими на плечи, с большими тёмно-голубыми глазами, розовыми губами и белоснежными ручками; она оживлённо разговаривала с незнакомцем.

– Итак, его высокопреосвященство приказывает мне… – говорила дама.

– …возвратиться тотчас же в Англию и немедленно уведомить его, если герцог покинет Лондон.

– А другие распоряжения? – спросила прекрасная путешественница.

– Они в этом ларчике, который вы вскроете уже по ту сторону Ла-Манша.

– Хорошо. А вы что собираетесь делать?

– Я возвращаюсь в Париж.

– Не проучив этого дерзкого мальчишку? – спросила дама.

Незнакомец хотел было ответить, но в то мгновение, когда он открывал рот, д’Артаньян, слышавший весь разговор, появился на пороге.

– Этот дерзкий мальчишка сам кого хочешь проучит! – вскричал он. – И надеюсь, что на этот раз тот, кого он должен проучить, не ускользнёт от него, как в первый раз.

– Не ускользнёт? – переспросил неизвестный, нахмурив брови.

– Нет! Я полагаю, что в присутствии женщины вы не посмеете бежать.

– Подумайте! – вскричала миледи, видя, что её собеседник берётся за эфес шпаги. – Подумайте, что малейшая задержка может всё погубить!

– Вы правы! – произнёс незнакомец. – Поезжайте своей дорогой, а я – своей.

Поклонившись даме, он вскочил в седло, а кучер кареты огрел кнутом своих лошадей. Незнакомец и молодая дама во весь опор помчались по улице, удаляясь в разные стороны.

– Эй! А ваш счёт? – вопил хозяин, почтительность которого к постояльцу превратилась в глубокое презрение, когда он увидел, что тот уезжает, не заплатив.

– Заплати, болван! – крикнул на скаку путешественник своему лакею; тот бросил к ногам хозяина несколько серебряных монет и поскакал за своим господином.

– Трус, подлец, самозваный дворянин! – вскричал д’Артаньян, бросаясь в свою очередь за слугою.

Но раненый был ещё слишком слаб, чтобы выдержать подобный порыв. Не успел он сделать и десяти шагов, как в ушах у него зазвенело, в голове помутилось, в глазах поплыло кровавое облако и он упал посреди улицы, продолжая кричать:

– Трус, трус, трус!

– Он в самом деле большой трус, – проворчал хозяин, подходя к д’Артаньяну и стараясь этою лестью примириться с бедным юношей, как в басне цапля с улиткою.

– Да, большой трус, – шептал д’Артаньян, – но она прекрасна.

– Кто она? – спросил хозяин.

– Миледи, – прошептал д’Артаньян и опять лишился чувств.

– Всё равно, – сказал хозяин, – я теряю двоих, но мне остаётся этот, и по крайней мере на несколько дней. Как-никак одиннадцать экю барыша.

Одиннадцать экю, как известно, была как раз та сумма, которая оставалась в кошельке д’Артаньяна.

Хозяин рассчитывал на одиннадцать дней болезни по одному экю в день, но его постоялец расстроил эти планы. На другой день в пять часов утра д’Артаньян встал, сам спустился в кухню, попросил снадобья, названия которых до нас не дошли, вино, масло, розмарин, и, с рецептом матери в руках, составил бальзам, которым помазал многочисленные свои раны, возобновляя сам перевязки и отвергая какую бы то ни было врачебную помощь. Благодаря, надо полагать, цыганскому бальзаму, а может быть и отсутствию врачей, д’Артаньян в тот же вечер был уже на ногах, а на следующее утро почти здоров.

Но когда д’Артаньян захотел заплатить за розмарин, масло и вино, единственную издержку для своей особы, потому что он соблюдал совершенную диету, между тем как его лошадь, по крайней мере по словам хозяина, съела втрое больше, нежели можно было предположить по её росту, он нашёл в своём кармане только потёртый бархатный кошелёк и в нём одиннадцать экю, письмо же к господину де Тревилю исчезло.

Молодой человек начал терпеливо искать это письмо, выворачивая двадцать раз все карманы, шаря в своём мешке, открывая и закрывая кошелёк, но, убедившись, что письма не найти, он в третий раз подвергся припадку бешенства, который едва не привёл его к новой издержке на вино и масло, потому что при виде молодого буяна, грозившего разбить и сломать всё в трактире, если не найдут его письма, хозяин схватил рогатину, его жена – метлу, а слуги – те самые палки, которые уже были в деле третьего дня.

– Моё рекомендательное письмо! – кричал д’Артаньян. – Моё письмо, чёрт возьми! Или я всех вас проткну, как рябчиков на вертеле!

К сожалению, одно обстоятельство противилось исполнению этих угроз: шпага его, как мы сказали выше, сломана была пополам ещё в первом бою, о чём д’Артаньян совсем забыл. Поэтому когда он захотел вынуть её из ножен, то у него в руках оказался только обломок клинка в восемь или десять дюймов, который трактирщик всунул обратно в ножны. Остаток же клинка он оставил у себя, чтобы сделать из неё шпиговальную иглу.

Это, однако, едва ли остановило бы нашего горячего юношу, если бы хозяин сам не решил, что требование постояльца вполне справедливо.

– Но в самом деле, – сказал он, опуская рогатину, – где это письмо?

– Да, где это письмо? – кричал д’Артаньян. – Во-первых, я вас предупреждаю, оно к господину де Тревилю, и оно должно отыскаться. А если же оно не отыщется, то господин де Тревиль заставит его найти, будьте уверены!

Эта угроза окончательно смутила хозяина. После короля и кардинала имя де Тревиля, пожалуй, всего чаще произносилось военными и даже горожанами. Был, конечно, ещё отец Жозеф; но его имя произносили шёпотом: столь велик был страх, внушаемый «серым кардиналом», как называли наперсника и друга Ришелье.

И вот, бросив рогатину и велев жене положить метлу, а слугам – палки, хозяин принялся сам искать потерянное письмо.

– А что, письмо это содержало нечто важное? – спросил он после тщетных поисков.

– Ещё бы! – вскричал гасконец, рассчитывающий с помощью этого письма преуспеть при дворе. – В нём заключалось моё состояние.

– Бумаги испанского банка? – взволновался хозяин.

– Векселя на частную казну его величества, – отвечал д’Артаньян, который, надеясь по этой рекомендации поступить на королевскую службу, полагал, что может, не солгав, дать этот рискованный ответ.

– Чёрт возьми! – воскликнул хозяин в совершенном отчаянии.

– Это, впрочем, не важно, – продолжал д’Артаньян с апломбом истого гасконца, – это не важно, деньги вздор, – всё дело в самом письме. Я согласился бы потерять тысячу пистолей, нежели его.

Он мог бы точно так же сказать «двадцать тысяч», но юношеская совестливость удержала его.

Вдруг в голове хозяина, который всё безуспешно обыскал, блеснула светлая мысль.