Kitobni o'qish: «Сальватор. Книга III»

Глава LXXI
Улица Ульм

Апартаменты госпожи де Моранд, как мы уже знаем, находились на втором этаже главного жилого здания, составляющего правое крыло особняка, стоявшего на улице Лаффит, как она теперь называется, или Артуа, как ее называли раньше. Именно там мы и оставим Жана Робера и госпожу де Моранд под предлогом, который даже самому придирчивому из наших читателей не может показаться дурным. Итак, дверь апартаментов госпожи де Моранд была тщательно заперта на два оборота ключа, отделив нас от этих влюбленных.

Кстати, что бы нам было делать в комнате этой обожаемой госпожи де Моранд, которую мы любим всей душой? Ведь эту комнату мы очень хорошо знаем.

А посему давайте проследуем в менее аристократический квартал, в который сейчас направляется полный мечтаний, этот полностью закрытый для лучей любви поэт, известный нам под именем Людовик.

Он пришел на улицу Ульм.

Если бы кто-нибудь спросил у Людовика, как он сюда пришел и по каким улицам прошел, то этим своим вопросом он очень смутил бы нашего Людовика.

Сквозь небрежно закрытые ставни окон первого этажа квартиры, в которой проживали Броканта, Баболен, Фарес, Бабилас и его приятели, Людовик увидел свет. Свет этот становился то более, а то менее ярким, что свидетельствовало о том, что лампу переносили из одной комнаты в другую.

Людовик приблизился к окну и приложил глаз к знакомому отверстию в ставне. Но, несмотря на то что окно было приоткрыто, положение обитателей комнаты не позволило Людовику ничего увидеть.

Но он понял, что Рождественская Роза еще не поднялась в свою комнатку на антресолях. Ничто не указывало на присутствие там девочки: ни слабо горевший ночник, ни горшок с цветком, носящим ее имя, который она ставила на окно, возвращаясь к себе, поскольку Людовик строжайше запретил, чтобы в комнате во время ее сна находились какие бы то ни было цветы или растения.

Итак, не имея возможности ничего видеть, Людовик стал слушать.

Улица Ульм, бывшая даже днем такой же тихой, как улочка какого-нибудь провинциального городка, в этот час была безлюдной, как большая дорога. Поэтому, если слегка напрячь слух, можно было услышать почти весь разговор обитателей первого этажа.

– Да что с тобой, дорогой мой? – спросила Броканта.

Этот вопрос был, очевидно, продолжением разговора, начатого до прихода Людовика.

Ответом на этот вопрос было молчание.

– Ведь я же у тебя спрашиваю, что с тобой, мое сокровище! – повторила колдунья более обеспокоено.

Несмотря на изменение интонации вопроса, последовало все то же молчание.

– О! О! Дорогое создание и сокровище, к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, этот проказник и недоучка тебе и не ответит, – подумал Людовик, полагая, что она обращалась, вероятно, к этому шалунишке Баболену, который капризничал или прикидывался больным.

Броканта продолжала задавать вопросы, по-прежнему не получая на них никакого ответа. Но было заметно, что голос ее из нежного постепенно перерастал в угрожающий.

– Если ты не ответишь, мсье Бабилас, – произнесла наконец цыганка, – обещаю тебе, мой милый, что я задам тебе хорошенькую трепку. Ты слышишь?

Лицо, или вернее животное, к которому были обращены все эти вопросы, которые мы услышали, видно решило, что дальнейшее молчание становится опасным для его шкуры, и ответило рычанием, продолжавшимся нескончаемо долго и перешедшим в жалобное скуление.

– Да что с тобой, мой бедный Бабилас? – вскричала Броканта таким тоном, в котором можно было уловить определенное сходство со скулением ее любимого пса.

Бабилас, который, казалось, отлично понял новый вопрос, ответил еще одним тявканьем, на сей раз более понятным, чем первое, поскольку Броканта воскликнула с неподдельным удивлением:

– Да возможно ли это, Бабилас?

– Да, – ответил пес на своем языке.

– Баболен! – закричала Броканта. – Баболен! Где же ты, маленький негодник?!

