Kitobni o'qish: «Дважды ушедшие»

Рационализм и доктринерство – это болезни нашего времени, предполагается, что им известны ответы на все вопросы. Но нам еще предстоит открыть все то, что нынешнее ограниченное знание пока исключает как невозможное.

Карл Густав Юнг

1

Профессор

Седовласый человек, пятидесяти лет c небольшим, в бледно–зеленом костюме хирурга привычным жестом развязал тесемки марлевой маски и, медленно пройдя через комнату, устало опустился в кресло, стоящее у стены напротив входа в операционную. Это – хирург, профессор, он только что закончил пятичасовую операцию и очень устал. Вместе с ним в комнате – мужчины и женщины в таком же одеянии. Это – врачи и медсестры; они вместе с профессором тоже только что вышли из операционной, где на столе осталось тело покушавшегося на самоубийство красивого сорокалетнего мужчины, великолепных физических данных и почти абсолютного здоровья…

Люди устали, они молчат. Слышно лишь, как шуршит их одежда и бахилы на ногах.

Сквозь стекла дверей, ведущих в операционную, видно, что в ней находятся врачи – мужчина и женщина – в такой же бледно–зеленой одежде. Они внимательно смотрят то на приборы, то на лежащего на столе; иногда они переглядываются и что-то коротко говорят друг другу…

Люди в комнате неспокойны; они бросают взгляды на мужчину и женщину в операционной, словно ждут от них какого-то тревожного сигнала. Только профессор, откинув голову и закрыв глаза, сидит в кресле, не обнаруживая признаков беспокойства.

Но он чувствует молчаливое напряжение, царящее в комнате.

– Коллеги, – тихо раздается, наконец, усталый голос профессора. Он знает, что сейчас все присутствующие внимательно смотрят на него и стараются не проронить ни одного его слова. – Такое в моей практике первый раз. О подобных случаях я читал у Попова Владимира Семеновича, еще – у Бурденко. Поверьте, это случай! Его величество случай! А в случае, как известно, Господь являет волю свою… Я много повидал на своем веку, но такого… Это немыслимо. Его рана не совместима с жизнью, но ведь он жив… Уникальный случай… Поразительно… Сережа, – обращается профессор к молодому человеку с узкими раскосыми глазами и черными, как смоль, волосами. – Скажите, Сережа, когда его только привезли сюда, вы что ему делали? Травма же изначально была несовместима с жизнью.

– Что делал? – озадаченно повторяет вопрос молодой врач и смотрит черными щелками глаз на профессора, пожимая плечами. Как и присутствующие здесь, он, видимо, все еще находится под впечатлением проведенной профессором операции, и потому не сразу собирается с мыслями; возможно, он все еще не может поверить, что лежащий на операционном столе до сих пор жив, ведь по всем биологическим законам живой природы он должен был умереть до операции. Наконец, после паузы, молодой врач говорит. – Да что делал? Интубацию сделал, давление стабилизировал… Вводил штатные препараты, какие были под рукой. Потому что времени не было искать. Ну, еще ввел диоксидин и противосудорожные. А что я еще мог, Леонид Семенович? Зрачки у него, когда посмотрел, – то они, что удивительно, – были расширены и ассиметричны. Жутко даже стало. Я, вообще-то, первый раз сталкиваюсь с самострелом…

– Лиха беда начала, – говорит профессор. – Теперь будете сталкиваться. Не часто, но будете. По городу количество попыток суицида за последние три с половиной месяца возросло более чем в четыре раза. Соответственно, и смертей тоже… Такая вот печальная статистика… Слава Богу, огнестрельное оружие применяется редко. Это не значит, что мы не должны быть готовы к случаям, подобным нынешнему. Сегодняшний случай – редкость. Но если что–то подобное повторится, то действуйте быстро, творчески, в зависимости от ситуации – как Сережа. И думайте! Думайте! – Профессор делает паузу, потом говорит. – Извините, Сережа, я перебил, вас. Продолжайте.

Сережа хмурится и продолжает.

– Параллельно я за неврологом послал, потому что тут уже кома была налицо. А до прихода Виталия Борисовича попробовал, как больной реагирует на внешние раздражители.

– И что дали пробы? – спросил профессор.

– Ничего. Вообще ничего. Не было реакций. Я понял, что больной, как бы, все… уходит…– Сережа умолкает.

– А вот и не «всё»! Жив он! Вопреки всему. А потом что вы ему делали?

– Ну, а потом сразу к Николаю Федоровичу в реанимацию. А что я еще мог? Потом и вы приехали…

– Вы молодец, Сережа! Вы просто умница! Сделали все правильно! А главное быстро и своевременно, – устало говорит профессор. После небольшой паузы добавляет. – Запомните, коллеги, что рассказал Сережа. Впрочем, если больной выживет, или проживет хотя бы несколько суток, то мы… – профессор приподнимается из кресла, встает, медленно проходит через комнату и смотрит в операционную, – то мы опубликуем отчет об этом случае. Обязательно. Думаю, наш опыт поможет многим врачам и многих людей спасет.

Профессор возвращается, садится, откидывает голову на спинку кресла и, закрыв глаза, медленно говорит:

– А вы, Сережа, вы либо чародей, либо вашими руками сегодня водил Бог… Н-да… Надежда Николаевна, вы там рядом с микрофоном. Пожалуйста, спросите, сколько уже бесперебойно работает сердце? Сережа, – обращается профессор к молодой женщине, сидящей за столиком, на котором стоит прибор, похожий на небольшой пульт управления, и микрофон на длинной ножке.

Женщина щелкает тумблером на пульте и повторяет вопрос профессора в микрофон. Мужчина из операционной отвечает по громкой связи:

– Тридцать шесть минут…

Профессор удовлетворенно вздыхает и говорит, оглядывая присутствующих:

– Я, конечно, коллеги, не дам обет уйти в монастырь, но в Бога поверю окончательно, если к нашему подопечному вернется сознание, и он скажет хотя бы одно слово… Вы сами-то что думаете – скажет? Нет?

Все молчат. Многие переглядываются. Кто же знает, о чем думает каждый, но, несомненно, у многих из присутствующих мелькает мысль, что Бог сегодня здесь был, иначе бы тот, лежащий живым на операционном столе, давно бы уже не был мыслящей частицей природы…

– Мы надеемся, – говорит за всех молодая женщина, сидящая на диване рядом с профессорским креслом. Следом за ней раздаются голоса других:

– Да…

– Конечно…

– Верим…

– И правильно, – говорит профессор. – А еще – помолитесь за него. Да! Юрий Михайлович, – обращается профессор к невысокому крепышу, стоящему напротив. – О его состоянии докладывайте мне каждые два часа. Случай особый, сами понимаете. И сегодня, коллеги, никто никуда не уходит. Все остаются в клинике. Мы должны быть рядом с ним. Будьте готовы в любой момент приступить к новой операции. Повторяю: случай совершенно особый. Мы обязаны сделать все, чтобы сохранить ему жизнь. Машенька, – обращается профессор к молодой красивой женщине с крашеными каштановыми волосами. – Пойдемте сейчас со мной, я дам вам чай, и вы всех здесь присутствующих напоите моим чаем. Он у меня волшебный…

Профессор медленно поднимается с кресла, смотрит на коллег, а потом говорит:

– Я – к себе. Пойдемте, Маша. А вы, Сережа, через пятнадцать минут, пожалуйста, зайдите ко мне.

Профессор и Маша выходят.

Врачи и медсестры идут за профессором.

Ровно через пятнадцать минут Сережа, блестя черными глазами, вошел, постучавшись, в профессорский кабинет.

– А, Сережа! – обрадовался профессор своему молодому коллеге.

Он уже пил чай за столиком у окна. На столе стоял большой ярко-синий заварной чайник с изображением золотого дракона и такого же цвета чашки – тоже с драконами.

– Проходите, Сережа, присаживайтесь.

Профессор налил гостю чай.

– Пейте. Это чай особенный. Энергетический. Мне его коллеги из Китая присылают. Когда много работы и нужно быть бодрым, я всегда его пью. А сейчас как раз такое время. Пейте.

– С удовольствием. Сегодня тяжелый день, – сказал Сережа.

Он сел напротив, сделал глоток и вопросительно посмотрел на профессора.

– На вкус – это обычный зеленый чай, – сказал профессор, с удовольствием отпив из своей чашки. Он сделал вид, что не заметил нетерпеливого взгляда коллеги. – А по свойствам, – продолжил рассказ профессор, – волшебный напиток. Через десять минут вы, Сережа, убедитесь в этом. Усталость, как рукой, снимет. Причем, и это самое удивительное, тонизация организма происходит без активного воздействия на сердечную мышцу. Представляете? Проверено. Ну и как? Почувствовали?

– Пока нет, – смутившись, ответил Сережа.

– Сейчас-сейчас, подождите еще несколько минут, – обнадеживающе сказал профессор и, посмотрев с прищуром на собеседника, спросил. – А знаете, Сережа, для чего я вас пригласил?

– Что-нибудь относительно сегодняшнего больного? – предположил гость.

– Совершенно верно – относительно больного! Впрочем, не только. Помните, однажды вы рассказали мне о своем хорошем знакомом, изобретшем что–то вроде дешифратора человеческой памяти?

– Да, Леонид Семенович, помню, рассказывал. Есть у меня такой… гений. В каком–то НИИ Минобороны раньше трудился. Теперь свободный хакер без диплома, – усмехнулся Сережа.

– То есть, насколько я тогда понял вас, он изобрел нечто такое, что способно извлечь информацию из нашего мозга, из нашей памяти и записать ее обычными знаками, то есть буквами? – уточнил профессор.

– Да. Но его… изобретение записывает не всю информацию, а лишь ту, которая переводима в человеческую речь. Иная информация тоже извлекается, но в разных видах – в виде картин, каких–то цветных полотен, разных там знаков, звуков…

– Удивительно! В это трудно поверить, но я готов! А поговорите-ка с ним о встрече со мной. Мне будет очень любопытно взглянуть на вашего приятеля.

– Знаете, профессор, я видел, как он это делает! – с плохо скрываемым восхищением сказал Сережа. – На фокус похоже. Только редко кто соглашается.

– Ну, вот это-то, как раз, я понять могу. Так, Сережа, а если вы договоритесь с ним на завтра?

– Я поговорю.

– И дайте, непременно дайте ему номер моего сотового телефона. Пусть он позвонит мне. Да, и я прошу вас сохранить приватность нашего сегодняшнего разговора.

– Леонид Семенович, могли бы и не предупреждать – я уже большой мальчик. Понимаю. Спасибо за чай. Кажется, подействовал, – улыбнулся Сережа.

– Я же говорил, что подействует.

– Леонид Семенович, с вашего разрешения, я пойду в лабораторию, поработаю? – спросил Сережа.

– Конечно, конечно. Идите.

И Сережа, попрощавшись, вышел.

                               2

                        Сообщники

Ночь профессор провел в своем кабинете. Он долго читал, потом записал в дневник впечатления ушедшего дня, и только в половине второго лег спать.

Кабинет в клинике был, собственно, его второй квартирой. Здесь было все, чтобы чувствовать себя, как дома. У него была здесь и комната отдыха, в которой стоял холодильник, диван, платяной шкаф с костюмами и выглаженными сорочками, и даже душевая комната с туалетом.

Утром следующего дня, когда профессор за рабочим столом уже читал новости в Интернете, раздался звонок его сотового телефона. Высветившийся на дисплее номер был ему незнаком.

– Воронцов слушает… А-а-а! Да-да-да! – обрадовано произнес профессор. – Здравствуйте, Александр, здравствуйте! Рад вас слышать. Да, очень, очень хочу! И даже немедленно, если вы располагаете временем. Так прямо сейчас и приезжайте. Аппаратуру? А ее у вас много? Всего-то? Конечно, берите! Как проехать знаете? Великолепно! Жду вас.

Профессор улыбнулся, резко вышел из-за стола и, шумно потерев ладонями одна о другую, прошелся по кабинету. Потом, облачившись в белый халат, снова, опустился в кресло за своим столом, достал ночные записи и задумался.

Информацию о состоянии «стрелка», как врачи называли между собой чудом оставшегося в живых мужчину, выстрелившего себе в висок, профессор получал теперь, на исходе первых суток, уже не каждые два часа, как в первые шесть часов после операции, а один раз в четыре часа. Состояние больного было крайне тяжелое, но стабильное. Профессор, оперируя «стрелка», уже во время самой операции был удивлен тем, что мужчина с таким ранением остался жив. Но еще больше его удивило, что к исходу первых суток к «стрелку» ненадолго вернулось сознание… С таким случаем профессор столкнулся впервые.

Профессор искал объяснение этому факту – и не находил.

Кому, как не ему, профессору Воронцову, прошедшему молодым врачом Афганистан, оперировавшему в госпиталях во время чеченских войн, было известно, что при пенетрирующем¹ пулевом ранении головы, приводящем к моментальному повышению внутричерепного давления и быстрому развитию комы, прогноз не может быть благоприятным. Человек умирает, не приходя в сознание. Здесь же к концу первых суток после операции человек пришел в себя, и это – несмотря на объем кровоизлияния и степень развившегося отека мозга! Непостижимо! Услышав вчера эту новость, Воронцов, железный профессор, как за глаза называли его врачи, заплакал. Ему не было бы стыдно своих слез, если бы их кто-нибудь увидел… Но эту новость Юрий Михайлович сообщил ему по телефону, когда профессор в кабинете был один…

Конечно, он был доволен проведенной операцией. Пуля, застрявшая в лобной части черепа, оказалась полностью свинцовой… Видимо, это и стало причиной того, что «стрелок» не погиб сразу. Если бы это была твердая пуля, или пуля с «сердечником», то, обладая огромной кинетической энергией, она прошла бы череп и мозг «стрелка» насквозь… Профессор достал из ящика своего стола бесформенный кусок свинца, извлеченный из черепа «стрелка», и стал внимательно его рассматривать. Сколько микроскопических кусочков свинца оставило в голове «стрелка», это бесформенное тело, в котором, даже обладая воображением Босха, сейчас невозможно увидеть смертоносную пулю? Много, конечно, много. Но он, имея в своем распоряжении великолепнейший томограф, подаренный профессором Францем, извлек во время операции из канала, проделанного в голове «стрелка» приплюснутой пулей, все обнаруженные томографом микроскопические кусочки свинца. Это уменьшало вероятность заражения, но он все равно назначил крайне большие дозы системных антибиотиков. «Стрелок» обладает отменным здоровьем, и даже такие дозы антибиотиков не могут нанести ему существенный вред, зато можно быть уверенным, что они воспрепятствуют возникновению менингита и заражению…

Из задумчивости профессора вывел стук в дверь кабинета.

– Войдите.

Дверь отворилась, и на пороге появился высокий молодой мужчина с совершенно голым черепом и прижатыми к нему небольшими ушами. Мужчина был в белой накидке, из–под под которой выглядывал край сумки средних размеров. Профессор отметил цепкий любопытствующий взгляд вошедшего.

– Профессор Воронцов? Леонид Семенович? – как-то очень резко спросил гость. Впрочем, голос у мужчины был довольно низкий, с легкой металлической хрипотцой – мужской голос, и это сгладило резкость, с какой прозвучал вопрос.

– Да. А вы, простите, кто будете?

– Александр. Я от Сережи к вам, – сказал гость.

Профессор, улыбаясь, вышел из-за стола и направился навстречу гостю, протягивая руки для приветствия.

– Здравствуйте, здравствуйте, Александр! Рад, что вы откликнулись на мою просьбу и приехали, – пожимая руку, улыбаясь, сказал профессор. – Накидку можете снять, сумку поставить. Располагайтесь.

Профессор усадил его за чайный столик, включил электрический чайник и сел напротив.

– Сейчас за чаем мы с вами и поговорим.

– О чем?

– О чем? Конечно же о вашем изобретении. Если вы не возражаете.

– Что вы, профессор, как можно! Мы, изобретатели, о своих изобретениях можем говорить и рассказывать бесконечно – как родители о детях… Да это и есть наши дети, иногда самые дорогие, но которые в этой стране никому не нужны.

– Ну, так уж и никому? – возразил профессор. Судя по тому, с какой охотностью Александр откликнулся на предложение поговорить о его изобретении, профессор понял, что надавил на нужную клавишу в его сознании, и разговор состоится. Иногда всего лишь один короткий вопрос, одна короткая фраза создает благоприятную атмосферу для доверительного общения даже между незнакомыми людьми…

– Откровенно говоря, я свое изобретение предлагал многим госструктурам. Впечатление такое, что здесь никому ничего не надо. Нет, были, конечно, некоторые чиновники, которые просили сделать их изобретателями моего изобретения. Предлагали деньги – для меня огромные. Но сами понимаете, профессор, я их не понял.

– Я бы тоже не понял, – нахмурившись, сказал Воронцов. – Не угрожали?

– Как же – не угрожали! Угрожали. Только я не из пугливых. У меня Герат за плечами.

– Что вы говорите! – удивился профессор. – Так мы с вами из одного котла горе хлебали. Я тоже был под Гератом. Вы в какие годы были?

Александр с недоверием посмотрел на профессора.

– Я там был два года. Добровольцем. Уже отслужив в армии. Восемьдесят второй – восемьдесят третий.

– Странно, что мы там не встретились. Я был там с восемьдесят первого до восемьдесят шестого…

– А вы-то, профессор, как туда попали? – с запоздалым удивлением спросил Александр.

– Ну, тогда я был не профессор, а молодой врач. Партия, комсомол, знаете ли, интернациональный долг… Приказали – и я пошел. Хорошее было время. Ничуть не жалею, что пять лет спасал там наших ребят. Ничуть. Саша, а как же вы попали туда добровольцем?

– Как? Знаете, профессор, неожиданно и просто… Я только что окончил институт, молодой, горячий, работал за копейки, а тут несчастная любовь. В общем, все бросил и зачем-то пошел работать в милицию, а там как раз набор добровольцев в Афган. Вот так и попал. И не жалею. В суровые девяностые у меня везде были друзья – и среди бандитов, и среди ментов. Я занимался мелким бизнесом, чтобы выжить, и изобретал. И меня не трогали. В общем, выжил и изобрел. Теперь вот показываю фокусы, – усмехнувшись, вздохнул изобретатель.

– И, как я понимаю, – сказал утвердительно профессор, – у вас это получается.

Изобретатель пожал плечами.

– Получается… А чем же мое детище заинтересовало вас, профессор? Верите – мне интересно! Иначе бы не приехал.

– Знаете, Саша… Мы с вами люди творческие, воевавшие, прямые, – профессор сделал паузу и испытующе посмотрел на изобретателя.

Тот перехватил взгляд и сказал:

– Да… я вас умоляю, профессор, говорите, как есть. Я пойму.

– Ну, хорошо. Вы, после Герата, редко уже сталкивались со смертью. Там-то она всегда была рядом с нами. Я же и после Афганистана и Чечни – да-да и Чечни! – продолжаю сталкиваться с нею, с костлявой, очень часто. Чаще, чем хотелось бы. Такова уж доля оперирующего нейрохирурга.

– А вы нейрохирург? – удивился гость.

– Да, Саша, я нейрохирург. Вы удивлены?

– Я не знал… Ну вы это, как бы… знаете… вообще, – восхищенно сказал изобретатель. – А Серега мне ничего не сказал, злодей…

– Вот как? А вы Сережу не ругайте, он добрый парень, умница, хороший врач, у него доброе сердце и большое будущее… Парень талантливый.

– Еще какой талантливый! – подхватил гость возбужденно. – Я с ним однажды в походе был. Один из наших упал на острый сук, спиной упал, и его, как шпагой проткнуло, а конец сучка в нем остался, внутри. Представляете? Мы подумали, что апгрейд для Семки уже невозможен… Всё, как бы… Финишировал Семка… А Серега его прямо там, в тайге, так прооперировал, что в больнице и делать ничего не стали, никакой операции… А мы, честно, думали, что все, гейм овер.

– Что простите? – спросил профессор.

– А! Ну, что все, игра окончена. А Семка через две недели уже выписался.

– Вот как? А я об этом подвиге нашего Сережи ничего не знал. Представляете? Надо же… А… оперировал он… без наркоза?

– Нет… То есть, да… Стакан спирта…

– Как иногда под Гератом…, – задумчиво произнес профессор, но, тут же оживившись, удивленно сказал. – Вот так Сережа!

– Ну да, «тунгус» он такой…

– Тунгус? Почему Сережа – «тунгус»?

– Ну, как? – удивился гость. – Маленький, крепкий, узкоглазый, следы читает, как Дерсу Узала, вот мы, его друзья, и зовем его «Тунгус», а он и сам не отрицает.

– Вообще-то, он не тунгус. Он орочон…

– Кто он?

– Есть такая малая народность в Восточной Сибири – орочоны. Восточные эвенки, иначе говоря.

– Орочон? Ну и ну! Я сразу почувствовал, что он особенный. Орочон… Вот и меня направил к вам… Так вам, профессор, моя помощь требуется?

– Да, Саша, требуется. Я начал говорить, а Сережа нас отвлек…

– А что надо сделать, профессор?

– Видите ли, Саша… К нам, в институтскую клинику, вчера поступил… ну, скажем так, молодой мужчина с огнестрельной раной правой лобно-височной доли…

– Кто ж его так?

– Сам.

– Сам? Что, самоубийца, что ли?

– Ну, пока-то он еще жив… Скажем так: он покушался на самоубийство, но Господь оставил его в живых…

Изобретатель непонимающе покачал головой и одновременно с недоверием, настороженно посмотрел на профессора.

– Стрелял в висок – и остался жив?! Профессор, это просто мистика! А из чего же стрелял? Из рогатки, что ли?

Профессор молча поднялся, подошел к своему столу и достал из ящика прозрачный полиэтиленовый пакетик, в котором лежал небольшой, может быть, размером всего в полфаланги мизинца, кусок из темного вещества.

– Вот, Саша, посмотрите. Это, судя по всему, кусок свинца. Я извлек его из головы больного, – сказал профессор, подходя к чайному столику и протягивая пакетик изобретателю.

Изобретатель покрутил в руке пакет, не открывая его, осмотрел кусок свинца со всех сторон.

– Это такая пуля? – недоуменно спросил он профессора. – Странная какая-то.

– Да, Саша, вот этот предмет раньше был пулей, но почему-то из очень мягкого свинца. Мне этот факт тоже не понятен. Но факты иногда не требуют объяснения, они – данность. И в этом случае именно так. Трудно сказать, благодаря чему пуля застряла в его голове. Может, заряд был слабый, может, пуля слишком мягкая, может, лобно-височная часть черепа оказалась слишком прочна для такого заряда и такой пули, – трудно сказать. Из чего пуля была выпущена, я не знаю. Да и не в том дело.

– Как-то странно все, – озадаченно сказал изобретатель, протягивая профессору пакет с пулей. – Пуля что, чисто свинцовая? Первый раз слышу. А может он из ружья стрелялся?

– Нет, не похоже, что из ружья. Пораженный участок кожи вокруг входного отверстия пули и характер самого отверстия в черепе говорят о том, что это, возможно, была так называемая «авторучка» или все-таки какой-то пистолет, хотя, судя по куску свинца, – профессор достал его из пакета и взвесил на руке, – на «авторучку» мало похоже. В практике мне приходилось сталкиваться с пулями из «авторучек». Они меньше.

Изобретатель помолчав, сказал:

– Странные люди. Стреляются, вешаются, травятся… Что не живется?.. А, Леонид Семенович, что людям не живется?

– Знаете, Саша, исследователи говорят, что причины отказа от жизни бывают разные. Но у меня это утверждение вызывает большие сомнения. Это поводы бывают разные… А причина всегда одна…

Изобретатель с интересом и одновременно с нескрываемым сомнением посмотрел на профессора.

– Одна? Всего одна? На всех?

– Да. Одна. Для всех.

– И что же это за причина?

– Вам разве эта тема интересна?

– Профессор, я – изобретатель, то есть человек, ищущий объяснения необъяснимому, а потом пытающийся воплотить в жизнь найденное.

– Вот как? Хорошо. Если так, я попытаюсь вам все объяснить. Слушать готовы?

– Конечно. Мне было бы любопытно…

– Хорошо. Я не займу много вашего времени.

– А я не тороплюсь. Я свободный художник. Занимайте, сколько хотите.

– Понимаете, Саша, меня давно занимает проблема суицида. Один французский писатель сказал, что вопрос о самоубийстве – это основной вопрос всей философии.

– Знаю. Камю так сказал. Я читал.

– Замечательно, что читали. Сейчас уже мало осталось людей, знающих, кто такой Альбер Камю, а тем более читающих его произведения… Его и раньше, помнится, нередко с Камо путали, а теперь-то уж что и говорить…

Изобретатель рассмеялся.

– Это вы серьезно, профессор? С Камо?

– Абсолютно. Так вот, Саша. Понимаете, Камю сказал, что это основной вопрос! Нас-то учили, что основной вопрос философии – это вопрос о том, что первично: материя или сознание? Но это слишком высоко и непонятно для человека, да и не нужно. И я, человек, спасающий жизни, тоже считаю, что для каждого отдельно взятого индивида главный вопрос философии – стоит ли жить? Все остальные вопросы – только производное от этого главного. И этот вопрос с железной необходимостью однажды встает перед каждым человеком. Вы согласны со мной?

– Ну…как бы… не уверен… Я не знаю…

– Вот как? Не знаете? – удивился профессор. – А скажите мне, Саша, вот когда вы шли добровольцем в Афганистан, разве вы не решали для себя этот вопрос?

Изобретатель нахмурился.

– Вы знаете, профессор, мне кажется, я тогда об этом не думал.

– О чем же вы думали? Об интернациональном долге?

– Я вас умоляю, профессор, я уже тогда никому из братьев меньших не был должен.

– Тем более, у вас не было в голове идеологии! И вы добровольно шли… на войну шли! Не в поход по местам боевой славы! На войну! И не родину защищать шли, когда о таких категориях, как жизнь и смерть, русский человек думает еще меньше, чем о том, где взять водки, чтоб с друзьями выпить напоследок. Вы на другую войну шли! Чужую, ненужную… Вы добровольно пошли туда, где люди дают представление, в котором только два действующих лица: жизнь и смерть. Да-да, Саша, да! Вы не могли не понимать, что война – это представление, в котором жизнь одних несет смерть другим. И вы не отдавали себе отчет в том, что можете погибнуть?! Позвольте вам не поверить!

– Нет, ну как? Я понимал, конечно, что могут убить. Но мне тогда было все равно.

– А! Вот видите, Саша, слово найдено, как сказал поэт. И вот оно, это слово: мне было все равно! Все равно – это тоже выбор, и выбор в пользу смерти…

Изобретатель с любопытством посмотрел на профессора. Потом мрачно сказал:

– Вы… вы правы, профессор: все равно – это выбор в пользу смерти. Согласен.

– А говорите, никогда не решали для себя этот вопрос… Оказывается, решали. И решили не в пользу жизни. Тогда не в пользу жизни. Но когда вы, доброволец, прибыли в Афганистан, то смерть посмотрела на вас отрезвляюще, и вам стало не все равно. И это нормально. Отрезвляющий взгляд смерти остужает самые горячие головы, меняет планы и взгляды на жизнь и вызывает нормальное человеческое желание показать ей, голубушке, кукиш. Умирать не хочется даже тогда, когда ты смирился с тем, что умрешь. У вас же были в Афганистане ситуации, когда, казалось, что уже… все?

– Да. Конечно. Были, – с расстановкой сказал изобретатель.

– Представьте, Саша, у меня тоже были. И больше всего в тех ситуациях хотелось жить… Выжить хотелось… И потому мне непонятно, почему ко мне на операционный стол все чаще попадают люди, решившиеся на так называемую вольную смерть. На самоубийство. Я не понимаю! Да, я знаю, что люди кончали жизнь самоубийством во все времена. Знаю. Но это не значит, что не надо стараться понять, почему они это делают. Кто говорит, что здесь нет загадки, тот ошибается. Смерть самый великий в мире лицедей. В какие только идеи, представления, желания и чувства она не рядится! Она может обрядиться в безнадежную, безответную любовь, в жалость человека к себе, в разочарование, в равнодушие, в протест, в чувство долга и даже в веру в Бога… И перечень этот открыт! Она, Саша, живет в каждом из нас. Знаете, почему люди изучают болезни? – неожиданно задал вопрос профессор и сам же на него ответил. – Правильно: чтобы знать, как с ними бороться. Болезни – это такая же часть жизни, как работа, отдых, любовь… Видимая часть жизни. Даже смертельная болезнь тела или души – всегда болезнь видимая. И только самоубийство готовится человеком в тайне, в клокочущей страстями, несбывшимися надеждами и мечтаниями тишине сердца… Нет тишины обманчивей, чем тишина сердца! Человека, заболевшего смертельной болезнью, жалеют. Сведшего счеты с жизнь осуждают. Как можно осуждать, если судьям неизвестна истина, послужившая причиной ухода?

Изобретатель с прищуром посмотрел на профессора. И лукавая улыбка тронула его губы…

– Вы, профессор, покушаетесь на тайны мироздания, – усмехнувшись, сказал изобретатель. – Арбитром хотите быть? Между человеческим и божественным? Да вправе ли вы судить? Разве вправе хоть кто-то судить личное?

Воронцов настолько не ожидал подобной реакции и такого вопроса изобретателя, что явно растерялся. Он развел руки над столом и, выпятив нижнюю губу, озадаченно и отрицающе покачал головой…

– Я… не знаю… Но, как бы… Александр, я не беру на себя роль арбитра, как вы изволили выразиться… Я просто хочу понять. Понимаете, просто хочу понять, почему они так поступают…

Профессор вдруг хитро посмотрел на изобретателя и спросил:

– А вот вы… могли бы… уйти?

– Я?! – удивился изобретатель. Примерно с полминуты он молчал, а потом сказал: – Профессор, вы же знаете, кто был в Афгане, тот много раз встречался с ней – с этой костлявой бабой в саване. Много раз. Особенно, когда выполняли задания в горах. И у меня с ней не возникло ни понимания, ни притяжения. Если б я захотел, то стал бы ее… любовником… Отдался бы ей, и мы сейчас с вами не разговаривали бы… