Kitobni o'qish: «Рымба»

© Бушковский А.С., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Глава 1
Рымбо и Волдырь

«…В лето семь тысящ трицать осьмое от сотворения мира пришли топорники через леса на берег озера-моря и принесли на плечах свои ло́дьи, кои называли ушкуя́ми. Берегов у моря-озера не видно, а вода чистая и сладкая, как в колодце. Два дня и две ночи гребли ушкуйники против ветра и парус не ставили. Спины гудят, руки повисли. На третье утро увидели остров и решили пристать, на тверди земной постоять.

Встретили их лесные люди-людики, добрые охотники и рыбаки. Дали топорники им меду и квасу, угостили вяленой козлятиной. А людики отдарились грибами и рыбой. Кланялись медвежьим головам на лодьях, дивились бородам гостей кудрявым и их вострым топорам. Сказали гостям, что все вокруг – рымбо. И остров, и море, и небо.

А остров лесист, и море богато. И что значит “рымбо” – никто из гостей не понял. Стали жечь костры, менять меха на топоры, меды-квасы пить и рыбой с грибами закусывать. Радостно стало и гостям, и хозяевам, замутнело в головах, плясали у огня от заката до рассвета и попадали усталые, кто где стоял. Мертво спали целый день и всю ночь, а утром открыли хозяева глаза, ан гости уж вовсю топорами стучат, бревна корят, венцы подымают, нагеля забивают. Только щепки летят…»

* * *

В одной деревне Рымба, на острове, старики говорили, что деды им рассказывали, будто жил здесь еще до революции батюшка, поп, нерусский какой-то, то ли грек, то ли мордвин, так тот читал из старинной книги, как давным-давно, при темном царе, пришли сюда с разных сторон люди и стали жить. Заставлял прихожан, мужиков и баб, а особенно детей, учить эту книгу наравне с Евангелием и Псалтирью. Так говорил: «Если хотите, людики, знать, что будет с вами дальше, сначала узнайте, что раньше было». Тут даже остался живой один человек, которого в детстве прадед заставлял на слух целые былины из этой книги затвердить. Тому самому, видно, розгами по малолетству учение вбили, вот он и считал нужным внуку его передать. Но только рассказывает оный человек всегда нетрезвый (трезвый молчит) и, выпивши, вставляет свои шутки. Поэтому за точность ручаться нельзя. Зовут же этого живого человека Волдырь. Володя Неверов. Владимир Николаевич.

Волдырь хоть и стар, но пока крепок. Родился он прямо здесь, на острове, в прошлом веке, до войны. Жива была еще деревня. Женщины в банях рожали. Были у Волдыря и братья, и сестры. Отцу его Николаю исполнилось двадцать пять, когда призвали его на фронт матросом, и попал он служить то ли на линкор «Отважный», то ли на торпедный катер «Отчаянный» – точно теперь не вспомнить. Все мужчины тогда ушли из деревни воевать, остались одни пацаны да калеки.

Рымбу враг оккупировал. Волдыреву деду Мите было за пятьдесят, он партизанил в лесах. На фронт его не взяли: был одноногий, еще в первую кампанию оторвало германской шрапнелью. Да он бы и с ногой не пошел, считал, что война – дело молодых, и дочку с внуками боялся оставить без присмотра, сиротами. По ночам таскал им отнятые у мертвых оккупантов рыбу и муку. Но оккупанты, остававшиеся в живых, повесили его жену Любу за связь с лесными людьми. На мысу повесили, с южного берега, для острастки и от ужаса. В качестве акта возмездия и террора. Только им это не помогло.

Подошел как-то раз к южному берегу линкор «Отважный», а может, торпедный катер «Отчаянный» или еще какой-нибудь кораблик с морской пехотой на борту, и загорелась земля у врагов под ногами. Тлела-тлела да и вспыхнула. И, как говорил одноногий моряк, те из них, кто остались в живых, позавидовали мертвым. Кричали, плакали, умоляли скорее убить. Морпехи в конце даже патронов не тратили, штыками их кололи да пыряли.

А мыс с тех пор так и называется – «Партизанка». Возле него ряпушка в нерест хорошо ловится.

Деда Митю после победы отправили в каторгу за то, что прятался на вражьей территории, пока остальной народ выбивался из сил на передовой и в тылу. Вернулся он только тогда, когда помер великий полководец, победитель врага. Но радость от Митиного возвращения в семью скоро прошла. Митя вернулся безумцем. Пил брагу, курил самосад, пел песни похабные, работать и слушать никого не хотел. Ни стариков, ни ветеранов. Прятался в своих лесах, и его даже одноногого поймать и снова посадить, теперь уже за тунеядство, не могли. Вешать же родню за это органы победившего народа не стали. Не тот грех.

Надежда, Митина дочка и мать Волдыря, в оккупации как могла старалась прокормить детей, грибы-ягоды по болотам собирала, на нерестах мережи в ламбах¹ держала, а после войны еще и на ферме работала. И четверых на ноги поставила. И сама всегда опрятна да причесана, не простоволоса, даром что ладони в мозолях.

Волдырь же с братьями и сестрами, пока мать работала, оставался под присмотром прадеда Ивана, с ним и дружил, а тому было за восемьдесят. Скрипучим голосом прадед рассказывал былины и небылицы. Волдырю казалось, они даже от голода помогали. Интересные. Прадед, как и сказки его, был мрачен и добр.

Повезло Волдырю: отец вернулся живым, через четыре года после победы. Раньше командование не отпускало: служить некому. Радость была на всю округу. Еще бы, один живой из семерых ушедших. Вслух он о войне не вспоминал. Отремонтировал дом. Стал бригадиром. Рыбачил в бригаде с подростками и стариками. Волдыря учил.

Сначала отвез его ненадолго в школу. На том берегу, на большой земле, стояла в деревне школа, но туда каждый день нужно было ездить на лодке, а маленькой лодки у отца не имелось. Отец немного повозил Волдыря на своей, пока тот буквы с цифрами не выучил, а после стал брать сына вместо школы на промысел. Там было здорово, хоть и тяжело. И рыба жирнее, чем в школе, да и запивать ее казалось лучше отцовским киселем из морской капусты, чем школьным чаем из брусничного листа.

Отец у Волдыря был человек веселый и недоверчивый. В том смысле, что в Бога Николай не верил, да и на́ слово тоже почти никому. Вообще, старался больше улыбаться. Считал, что горя да слез и так хватает вокруг, зачем же их еще и множить унылым лицом. В Бога не уверовал, так как родился во времена неверующих. Церкви были закрыты или использовались под овощехранилища. Православная вера держалась тогда в тайне, настоящие батюшки в тюрьмах сидели, ненастоящие служили другим силам и их органам. Таинства совершали старушки. По крайней мере детей крестили дома, втихаря. Отец по-доброму над ними смеялся. Не верил он в женщин-священников, даже и со святой водой. Зато к суевериям относился с опаской, видел, что и при кресте, и при звезде бабки-знахарки грыжи да зубы заговаривают, сглаз снимают-наводят и много еще чего могут. А если колдун – дед, то к нему потихонечку едут болящие из градов и весей и ссориться с ним никто не желает. Даже и начальники.

На слово отец перестал верить людям после войны, сказав Волдырю под хмелем, что все, кому он доверял, остались в морской пехоте. В море, как в поле. Что это значит, Волдырь не понял, но выспрашивать почему-то не решился.

На промысле Волдырю нравилось. По малолетству его сильно не запрягали, а к трем своим обязанностям, «вода-дрова-помойка», он давно и дома привык. Скоро научился рыбу чистить, мыть посуду, дрова колоть, даже уху варить. Кухарки-то на лову не было. Отец как бригадир и моряк не доверял женщинам ни на воде, ни на берегу. Справедливо полагал, что женщина – скандал в мужском коллективе. Хотя дома с женой Надеждой жил мирно. Волдырь привык спать в промысловых избушках на нарах, дыша табаком и укрываясь фуфайкой, рано вставать, привык мокнуть под дождем, вялиться на ветру, счищать с лодок снег и выпутывать из сетей рыбу. Лицо его потемнело, руки огрубели от соли и воды, ноги и плечи окрепли в работе.

Весело было рыбачить с отцом! Таких ку́мжин видал подчас Волдырь – по пуду, а сёмжин – по два! Жаль, что все приходилось сдавать в рыбсовхоз. Себе из государственной рыбы оставляли только чуть-чуть ряпушки. Ее же, ряпушку, оставляли для наживки. Круглый год держали в тайне самоловки и переметы. И рыбу разную тоже ловили и пробовали. Порой без хлеба икру есть приходилось деревянной ложкой.

Но не это вспоминает на старости лет Волдырь. Вспоминает он ястреба в озере. Рассказывает, что ехали как-то они вдвоем с отцом на лодке с похо́жки², везли домой улов. Осень, вечер, холодно, тихо. Закат за тучками багровый, вода как свинец, тускло отсвечивает. Отец на веслах, парус висит. Волдырь по сторонам глядит.

Видит – что-то вдали на водной глади качается. Лесина? Почему как живая? Собака? Не так собака плавает, гребет чаще и голову высоко не высовывает. Подгребли с отцом поближе, а это ястреб с собаку ростом. Крыльями машет в воде, как в небе, а не летит. Оттолкнуться не от чего, по плечи только и может выдернуться. Молодой еще, говорит отец. Хоть и крупный. Видно, утку бил на воде, да по неопытности не рассчитал – окунулся в атаке. Взлететь не смог, так и гребет. Устал уже, последние силы тратит.

Вытащил отец весло из уключины и протянул ястребу. Тот, ни секунды не медля, вцепился когтями в лопасть. С трудом поднял его Николай из воды и опустил в лодку, рядом с корзиной рыбы. Ястреб обтекал, опустив голову и бросив крылья. Крупно трясся. Ишь, измучился, сказал отец, поднял с носовой скамьи фуфайку и накинул для тепла на птицу. Только голова осталась торчать. Волдырь смотрел с кормы, опасливо поджав сапоги. Ястреб был мокрый и красивый. Воткнул он пронзительный взгляд куда-то в пространство перед собой и не шевелился. На острие клюва дрожала капля.

Лодка уткнулась в песок на берегу. Отец крякнул и поднял фуфайку вместе с птицей. Отнесу на чердак, сказал он, авось оклемается. Ястреб не сопротивлялся. Отец положил его прямо в фуфайке на опилки чердака и открыл окошко. Если сможет – улетит. По совету отца Волдырь принес в миске куриное яйцо, надколол его и поставил миску перед самым клювом.

На следующий день ястреб уснул с полуоткрытыми глазами, не притронувшись к пище. Так и не проснулся. Голова упала, глаза помутнели. Отец убрал его в мешок и с помощью Волдыря закопал на краю огорода. Видно, переохладился, не смог очухаться, вздохнул отец. Волдырь не плакал, но ему сильно хотелось, прям так, чтоб навзрыд. Очень уж красивый был ястреб. Крылья шире, чем руки отца, когти опасные, и перья переливаются. И что это за смерть? Не в бою, не от старости, а от воды холодной… Нечестно.

Часто потом вспоминал Волдырь этот случай. То в армии, сидя на броне «мотолыги»³ и наблюдая с горы парящего внизу, в тумане ущелья, орла. Тайно радуясь, даже гордясь его силой и свободой. То на целине, где приходилось задирать голову и щурить глаза от яркого, жгущего степь солнца, чтобы разглядеть беркута в синеве. И даже в лагере, на лесоповале, когда нужно было убедить бригадира, старого урку, не рубить сосну с гнездом тетеревятницы.

Раньше, до старости, Волдырь был выше всех в деревне ростом и сильнее всех. Потом время прошло, он подсох, остались одни жилы да еще морщины, будто трещины на темном лице. С тюремных времен тускло блестят во рту зубы из бронзы. Потому блестят, что он все время улыбается или беззвучно смеется, сощурив глаза. Но чтобы радоваться, ему всегда нужно быть хумалас, то есть, по-местному, пьяненьким. Достижением этой цели он и занят. Нет у него ни жены, ни детей, родители лежат на погосте. (А погост хороший – тихий, под елями.) Есть родня, но в городе живет, давно не виделись. Дальние родичи на остров не приезжают. Часто пустует его бревенчатый дедовский пятистенок, большой, о двух этажах, и темный, как лицо Волдыря. Покосился он, наклонился над водой, хоть ныряй с резного балкона.

Ночует Волдырь на печи, если хмель не застанет его где-то в другом месте, а утром выходит на поиски халтуры, работы за бутылку и закуску. Волдырь может все. Сеять, пахать, боронить, с лошадьми управляться. Корову подоить. Кабанчика заколоть. Разделать-освежевать. Лес рубить и строить из него, а также из камня и кирпича. Охотиться, правда, не любит, хотя ружье и спрятано на темный день, зато рыбачить может всеми способами. Удочкой, блесной, капканом. Сетью, мережей и неводом. Острогой, в конце концов.

Жизнь научила не попрошайничать, но и копить привычки не дала. Свои пол-литра в день Волдырь как-нибудь да выудит, а больше ему и не надо. Выпьет Волдырь склянку, закусит сухарем или чем бог пошлет и рассказывает побасенки Сливе, своему другу и собутыльнику, который живет у него в старой бане. Тем и счастлив.

Добавить надо, что это Слива прозвал Волдыря Волдырем. Скрестил он имя Володя со словом «колдырь», то есть, по-нашему, «пьяница». Так и прилипло.

Глава 2
Крест и Слива

«…Удивились хозяева-людики, призадумались, почесали в затылках. Земля эта хоть и рымбо, но все же наша, сказали они ушкуйникам. Однако можем и потесниться. Платите за место. Выпили они с гостями еще по чашке меду, решили брать по три топора за дом. Гости согласились. Дали сразу девять лезвий. Заложили три избы. Сели тут людики в лодки и погребли по своим промыслам. Вернуться обещали. Долго ли промышляли, коротко ли, неизвестно, а вернулись – стоят три избы по берегу, окнами на юг. Новенькие, желтые. Сосной пахнут. И на пригорочке крест деревянный вкопан. Высок. Аж из четырех бревен собран. Одно вкопано, два поперек и одно наискосок. Говорят топорники людикам, мол, это нашему Богу крест. Людики поглядели, покумекали меж собой и прикатили из лесу каменное колесо. Всё во мху от старости. Поднатужились и надели колесо сверху на крест. Аккурат на вершинку влезло. Это, говорят, нашему богу колесо. Заволновались было топорники, поглядели на свои топоры, но атаман их успокоил. Велел обождать, норов унять. Вынесли бабы квасу да меду, снова кир на весь мир. Утром прочухались людики с топорниками, глядь, а колесо на земле лежит, и крест из колеса торчит, будто пророс. Ну не чудо ли? Все удивились, но переделывать пока не стали. Головы трещат, требуха дрожит, надо бы бражкой отпиться. Отпились, снова глянули – а может, и так сойдет? Никто вроде не в обиде. Махнули людики рукой, в лес пошли. А топорнички взяли да и приладили на крест крышу из досочек двускатную, чтоб колеса каменные от греха подальше скатывались. Так и началась деревня Рымба…»

* * *

Кожа на лице у Сливы бурая, борода – как у лешего, нос картошиной, со сливовым оттенком. Фамилии его никто не знает, а зовут Славой, вот Волдырь и прозвал его Сливой за сизый от пьянства нос.

Было это недавно совсем. Стояла осень темная, со штормами. Весь ноябрь свистел ветер то с севера, то с востока. А тут вдруг затихло на денек, даже солнышко блеснуло, но потом снова так раздуло, что волны прямо в Волдыреву баню забили. Тучи набежали, небо потемнело.

Деревня Рымба маленькая, всего три дома жилых и осталось. Вообще-то, их девять, домов, но в остальных шести люди живут только летом, а на зиму разъезжаются кто куда, где зимовать легче. Осенью, под дождичком да на ветру, никто особо не шастает. Тем более втёмнах.

Только Волдырь и шел домой, на удивление трезвый. Хотя ничего и удивительного, если подумать. До земли на лодке не добрался, рыбу наловленную не продал, на самогон не сменял. Возникает законный вопрос, отчего Волдырю своего самогону не завести? Ответ простой. Чтоб самогон выгнать, нужна брага. Хорошая брага три недели ходит. Тепло нужно, сахару гора да дрожжи. В крайнем случае морошка забродившая. Совокупности всех этих компонентов Волдырю вовек не добиться. Ни сахару у него, ни дрожжей. Морошку собирать он не любит. Ленится возиться. Да и сколько ее соберешь и сохранишь? А три недели чтоб печь была теплая, такого у Волдыря отродясь не случалось. То на земле он загуляет, то на промысел уйдет, вот изба и простынет.

Митя с Любой, муж да жена из соседней избы, те крайне редко выпивают, некогда им, на Пасху разве да на Рождество, и у них Волдырь просить стесняется. Всю работу в доме да в поле Митя и сам делает, руки правильно заточены. Любаня тем более женщина строгая, у нее не забалуешь. Дети их и вовсе не пьют. Старший сын Фёдор – студент, в городе учится на строителя, а младший Степан еще только школу закончил, служить собирается. Ездит на лодке работать в село, учится у плотников. Каждый день. Физкультурник, готов к труду и обороне. Дочка еще у них есть, Вера-Верушка, хорошая девушка, почти близняшка Стёпкина, но она домоседка, очень плохо видит, слепенькая. Свет от тьмы только и отличает. Матери по хозяйству помогает. Потом доскажем, почему «почти».

В крайней же избе, на отшибе, живет старуха по прозвищу Манюня. Ровесница Волдыря. Костлявая, черноглазая, седая. Слышит туговато (а может, притворяется), зато видит, как во тьме неясыть. К ней куча внуков приезжает на лето, не боятся же такой ведьмы.

Что Манюня ведьма, здесь все знают. У нее и мать, и бабка заговорами по-тихому детей лечили, коров-лошадок тоже, даже репу от жучка и яблони от гусениц. Женам мужей из загула возвращали, если надо. А вот со своими мужиками им не везло. Хоть бабы все видные да статные – одинокие были. Вот и у Манюни отец на войне погиб, а муж Илья, лепший друг Волдыря, пропал на рыбном промысле. И трех лет с молодой женой не прожил. С тех пор Манюня одна, детишек сама подымала…

У той запасы всегда есть. Самогон добротный. Но с Волдырем она не очень контачит, только в крайних случаях. Когда надо поле под картошку перевернуть. У нее огород. Все растет. Виноград даже есть, хоть и зеленый, орехи разные, табак. Сливы. Правда, не сильно сладкие, все же не Кавказ. Раньше Манюня корову держала, Волдырь и зимой ей нужен бывал, чтобы сено в санях привезти с покоса. Теперь сил мало осталось, корову убрала (тоже с помощью Волдыря), и требуется он ей только весной раз да осенью другой. Вспахать поляну, подготовить огород. Лошадей теперь в хозяйстве не держат. Землю пашут мотоблоком, сено возит снегоход. У Мити все есть, выручает подчас. Еще бы, Волдырев родной племянник. Волдырь, конечно, не в унынии. Бывает, в стужу навяжется иной раз Манюне дров кольнуть за чекушку, ну а летом в деревне и без нее халтуры хватает. Дачников много. Зимой же бегает Волдырь через пролив по льду на большую землю, в село. А там уж каждый день к вечеру он сыт и пьян и нос в махорке. Ковыляет обратно, покачивается. Присказки свои бормочет. Сам себе смеется.

Но тут он шел тверезый и молчал. На острове халтуры нету, на землю не попасть: штормит. Завечерело. Глядит Волдырь: лежит на берегу куль, мочалит его прибоем. Вдруг что полезное? Подошел интересоваться, глядь – человек! Живой ли?

Хоть и не оторопел Волдырь, а на секунду стало не по себе. Мертвяка еще не хватало! Всякого видал он на веку, но с мертвыми возиться не любил. Да и кто их любит? Тяжелые, вонючие, гроб стругай, яму рой, рубаху чистую надень. Еще и родня плачет, и Писание читают…

И мимо не пройдешь: вдруг живой? Закряхтел Волдырь, спички вынул. У него в горсти спичка горит, как свеча в церкви, никаким ветром не задует. Осмотрел утопленника: возможно, что и жив! Да, скорее живой, чем наоборот… Глаза закрыты, челюсти сжаты, дыхания не слыхать, и проверить нечем. Борода мокрая, а кожа все ж не каменная, хоть и задубела. Ткнул пальцем. Заодно подумал, что к Манюне ближе бежать за самогоном. Мимо нее как раз и тащить этого пловца. Ишь ты, нательная рубаха-то – казенная. Такие солдатам раньше выдавали. Да и штаны ватные, а вот сапог нет, скинул, видать, в воде. Шапку тоже волной, наверное, сбило – грива длинная, сырая.

Расстегнул Волдырь пару верхних пуговиц на рубахе у человека, чтоб не задушить, ухватился руками за ворот и попробовал тащить. Не, не осилить. Напрягся, кое-как отволок на шесть шагов от прибоя, бросил.

Свет у Манюни еще горел – «летучая мышь». Волдырь загоцал каблуками по крыльцу, трижды дал кулаком в двери.

– Кого там?.. – спустя минутку звонко спросил голос из-за дверей.

«Вот ведьма, голос – как у молодой!» – мелькнуло в голове у Волдыря, и он громко ответил:

– Вечер добрый, Марь Михална!

– Кому добрый… Чего тебе, Вовка?

– Там, на берегу, утопленника выкинуло, вроде живой… – Тот замолчал, держа паузу.

– Ну!

– Надо в чуйство привести. Вот такой енегдот.

– Ну!

– Бутылку дай в долг, ну! Мань, не замай! Авось оклемается мужичок, нам с тобой грехи на том свете спишут.

– Ну, гляди, коли брешешь…

Волдырь облегченно вздохнул и затоптался на месте. Через минуту дверь приоткрылась.

– Надо в дом тащить, беги, Митьку зови. – И в щель просунулась бутыль с пробкой в горлышке.

– Уже бегу.

Волдырь сунул бутылку в карман фуфайки и поспешил к берегу, слегка прихрамывая. «Гудит волна под ветром, видать, не скоро стихнет, – размышлял он на ходу, – да и Манюня озадачилась, поверила, видит, что я трезвый».

Полоса прибоя тускло белела в сумерках. Там, возле лежащего на боку тела, он выдернул пробку и наклонился. Нащупал ладонью подбородок и надавил. Кажется, есть щель между зубами. Волдырь плеснул в нее немного и чуть подождал. Через несколько секунд человек вдруг дернулся, как от удара током, и снова застыл.

«Выживет, однако. Не будем пока добро переводить», – подумал Волдырь, заткнул бутыль и поспешил к Мите. Надо взять у него мотоблок с телегой и самого в подмогу.

Митина собака Белка радостно заскулила, когда Волдырь открыл калитку.

– Цыть, профурсетка! – поздоровался тот с ней и толкнул дверь в избу.

Хоть и торопится Волдырь, все же немножко придется ему обождать, надо ведь рассказать коротенько об Мите с Любой. Чтоб потом яснее было, легче понимать, что да как и почему всё так, а не иначе.