– Что случилось? Что надо? – спросил спросонья задремавший уже было Баболен.

– Подай карты, болван!

– Ох-ох-ох! Карты в такой-то час? Ну и ну, только этого мне еще недоставало!

– Подай карты, кому говорю!

Но Баболен ответил на это ворчанием, которое указывало на то, что родной язык Бабиласа был ему явно знаком.

– Не заставляй же меня повторять дважды, нехороший мальчишка! – сказала старуха.

– Да зачем вам вдруг понадобились карты в такое время? – сказал мальчуган тоном человека, начинающего убеждаться в бесполезности всех попыток образумить собеседника. – Ну, принесу я вам ваши карты! А если полиция узнает о том, что вы гадаете на картах в такое время? Ведь уже два часа ночи…

– О, господи, – раздался нежный голосок Рождественской Розы, – неужели сейчас и вправду уже два часа ночи?

– Да что ты, девочка, еще только около полуночи, – сказала Броканта.

– Ну, да, полночь, – сказал Баболен, – скажете тоже!

Тут, как бы для того, чтобы прекратить спор, часы ударили один раз.

– Ага! Слышали? Час ночи! – воскликнул Баболен.

– Нет, половина первого, – возразила Броканта, желая оставить последнее слово за собой.

– Ну, да, конечно, половина первого! Кто это вам сказал? Ваша чертова кукушка, которая умеет бить только одним крылом? Все, мамаша, спокойной ночи! И будьте любезны дать бедному Баболену спокойно поспать.

При этих словах мальчугана Броканта вскричала:

– Подожди же, сейчас я тебе дам поспать!

Баболен, безусловно, прекрасно понял, каким именно образом Броканта собиралась дать ему вздремнуть, а скорее поднять его на ноги. И он спрыгнул с кровати на пол и подскочил к плетке, к которой уже протянула руку Броканта.

– Я просила тебя подать мне не плетку, а карты, – сказала ему Броканта.

– Да вот ваши карты, – ответил Баболен, пододвигая к ней колоду и пряча плетку за спиной.

А затем в качестве комментария добавил:

– И как только может женщина в вашем возрасте заниматься подобными глупостями вместо того, чтобы лечь и спокойно заснуть!

– А как можно быть таким невежей в твоем возрасте! – спросила Броканта, пожимая плечами с явным презрением. – Ты, значит, ничего не видишь, ничего не слышишь и ничего не замечаешь?

– Вовсе нет! Я все вижу, все слышу, все замечаю. Вижу, что сейчас уже час ночи, слышу, как весь Париж храпит, и замечу вам, что теперь самая что ни на есть пора последовать примеру парижан.

Замечу вам, возможно, звучит несколько необычно для языка, но не надо забывать, что Баболен не получил блестящего образования.

– Что ж, шути, шути, несчастный! – воскликнула Броканта, выхватывая у него из рук свои карты.

– Но, господь с вами, мама, что я должен по-вашему заметить? – сказал Баболен, долго и протяжно зевая.

– Ты разве не слышал, что сказал Бабилас?

– Ах да, ваш любимчик… Не хватало еще, чтобы я был вынужден прислушиваться к тому, что соизволит сказать этот господин!

– Повторяю, ты не слышал, что он сказал?

– Ну, хорошо, слышал.

– Так что именно он сделал?

– Он пожаловался.

– И ты не сделал никакого вывода из его жалобы?

– Сделал.

– Слава богу! И какой же ты сделал вывод? Ну, говори!

– Если скажу, вы дадите мне поспать?

– Да, лентяй!

– Так вот, я сделал вывод, что у него несварение желудка. Сегодня вечером он поел за четверых и поэтому имеет полное право поскулить за двоих.

– Ладно, – сказала Броканта со злостью, – иди ложись спать, скверный мальчишка! Так ты дураком и помрешь, это я тебе предсказываю!

– Ну-ну, мамаша, успокойтесь. Вы же сами знаете, что ваши предсказания не являются словами из Евангелия. Раз уж вы меня разбудили, объясните мне, что означает рычание Бабиласа.

– Нам грозит несчастье, Баболен.

– Ах ты!

– Большое несчастье: Бабилас без причины скулить не станет.

– Я понимаю, Броканта, что Бабилас, у которого здесь все есть и который как сыр в масле катается, не станет скулить по поводу прусского короля. Но что же он предчувствует и что хочет сказать своим скулением? Ну-ка, Бабилас, скажи, почему ты скулишь?

– Вот это мы сейчас и увидим, – сказала Броканта, начав мешать карты. – Иди-ка сюда, Фарес!

Фарес на призыв никак не отреагировала.

Броканта снова позвала ворону, но та не сдвинулась с места.

– Черт побери! В этом нет ничего удивительного, – сказал Баболен. – Ведь уже поздно, и бедная птица спит. И она права. Я лично ее за это осуждать не могу.

– Роза, – произнесла Броканта.

– Да, мама, – ответила девочка, которую во второй раз оторвали от чтения.

– Отложи книгу, малышка, и позови Фарес.

– Фарес! Фарес! – пропела девочка своим удивительно нежным голоском, который отозвался в сердце Людовика трелью соловья.

Ворона тут же вылезла из-под своего колпака, сделала пять-шесть кругов под потолком и уселась на плечо девушки точно так же, как она сделала это, когда мы в первый раз описали читателям жилище Броканты.

– Но что с вами, мама? – спросила девочка. – Вы выглядите очень взволнованной!

– У меня тяжелые предчувствия, моя маленькая Роза, – ответила Броканта, – посмотри, как обеспокоен Бабилас, взгляни, как испугана Фарес. Если еще и карты покажут что-нибудь нехорошее, нам надо будет быть готовыми ко всему на свете.

– Вы пугаете меня, мама! – сказала Рождественская Роза.

– Да что же это она делает, старая колдунья? – прошептал Людовик. – Зачем так пугать бедную девочку? Черт возьми, ведь она этим кормится, и поэтому уж кто-кто, а она-то прекрасно знает, что гадание на картах – это самое настоящее шарлатанство. Так и хочется задушить ее вместе с вороной и собаками.

Карты легли плохо.

– Приготовимся же к самому худшему, Роза! – горестно произнесла колдунья, которая вопреки словам Людовика к своей профессии относилась совершенно серьезно.

– Но, милая мама, – сказала Роза, – если Провидению угодно предупредить вас о том, что с нами может случиться несчастье, оно должно подсказать вам одновременно и как его можно предотвратить.

– Милое дитя! – пробормотал Людовик.

– Нет, – ответила Броканта. – Нет, и в этом-то вся моя беда: я вижу зло, но не знаю, как его избежать.

– Отличное предсказание! – сказал Баболен.

– О, господи! господи! – прошептала Броканта, подняв глаза к небу.

– Милая мама! Милая мама! – произнесла Роза. – Может быть, ничего и не случится. Не стоит так тревожиться заранее! Сами подумайте, ну какое с нами может приключиться несчастье? Мы ведь никому не причинили зла! Мы никогда не были так счастливы. Нас опекает мсье Сальватор… Я люблю…

Она остановилась, едва не произнеся слова: «Я люблю Людовика!» Это казалось ей вершиной человеческого счастья.

– Что же ты любишь? – спросила Броканта.

– О! Так что ты любишь? – подхватил Баболен.

И вполголоса добавил:

– Слушай, Розетта, Броканта думает, что ты любишь сахар, мелассу или изюм! О, до чего же мила Броканта, наша славная Броканта!

И Баболен принялся напевать на известный мотив следующие слова:

 
Предмет нашей любви, это всем уже известно,
Господин Лю, лю, лю,
Господин До, до, до.
Господин Лю,
Господин До,
Господин Людовик, ой, как интересно…
 

Но Рождественская Роза бросила на несносного мальчишку такой кроткий взгляд, что тот разом умолк и сказал:

– Хорошо, хорошо, ты его не любишь! Довольна ли ты теперь? Сделай довольное личико, моя милая сестричка!. Послушай-ка, Броканта, мне кажется, что сочинять стишки, как это делает мсье Жан Робер, довольно просто: видишь, я срифмовал их не задумываясь… Ну, решено, я стану поэтом.

Но все слова, которые произнесли Рождественская Роза и Баболен, не смогли вывести Броканту из задумчивости.

И она снова произнесла мрачным голосом:

– Иди к себе, милое дитя. И ты, лодырь, тоже ложись-ка спать! – добавила она, повернувшись к Баболену, зевавшему с таким наслаждением, что можно было опасаться за сохранность его рта. – А я пока поразмышляю и попробую найти способ отвести беду. Иди ложись спать, дитя мое.

– Ах! – вздохнул с облегчением Людовик. – Впервые за целый час ты произнесла что-то разумное, старая ведьма!

Рождественская Роза поднялась в свою комнатку на антресолях. Баболен снова улегся на свою кровать. А Броканта, вероятно, для того, чтобы лучше думалось, закрыла окно.

Глава LXXII
Поль и Виржиния

Тогда Людовик перешел на противоположную сторону улицы и прислонился спиной к стене. Оттуда он мог видеть окна комнатки Рождественской Розы. За маленькими белыми шторами в комнате горел свет.

С того самого момента, когда любовь с таким запозданием зародилась в сердце Людовика, он все дни и все ночи напролет думал о Рождественской Розе. А часть ночей он проводил под окнами этой девочки. Точно так же, как и Петрюс прогуливался перед воротами дома своей Регины.

Стояла прекрасная летняя ночь. Воздух был таким же чистым и прозрачным, как тот, что льется с небес Неаполя на залив Байя. В отсутствие луны землю освещали звезды своим живым и одновременно нежным светом. Казалось, дело происходило в одной из тех тропических стран, где, по словам Шатобриана, темнота – это не наступление ночи, а конец дня.

Людовик, не сводя глаз с окон комнаты Рождественской Розы, с сердцем, исполненным самых нежных, чувств, предвкушал неописуемую красоту этой ночи.

Он не говорил Розе, что придет, не назначил свидание этой дорогой сердцу девочке, но, поскольку она прекрасно знала о том, что редкую ночь молодой человек не был между полуночью и часом перед ее домом, он надеялся на то, что девушка, как только она поднимется в свою комнатку, откроет окно. В подтверждение его надежд слабый свет в ее окнах вскоре погас: Рождественская Роза поставила свечу в маленький закуток. Затем окно бесшумно открылось. Ставя на подоконник горшок с цветком, Рождественская Роза посмотрела на улицу.

Глаза ее, еще не привыкшие к темноте, не сразу различили Людовика, стоявшего в тени, отбрасываемой домом напротив.

Но Людовик прекрасно видел ее и позвал голосом, от которого вздрогнуло сердечко девочки.

– Роза!

– Людовик! – ответила Роза.

Да и кто другой, кроме Людовика, мог позвать Розу таким нежным голосом, напоминавшим вздох ночи?

Людовик одним прыжком оказался на другой стороне улицы.

Перед домом Броканты был вкопан в землю высокий бордюрный камень, один из тех, что сегодня мы можем увидеть только на углах старых домов Марэ. Людовик не взобрался, а взлетел на вершину этого камня. Оттуда, вытянув вверх руку, он дотянулся до рук Рождественской Розы и нежно их сжал. Он держал ее ладони в своей руке и сжимал их долго, только произнося шепотом два слова:

– Роза! Дорогая Роза!

А Роза не имела сил даже прошептать имя молодого человека. Она просто смотрела на него, и грудь ее, прерывисто вздымаясь, дышала жизнью и счастьем.

Да и надо ли было произносить ненужные слова этим двум детям, достаточно понятливым, чтобы все и так чувствовать, достаточно неопытным, чтобы все это выразить? Сердца их как бы нежно сблизились. И голоса вряд ли могли добавить хотя бы слово к той симфонии, которая лилась из их глаз.

И Людовик продолжал поэтому держать в своих ладонях ладони Розы, а Роза и не думала их вынимать.

Он глядел на нее с тем нежным восхищением, которое охватывает ребенка или слепца, впервые увидевших свет.

Наконец, он прервал продолжительное молчание словами:

– О, Роза! Дорогая Роза!

– Друг мой, – ответила Роза.

Но каким тоном произнесла она слово друг?! С какой восхитительной интонацией! Этого мы никак не можем вам передать. Но скажем, что этого одного слова хватило, чтобы заставить Людовика задрожать от счастья.

– О, да! Я ваш друг, Роза! Самый нежный, самый преданный и полный самого глубокого почтения!.. Я твой друг, твой брат, нежная моя сестра!

Произнося эти слова, он услышал звук чьих-то шагов. Несмотря на то, что тот, кто приближался, старался ступать как можно тише, его шаги на этой пустынной улице звучали, словно сапоги военного на камнях собора.

– Кто-то идет! – сказал он.

И спрыгнул с бордюрного камня.

Затем он стремительно перебежал улицу и скрылся за углом дома, стоявшего на пересечении улиц Ульм и Почтовой.

И тут заметил вдалеке две тени.

А Рождественская Роза, закрыв окно, осталась стоять за шторой.

Тени приблизились: это были два неизвестных мужчины, которые явно искали какой-то дом.

Дойдя до дома Броканты, они остановились и принялись осматривать первый этаж, антресоли, затем бордюрный камень, на котором несколько минут тому назад стоял Людовик.

– Что нужно этим людям? – подумал Людовик, перейдя на другую сторону улицы и стараясь вдоль стены приблизиться как можно ближе.

Ступал он так тихо и прятался так умело, что незнакомцы его не заметили. И тут он услышал, как один из них сказал второму:

– Это здесь.

– А? Что все это может значить? – подумал Людовик, открывая свою сумку и доставая оттуда самый острый из своих скальпелей для того, чтобы на всякий случай иметь хотя бы какое-то оружие.

Но двое незнакомцев, казалось, уже увидели все, что их интересовало, и сказали друг другу все, что должны были сказать. Ибо они развернулись и, перейдя улицу по диагонали, свернули на Почтовую.

– О! – прошептал Людовик. – Неужели Рождественской Розе и вправду, как предчувствует Броканта, угрожает какая-то опасность?

Как мы уже сказали, Роза закрыла окно комнаты, но, и об этом мы уже говорили, осталась за занавеской у окна. Через стекло она смогла увидеть, как двое незнакомых ей людей удалялись по Почтовой улице.

Когда они скрылись из виду, она снова открыла окно и высунулась наружу.

Людовик снова взобрался на бордюрный камень и взял в руки ладошки девушки.

– Кто это был, друг мой? – спросила она.

– Не знаю, милая Розетта, – ответил Людовик. – Думаю, что два запоздалых прохожих, возвращающихся домой.

– Я так испугалась, – сказала Роза.

– Я тоже, – прошептал Людовик.

– И ты испугался? – произнесла девушка. – Ты! Испугался? Я-то могла испугаться, потому что меня напугала Броканта…

Людовик кивнул, что означало: «Черт побери! Мне это прекрасно известно!»

– Должна тебе сказать, милый друг, – продолжала Роза, – что я была занята чтением той книги, которую ты мне дал. Ну, ты знаешь, «Поль и Виржиния». О, в ней все так прекрасно! Так красиво, что я и не думала идти спать.

– Милая Розочка!

– Да, так и есть. К тому же я знала, что ты придешь. Вот поэтому и не шла к себе… Да, к чему это я?

– Ты сказала, дитя мое, что Броканта очень тебя напугала.

– Ах, да! Именно так! Но теперь ты здесь, и мне больше не страшно.

– Еще ты сказала, что книга «Поль и Виржиния» так тебя увлекла, что ты и не собиралась ложиться спать.

– Да. Представляешь, мне казалось, что я вижу сон и что этот сон о том периоде моей жизни, про который я забыла. Скажи-ка, Людовик, ты так много знаешь: правда ли то, что я уже жила до того, как появиться на свет?

– О! Бедное дитя! Ты своими красивыми пальчиками прикоснулась к самой великой тайне, которую пытаются познать люди на протяжении шести тысяч лет.

– Значит, ты ничего про это не знаешь? – грустно спросила Роза.

– Увы, нет! Но почему ты думаешь над этим вопросом, Розетта?

– Сейчас объясню: читая описание края, где жили Поль и Виржиния, этих огромных лесов, холодных водопадов, прозрачных ручьев, лазурного неба, я подумала, что в моей первой жизни, про которую я вспомнила только когда начала читать книгу «Поль и Виржиния», я уже жила в таком же краю, как они. И видела уже деревья с широкими листьями, фрукты, такие же огромные, как моя голова, золотое солнце, море небесного цвета. Однако же я, к примеру, никогда в жизни не видела моря. И все же, когда я закрываю глаза, мне кажется, что я лежу в гамаке Поля, что такая же черная женщина, как Доминго, качает меня и поет мне песню… О боже! Мне кажется, что вот-вот я вспомню слова этой песни. Постой, постой!..

Рождественская Роза закрыла глаза и сделала усилие, чтобы порыться в глубинах памяти.

Но Людовик с улыбкой пожал ее ладонь.

– Не утомляйся, милая сестричка, – сказал он. – Это бессмысленно. Ты ведь сама говоришь, что это – сон. И ты не сможешь вспомнить, дитя мое, о том, чего ты не видела и не слышала.

– Возможно, что это и сон, – грустно произнесла Рождественская Роза. – Но в любом случае, друг мой, я видела во сне очень красивую страну.

И она погрузилась в сладостную и глубокую задумчивость.

Людовик не стал мешать ей мечтать: в темноте ночи он увидел, как над его головой светилась ее улыбка.

Но потом ему показалось, что эта ее задумчивость слишком затянулась. И он спросил:

– Итак, бедное дитя, ты сказала, что Броканта очень тебя испугала?

– Да, – прошептала Роза, кивнув, хотя она и не расслышала полностью то, о чем только что спросил Людовик.

А тот прочел мысли девочки, словно раскрытую книгу.

Она мечтала о прекрасной стране в тропиках.

– Броканта дура, – снова произнес Людовик. – И я эту дуру отругаю лично.

– Вы? – удивленно спросила Рождественская Роза.

– Или попрошу об этом Сальватора, – снова произнес молодой человек, слегка смутившись. – Ведь Сальватор может говорить в вашем доме все, что хочет, не так ли?

Этот вопрос окончательно вывел девочку из задумчивости.

– Да, он волен говорить все, что угодно, друг мой, – сказала она. – Он у нас в доме царь и бог. Все, что мы имеем, принадлежит ему.

– Все?

– Да, все. Вещи и люди.

– Надеюсь, Рождественская Роза, вы не входите в число этих вещей и людей? – спросил Людовик.

– Простите меня, друг мой, – ответила девочка.

– Как! – со смехом произнес Людовик. – И ты принадлежишь Сальватору, моя маленькая Роза?

– Конечно.

– В каком же качестве?

– Разве мы не принадлежим людям, которых мы любим?

– Вы любите Сальватора?

– Больше, чем всех других.

– Вы!.. – вскричал Людовик с удивлением, которое выразилось вздохом.

Потому что слово любить, слетевшее с губ девушки и относившееся к другому, больно ранило сердце Людовика.

– Значит, вы любите Сальватора больше всех на свете? – повторил он, видя, что Рождественская Роза не отвечает.

– Больше, чем всех других! – повторила девочка.

– Роза! – грустно произнес Людовик.

– Что случилось, друг мой?

– И ты еще спрашиваешь меня, что случилось, Роза?.. – воскликнул молодой человек, готовый зарыдать.

– Спрашиваю.

– Значит, ты ничего не понимаешь?

– Честно говоря, нет.

– Не вы ли только что сами сказали мне, Роза, что любите Сальватора больше всех на свете?

– Да, я сказала это. И могу еще раз повторить. Но почему это вас так огорчило?

– Любить его больше всех на свете означает любить меня меньше, чем его. Ведь так, Роза?

– Вас! Меньше, чем его!.. Тебя! Да что это ты такое говоришь, мой Людовик?.. Сальватора я люблю как брата, как отца… А тебя…

– А меня, Роза?.. – продолжил молодой человек, дрожа от удовольствия.

– А вас, друг мой, я люблю… как…

– Как?.. Ну же, Роза, как ты меня любишь?

– Как…

– Говори же!

– Как Виржиния любила Поля.

Людовик вскричал от радости.

– О! Милое дитя! Еще! Еще! Скажи мне, какая разница между любовью, которую ты испытываешь ко мне, и любовью, которую ты питаешь к другим людям! Скажи мне, что бы ты сделала для Сальватора! Скажи, на что бы ты пошла ради меня!

– Ладно, слушайте, Людовик: если бы, к примеру, умер мсье Сальватор, я была бы очень опечалена! Я была бы несчастна! Я никогда бы не смогла утешиться! Но если бы умерли вы… Если бы умер ты, – повторила девушка страстно, – я умерла бы вместе с тобой!

– Роза! Роза! Дорогая моя Роза! – вскричал Людовик.

Поднявшись на цыпочки, он притянул к себе ладони девушки и, когда они оказались на одном уровне с его губами, нежно поцеловал их.

Начиная с этой минуты, молодые люди стали обмениваться, нет, не словами, не звуками, а чистыми чувствами и пленительным волнением. Сердца их бились в унисон, дыхание слилось в одно.

Если бы кто увидел их в этот момент и заметил их сцепленные руки, он унес бы с этой улицы частичку их любви. Как уносят цветок из букета, как арию с концерта.

Не было ничего восхитительнее этого слияния двух чистых и непорочных душ, двух их целомудренных сердец, которые ждали от любви только таинственного очарования, только поэтического восторга. Это зрелище было самым сладостным из тех, которые были написаны пером или кистью со времен влюбленной Евы в райском саду до Миньоны Гёте. И эта Ева родилась на задворках цивилизации, не в Эдеме на горе Арарат, а в садах богемы.

Который уже был час? Бедные дети не смогли бы ответить на этот вопрос. Минуты проходили в такой нежности, что ни он, ни она не замечали в своем упоении биений крыльев времени.

И напрасно часы на колокольнях церквей Валь-де-Грас, Сен Жак-дю-О-Па и Сент-Этьен-дю-Мон со всей силы пробивали четверти часа, полчаса, полные часы: молодые люди не слышали боя их молотков. Даже если бы на улице ударил гром, они, конечно же, обратили бы на это не больше внимания, чем на падающие с неба звезды.

И все же Людовик вздрогнул от одного тихого звука, так не похожего на бой часов.

Рождественская Роза кашлянула.

На лбу молодого человека выступил холодный пот.

О! Он узнал этот кашель: именно против него бился молодой врач и с таким трудом победил его.

– Прости меня, Роза! Дорогая моя Роза! – воскликнул он.

– Простить за что? В чем вы передо мной провинились, друг мой? – спросила она.

– Ты замерзла, дорогое дитя.

– Я замерзла? – удивленно переспросила девочка, которую удивила и одновременно тронула эта забота Людовика.

Бедняжка не привыкла ни от кого, кроме Сальватора, слышать слова такой заботы о ее здоровье.

– Да, Роза, ты замерзла, ты кашляешь. Уже поздно, ты должна поспать, Роза.

– Поспать? – переспросила она.

И произнесла это слово таким тоном, словно хотела сказать: «А я-то думала, что мы останемся здесь навсегда».

Людовик ответил не на слово, а на мысль девушки.

– Нет, дорогая Роза, – сказал он, – это невозможно. Ты должна поспать. И это я говорю тебе уже не как твой друг, а как твой лечащий врач.

– Тогда прощайте, нехороший врач! – грустно произнесла она.

А затем добавила с нежной улыбкой:

– До свидания, дорогой мой друг!

И, произнеся это, она так низко наклонилась над подоконником, что локоны ее волос упали на лицо молодому человеку.

– О, Роза!.. Роза! – прошептал тот с любовью в голосе.

Затем, привстав на носки, он поднял вверх голову и выпрямился во весь рост так, что губы его оказались на уровне белого лба девушки.

– Я люблю тебя, Роза! – сказал он тихо и поцеловал этот чистый лоб.

– Я люблю тебя! – повторила девушка в ответ на поцелуй своего возлюбленного.

Затем она скрылась в окне, спрятавшись в свою клетку так стремительно, что можно было подумать, что она испарилась.

Людовик спрыгнул с бордюрного камня на землю. Но он успел отступить всего на три шага, поскольку, пятясь назад, он ни на секунду не сводил глаз с окна и дождался того, чего хотел: это окно снова распахнулось.

– Людовик! – раздался нежный голосок Рождественской Розы.

Молодой человек устремился вперед и снова оказался, сам не понимая каким образом, на вершине бордюрного камня.

– Роза, – спросил он, – у тебя что-то болит?

– Нет, – ответила девушка, отрицательно замотав головой, – дело в том, что я вспомнила.

– Что! Ты вспомнила? И о чем же?

– О том, как я жила в прошлой моей жизни, – ответила она.

– Бог мой! – сказал Людовик. – Не сошла ли ты сума?

– Нет. Знаешь, я вспомнила, как я жила в той прекрасной стране, когда была совсем ребенком и, как Виржиния, лежала в гамаке, а в это время моя кормилица, добрая негритянка по имени… постой! О! У нее было такое странное имя!.. Ее звали… Даная!.. Так вот, я вспомнила ту песню, которую пела мне эта добрая негритянка по имени Даная, качая меня в гамаке.

И Рождественская Роза запела на мотив колыбельной, делая усилие, чтобы вспомнить первые слова, которые с трудом, но все-таки всплывали в ее памяти:

 
Баю-бай, спи дитя, закрывай же глазки,
Мамочка тебе споет и расскажет сказки…
 

Людовик посмотрел на Рождественскую Розу с огромным удивлением.

– Подожди, подожди, – продолжила девушка.

 
А корабль, что там плывет, дитятку родному
Много рыбок привезет и подарков много…
 

– Роза! Роза! – вскричал Людовик. – Поверь, ты меня пугаешь!

– Подожди, подожди! – сказала Роза. – А ребенок ей отвечает:

 
Эта песенка плохая, не хочу я спать.
Я хочу плясать…
 
 
Мать
Ты шалишь опять!
Лучше замолчи, не серди меня.
Глазки закрывай, слушай плеск ручья…
 

– Роза! Роза!

– Подожди же, это еще не всё. А ребенок отвечает опять:

 
Эта песенка плохая, не хочу я спать,
Я хочу плясать…
 
 
Мать
Ты шалишь опять!
Лучше замолчи, не серди меня.
Глазки закрывай, слушай плеск ручья…
Прячь скорей в цветы руки с головой.
Где-то там вдали рыщет хищник злой,
Шалунов не спящих слышит голоса.
Этот зверь уносит их в темные леса.
Ты, мое сокровище, не серди меня.
Закрывай же глазки, слушай плеск ручья.
 
 
Ребенок
Мама, спать хочу я, ты не уходи,
Не хочу плясать…
 
 
Мать
Ну, тогда усни.
Скоро станешь взрослым, спи, дитятко, спи!..
 

Роза замолчала.

Людовик, тяжело дыша, ждал, что будет дальше.

– Это все, – сказала девочка.

– Закрывай окно, ложись скорее спать, – оказал Людовик, – мы поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты вспомнила это, дорогая моя Роза. Да, как ты недавно и говорила, мы уже жили до того, как увидеть свет.

И Людовик спрыгнул с камня.

– Я люблю тебя! – сказала Роза, закрывая окно.

– Я люблю тебя! – ответил ей Людовик так поспешно, словно старался, чтобы эти три нежных слова успели влететь в закрывающееся окно. – О! – сказал он себе, когда окно закрылось. – Странное дело! Ведь она спела мне креольскую песенку. Откуда же взялось это бедное дитя? Где она жила до того, как ее нашла Броканта?.. Завтра же поговорю об этом с Сальватором… Или я сильно ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе много больше того, что говорит.

В этот момент он услышал, как часы пробили три раза, и осознал по разлившемуся на востоке белому свету, что скоро должен был наступить рассвет.

– Спи спокойно, дорогое дитя, – сказал Людовик.

– До завтра!

И то ли потому, что Рождественская Роза услышала его, то ли потому, что эти слова эхом отозвались в ее сердце, но окно снова приоткрылось и девочка сказала Людовику:

– До завтра!