Kitobni o'qish: «Север – Юг. Заметки русского канадца о провинциальной Америке»

Этот сборник эссе разных лет объединен идеей об основополагающей роли взаимодействия двух, в прошлом основных, этнокультурных групп населения Соединенных Штатов Америки: так называемых «янки» и потомков английских «кавалеров» XVI века. Это взаимодействие, нашедшее наиболее яркое выражение в гражданской войне середины XIX столетия, до сих пор отражается в языке, бытовых особенностях, системе ценностей и политических процессах, происходящих в стране, которые автор мог наблюдать в течение восемнадцати лет благодаря регулярным командировкам в несколько мест, разбросанных с Севера на Юг вдоль Североамериканского континента.

Предисловие

Этот короткий сборник предлагается читателю в качестве субъективного рассказа о провинциальной Америке автором, достаточно часто посещавшим описанные места в течение восемнадцати лет (с 2000 по 2018). Крупнейшие города США, такие, как Нью-Йорк, Бостон, Детройт или Сан-Франциско, не входят в их число, отчасти вследствие большой доли недавно попавших сюда иностранцев, отчасти благодаря специальному и несомненному эффекту культуры «вэлфера» значительно менее выраженному за городской чертой городов-гигантов, и отчасти потому, что автор не имел возможности познакомиться с их жизнью больше, чем дано заезжему визитеру. Я не особенно заботился о достоверности изложенных фактов или точности приведенных дат и цифр, и, понятно, об объективности высказанных мнений и замечаний, предпочитая попробовать передать читателю свое непосредственное восприятие американской действительности. Тексты проиллюстрированы собственными снимками автора. Подборка и последовательность текстов определялась частным мнением автора о существовании глубокого водораздела между Южными и Северными штатами в соответствии с условной границей между противоборствующими сторонами в той «единственной гражданской», сыгравшей судьбоносную роль в истории Соединенных Штатов в прошлом, настоящем, и, как кажется, важной для будущего. Исключение до некоторой степени составляет рассказ о специфически французском уголке этой огромной страны, который жил отдельной жизнью и проблемами, восходящими, по мнению автора к более старым конфликтам Европейской истории. Впрочем, и гражданская война Севера и Юга вполне укладывается в подобную схему, но об этом предоставлю судить терпеливому читателю.

Читатель обратит внимание на то, что все описанные здесь места принадлежат к восточной части Соединенных Штатов, которая наиболее тесно связана с историей Американской революции середины XVIII века и Гражданской войны, произошедшей столетием позже, и поэтому представляла для автора особый интерес в свете вышесказанного.

Наконец, автор вынужден признаться, что, являясь к моменту последних президентских выборов 2020 «завзятым» сторонником «правых», он за пару лет перед этим практически перестал писать об Америке из-за невероятно быстрых изменений в контексте идей, отношений и стратификации американцев всех возрастов и социальных позиций, вызванных «революцией Трампа». Которая, будучи формально направленной на возвращение Америки к ее «великому» прошлому, на самом деле, по крайней мере на мой взгляд, была попыткой коренной ломки устоявшегося образа жизни, и, в первую очередь, преодоления существовавшей «всегда» коррупции государственных и многих корпоративных структур. Таким образом, победа реакции в ноябре 2020-го, каким-то неожиданным для автора образом, оказалась для него положительным стимулом возврата к этому материалу, обещая сделать написанное ранее опять имеющим отношение к американской повседневности, то есть выражаясь языком американского героя-супермена Дональда Трампа – к болоту.

И последнее замечание. Многие рассказы писались или дописывались в новую эпоху периодических «локдаунов» и других барьеров для традиционных коммуникаций между отдельными людьми и целыми нациями. Автор понятия не имел, кончится ли это состояние дел при его жизни или нет, и поэтому склонен смотреть на свои труды немного в ракурсе свидетельства об ушедшем времени, с вытекающими отсюда попытками наскоро записать разбегающиеся мысли и не верифицированные воспоминания. Итак, примите, как есть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: СЕВЕР

Bemidji, MN

Когда в разговоре с американцем возникает температура ноль градусов, он скорее всего имеет в виду ноль по Фаренгейту, то есть – 20 (минус двадцать) по Цельсию. Это считается холодно по обе стороны канадско-американской границы. Когда же речь заходит о температурах около минус сорока, мы оба имеем в виду одну и ту же катастрофически низкую температуру, так как в этой точке на градуснике шкáлы Цельсия и Фаренгейта пересекаются. И хотя от Бемиджи, штат Миннесота до северного края американского континента еще три тысячи километров, температура в минус сорок градусов не такая уж редкость зимой в этих местах. Климат здесь, правда, сухой, континентальный, так что для людей это терпимо, зато автомобили приходится включать на всю ночь в розетку на стене гаража для того, чтобы антифриз в радиаторе не превратился в лед.

Бемиджи – на краю Ойкумены для среднего американца, так как в лежащей к северу от границы канадской провинции Манитоба, людей можно встретить в полосе еще всего трехсот км по долготе, а далее – болота, низкорослая тайга и тундра мало обитаемой части Канады. Бемиджи – название, может быть, итальянского происхождения, подобно соседнему Бельтрами, которое точно происходит от имени итальянского графа, бывшего чуть ли не первым европейцем, добравшимся до этих мест. Почему-то мне хочется дать свободу воображению и соединить этого смельчака гипотетическим родством с достаточно известным математиком середины 19 века, Евгением Бельтрами, по сути, таким же смелым первопроходцем в области не евклидовой геометрии и математической физики. Как бы там ни было, но с конца 19-го века тут живут другие европейцы: немцы, норвежцы и шведы; последних угадываешь по неожиданно часто попадающимся девушкам с небесными чертами лица и светлыми глазами, которых нельзя позабыть человеку, хоть однажды побывавшему в Стокгольме. А бар в аэропорту столичного Миннеаполиса, в том углу, откуда идет посадка на Бемиджи-Бельтрами, называется «SKØL».

Судя по фильмам и обрывкам информации тут и там, это были крестьяне, гонимые неурожаем и голодом в своих странах, а, может быть, грабительскими налогами; так или иначе, они выжили, вырубили тысячелетние хвойные леса (где когда-то правил славный Гайавата), разогнали индейцев и поселились в деревянных домах со всеми удобствами, но без индивидуальности (по крайней мере на беглый взгляд проезжего). Теперь здесь растут вполне адаптированные лиственные деревья, достигшие состояния коммерческой пригодности за 150 лет. От индейцев осталось изображение на главной улице (так и называется – Мэйн стрит), но об искусстве смотри дальше. Где-то за городом имеется казино, принадлежащее местному индейскому племени (им разрешается заниматься греховным бизнесом в качестве компенсации за прошлые обиды) и приносящее невероятный доход немногочисленному «коренному населению».

Из Северной Европы люди принесли привычку трудиться, жить скромно и строго следить за общественной моралью. Этот протестантский пуританизм, как, впрочем, и в Скандинавии, прекрасно работает на социализм и всеобщее равенство, которое здесь, в первую очередь, проявляется в индифферентном, на грани хамства, обслуживании в отелях и ресторанах.

Впрочем, ресторан это всего лишь комната с грубой мебелью и кассой на выходе. С другой стороны, Миннесота так же как и соседний Висконсин – центр либертарианства (не путать с либерализмом!), Эн Ар Эй¹ (выходит еженедельная газета с предложениями купить оружие и амуницию, от узи и калашей до вальтеров и самоходок времен 2-й мировой войны) и все еще существующего общества Джона Берча. Расистских настроений, однако нет (за отношение к евреям, пожалуй, не поручусь), но черных граждан я здесь за много лет посещений этих мест – не встречал.

Зато викинги – на каждом шагу. Эти двое бродили вдоль берега озера недалеко от истоков великой Миссисипи, а я пристроился следом, как бы снимая окружающие пейзажи.

Эти ребята выглядят одновременно как иллюстрация к скандинавским мифам и как чуть-чуть выше среднего упитанные американцы, взращенные на хамбургерах и коле. А может, у викингов был свой эквивалент кока-колы и во времена Эрика завоевателя.

Следуя за ними вдоль берега, я, наконец, наткнулся на одну из центральных фигур американской мифологии до-диснеевского периода. Этот гигантский немецкий крестьянин с голубым быком без первичных половых признаков – Пол Баньян.

Начав свою жизнь как мифический герой в устном фольклоре лесорубов на Американском Мид-Весте (ну да, тех самых, которые в течение 50-ти лет свели напрочь хвойные леса Миннесоты и Висконсина), он оказался героем детских сказок, прославляющих труд, физическую выносливость и природную доброту без секса и избыточного кровопролития – традиционные идеалы американских консерваторов «с малой буквы к».

Естественно, Дисней, последовательно занимавшийся фильмографией американского мифа, был тут как тут, хотя его Пол так и не сумел выйти на уровень Мики-Мауса на мировом рынке мифотворчества. По-видимому, этот добрый простак не был созвучен бешеной энергичности и бессердечному обману конкурентов, предложенных Диснеем в качестве американского идеала на примере Мики-Мауса. Мне кажется, именно этот идеал оценил по достоинству И. В. Сталин, однажды заявивший, что-де «мы должны соединить американскую деловитость с большевистским напором». А я просто не могу забыть виденного однажды ночного парада Мики Мауса, устраиваемого около десяти часов вечера в летний сезон для поздних посетителей Диснейленда в Орландо, штат Флорида: сначала идут сильфиды и прочие безобидные существа в газовых платьицах, утыканных светящимися лампочками, потом какие-то флуоресцирующие земноводные, символизируя специфику флоридской природы, а затем и САМ Мики на движущейся платформе, с улыбкой напоминающий оскал злого демиурга, а в руках у него стеклянный шар, внутри которого бьется, ища выхода, молния.

Итак, Пол Баньян – самое заметное произведение искусства на улицах (вернее на Главной улице) Бемиджи. Через дорогу от него мы встречаем уже упомянутого индейца с удивительно знакомым салютом.

Если бы я захотел, подобно российским телеканалам, использовать этот образ в целях пропаганды, я бы стал выводить генезис его жеста из германской символики 1-й половины 20-го столетия. Но это, конечно, не так. Немцы в этих краях оторвались от событий своей прародины еще до 1-й мировой войны, а ветераны второй подались в Канаду и Южную Америку, поближе к городскому комфорту и доступной симфонической музыке.

Эти две гигантские статуи возглавляют галерею более современных произведений искусства в виде сварных конструкций и настенных росписей, украшающих довольно невыразительные постройки вдоль Мэйн стрит.

Скорее всего они – продукт творчества преподавателей и студентов местного филиала Университета Миннесоты. Вся эта культура растянута вдоль протяженного берега озера Бемиджи, которое, хотя и не самое большое озеро в окрестностях, но – самое знаменитое, поскольку оно дает начало великой Миссисипи, о чем и написано на обелиске, поставленном над истоком ручейка из озера. Миссисипи, однако, становится подлинно великой много южнее, после встречи со своим главным притоком Миссури.

При достаточно скромной местной флоре, здесь довольно богатая фауна, как на суше, так и в воде. От оленей буквально нет прохода на дороге, особенно ночью, когда они стоят группками вдоль дорожного полотна, готовые прыгнуть под колеса и сияют на тебя своими глазами, отражающими свет фар. Ну а об енотах, барсуках, лисах и кроликах и говорить нечего. В воде же водятся щуки и прочие зубастые рыбины, как говорят, до трёх метров в длину, так что купаться в озере за пределами огороженной стальной сетью полоски воды вдоль микроскопического пляжа не рекомендуется. Впрочем, купаться здесь мне было холодно.

Зимой же озеро покрывается толстым слоем льда, на котором размещается целый палаточный город рыбаков с машинами, портативными грелками и другими удобствами.

Любопытная деталь местного самоуправления: как мне рассказал местный рыбак-любитель, человек, отошедший от своей палатки более, чем на 100 метров (300 футов), в то время как его удочка опущена в воду, подлежит штрафу за потенциально негуманное отношение к рыбе, которая может болтаться на крючке дольше, чем положено правилами хорошего отношения к животным. Сам я, конечно, закона не читал, но полагаю его вероятным в этом краю засилья «зеленых».

Зима здесь достаточно суровая и снежная. На фото красный шест, установленный на пожарном гидранте, дает представление о количестве выпадающего снега.

Население, впрочем, не унывает и помимо рыбной ловли, организует гулянья и катание на коньках на расчищенном пятачке, но, по-моему, не прибегая к избыточному потреблению алкоголя в отличие от их европейских предков. Ну а летом здесь тепло, даже жарко днем (студентки в белых тишотках, замечаю я вслед за Лимоновым) и прохладно по вечерам, когда наступает время заката и прощания с этим самодостаточным миром до следующего визита.

North Adams – Williamstown, MS

Великая американская литература была написана в разное время и в разных местах этого обширного континента, но начиналась она в сравнительно небольшой его части, называемой теперь, да и тогда, Новой Англией. И Эдгар Алан По, и Фенимор Купер (которого некоторые не слишком ценят, возможно, как я подозреваю, из-за качества переводов), и великий Натаниель Готорн, и Генри Лонгфелло, и Герман Мелвил – все они родились на рубеже XIX века (заметим, не позже тех, кто – «наше всё») на расстоянии не более пятисот километров друг от друга, там, где их отцы, в крайнем случае деды, основали первую колонию европейцев (включая, разумеется, выходцев из Великобритании) на атлантическом берегу. Да и далее, уже во второй половине XIX века, и писатели и поэты из Новой Англии (Генри Джеймс, Уолт Уитмен, Эмили Диккинсон…) были среди первых и самых значительных. Объяснения не нужны, но попадая в северо-восточную часть Америки, я испытываю чувство узнавания, благодаря той литературе, несмотря на колоссальные социальные, этнографические и цивилизационные сдвиги XX и XXI веков.

Северо-Восточная часть Америки, не то чтобы совсем на Севере, называется Новой Англией, куда приехали первые поселенцы – протестанты (давшие начало так называемой американской аристократии, под кодовым названием WASP – White Anglo-Saxon Protestant) на корабле Мейфлауэр, мужчины в черных сюртуках и бриджах и в больших круглых шляпах, и женщины в длинных платьях и чепчиках. Поначалу были фермерами, строителями домов, церквей, и одноэтажных школ, сажали фруктовые деревья, которые росли не хуже, чем в оставленной Англии. Потом из них выделилась прослойка побогаче: банкиры, врачи, торговцы зерном, таможенные служащие и, конечно, адвокаты. С переменным успехом старались ужиться с индейцами или не допустить распространения на свою территорию других мигрантов, например голландцев или французов.

Из этой среды вышла американская белая косточка – голубая кровь, (а может быть, некоторые и были джентльменами с самого начала), все эти Рузвельты, Адамсы, Вандербильдты, Рокафеллеры², даже Буши и Родам-Клинтоны. Городку, основанному еще до американской революции – больше 300 лет, и его этно-социальный состав мало менялся вплоть до наших дней. Так еще 100 лет назад здесь редкостью были католики, а всего 70 лет назад здесь не было евреев. Что же касается черных граждан, несмотря на начатую в 60-е годы правительством Кеннеди-Джонсона политику последовательной гомогенизации населения, их все еще редко встретишь на улицах Вильямстауна. Ну да Бог с ней – гомогенизацией, трудно предсказать, что будет дальше в свете удивительных событий последних 10ти – 15ти лет.

А между тем в городе вырос солидный колледж с выпускниками, готовыми пойти в лучшие университеты и, по окончании, занять подобающее место в американской политике, как им изначально полагалось согласно происхождению и воспитанию. Остальная Америка – страна авантюристов и иммигрантов осваивала непроходимые чащи в мид-вэсте, добывала золото в Калифорнии, устанавливала законы, основанные на праве сильного на Юге, но в течение столетий признавала и избирала выходцев из старых городов Новой Англии своими конгрессменами, сенаторами, адвокатами и военачальниками. Возможно, что эта эпоха медленно приближается к своему завершению, ведь состав правительственных учреждений стал меняться уже после второй мировой войны, но Вильямстаун все еще несет на себе родовые черты пуританской элиты, о которой написано так много прекрасных книг³, что мне уже давно хочется оставить эту тему.

Со временем предприимчивые господа из бывших фермеров стали развивать промышленность (текстиль, бумага), для которой понадобились наемные рабочие из более поздних волн эмиграции, все еще выходцев из Европы. Они селились вокруг фабричных зданий, так как, не имея собственного транспорта (вплоть до 50-х годов прошлого века), ходили на работу, как и на родине, пешком. Конечно, фабрику строили не прямо в буколическом Вильямстауне, а в расположенном километрах в двадцати Норс-Адамсе, нынче городе безработных потомков рабочих этих самых фабрик. Промышленность ушла в места с более дешевой рабочей силой и меньшими налогами (Тайвань? Техас? Алабама?), а контраст между двумя городами все еще хорошо наблюдаем, проявляясь в устройстве улиц, архитектуре фасадов, в типе гостиниц и ресторанов, и в культурных заведениях неподалеку. О последних, в основном, и пойдет далее мой рассказ.

Начнем с Вильямстауна, где в какой-то момент поселился мистер Роберт Стирлинг Кларк, сын адвоката, Эдварда Кэбота Кларка, известного своей предприимчивостью и широтой взглядов. Последняя ему помогла сойтись с малообразованным, но гениальным изобретателем швейной машинки «Зингер», Исааком Зингером, которому он и посоветовал запатентовать многообещающее изобретение, и, возможно, даже сформулировать суть изобретения с античной лаконичностью, а именно как иглу с ушком на остром конце⁴! Испросив за это 2/3 прав на изобретение, мистер Кларк старший заработал неслыханное состояние для себя и своего отпрыска, достаточное, чтобы построить и наполнить шедеврами мирового искусства музей среди лесов и лугов Новой Англии недалеко от центра маленького Вильямстауна. К счастью для последующих поколений, Роберт Стирлинг оказался на высоте и, полностью отказавшись от всех остальных амбиций, посвятил себя созданию музея европейского искусства. Впрочем, таких американцев во втором поколении было несколько, например филадельфиец Альберт Барнс, соперничавший с Мамонтовым и Морозовым, скупая импрессионистов, Матисса и Синьяка для своей коллекции в родном городе. Кларк, однако, решал задачу пошире, и составил весьма приличную коллекцию, покрывающую более длительный период истории европейского искусства, с работами Джованни Беллини (тот много их в свое время написал – хватило все желающим) и Фрагонара (замечательный портрет капитана гвардии, написанный, как говорит надпись под картиной, всего за пять часов).

Я хорошо запомнил светлую работу Рембрандта – портрет молодого человека в шляпе с лихо закрученными полями, сфотографировав её с посетителем в такой же шляпе,

но с лицом, обращенным к картине. Это мое фото, отправленное администрации музея, было принято на ура и использовано в очередном рекламном буклетике.

Музей, помещен на берегу пруда, врезанного в идеальный ландшафт Новой Англии, с лежащими на пригорке стерильно-чистыми коровами, и ухоженным смешанным лесом, созданным если не для живописцев позапрошлого века, то по крайней мере для фотографов-любителей века нынешнего.

В этом, респектабельно-консервативном заведении происходят важные события культурного порядка, выводящие зрителя из музейного ступора, как, например, выставка, посвященная одному из многочисленных навязчивых увлечений хулигана и мародера Пабло Пикассо искусством и личностью своих конкурентов прошлых и современных ему. В данном случае Дега с его балеринами и любителями абсента стал не только поводом к аналогичным, хотя и несколько карикатурным образам у Пикассо, но и сам в виде подглядывающего профиля попал на картинки, не только откровенной, но даже какой-то нездоровой порнографии.

Эта история нашла для меня свое продолжение через несколько лет в далеком отсюда Дюссельдорфе⁵, где выставка работ последних двух лет жизни Пикассо была до краев заполнена той же порнографией, и снова с профилем «voyeur»⁶ на правом краю картинки. Только на этот раз из болезненной она превратилась в трагическую – как прощание стареющего мужчины с сексом, а значит и с жизнью. Только в самом конце, как мне кажется, напряжение спало, и вся выставка окончилась чудным пейзажем – видом из окна на зелень и холмы Южной Франции.

***

А в пустующую фабрику соседнего Норс-Адамса пришла современность в виде, созданной ручным трудом⁷ студентов, выставки воплощенных идей Соломона Левита⁸ на трех этажах фабричного офиса, и собранный из ржавых кусков железа и другого мусора вперемешку с глиной и краской мемориал европейским морским сражениям Ансельма Кифера в бывшем складе готовой продукции.

Автор в павильоне Сола Левита

Но на территории этого текстильного комбината было еще одно здание, в котором располагалась навеки остановленная тепловая электростанция, так что вместо предметов искусства здание доверху было заполнено котлами, моторами и сплетениями труб впечатляющих размеров. Карабкаясь по узеньким стальным лестницам и, трогая холодный метал, когда-то гудевший и вибрировавший от натуги, я, в очередной раз, почувствовал правоту Марселя Дюшама, увидевшего новую (по меньшей мере равную старой) эстетику в рукотворных вещах практического назначения. Надеюсь, владельцам этого помещения не придет в голову очистить его от ржавого железа, пока, наконец, какой-нибудь будущий куратор не сообразит, что из всего этого «хлама» получается полноценный культурный объект наподобие парижского Бобура⁹ с минимальными затратами труда и денег.

Вечерело, и мы направились в город, состоявший, как казалось, практически из одного перекрестка.

В самом центре его находился Макдоналдс на пьедестале в метр высотой, к которому с тротуара вели ступени. Возле этого заведения кучковались какие-то байкеры, да еще обрюзгшая тетка на колесном инвалидном кресле, толкаемая тощей девочкой унылого вида. Здесь задерживаться не хотелось. Через дорогу высилась заброшенная церковь с высоким деревянным шпилем и закрытыми стружечной плитой окнами, а в переулке вдоль ее стены – ряд одноэтажных строений, среди которых, о счастье (!), «греческая» пиццерия с, как оказалось, прекрасной пиццей из шпината и брынзы в качестве единственных ингредиентов на сдобном блине.

Выйдя оттуда, дополнительно взбодренные чашкой невыдающегося кофе, мы прямиком направились к светящейся сквозь наклеенный плакат двери нашего последнего музея за эту поездку, в котором по предварительной договоренности нас ждал статный, скромно, почти по-домашнему, одетый хозяин, мистер Даррелл Инглиш.

Его история заслуживает отдельного рассказа, а, может и романа, но здесь речь лишь отчасти касается его личной судьбы. Достаточно сказать, что он, родившийся уже после второй мировой войны в семье профессионального антиквара и унаследовавший его бизнес, слушал в детстве рассказы двух своих дядьев, служивших во время войны в бомбардировочной авиации на европейском театре военных действий. В числе этих рассказов были и ужасы освобожденных лагерей смерти, которые эти ребята увидели сами. Впечатлительный мальчик Даррелл решился уже тогда на собирание артефактов нацистской культуры и истории, как не приносящую прибыли часть унаследованного бизнеса, чтобы затем открыть на ее основе и исключительно за свой счет комнату-музей в центре Норс-Адамса¹⁰.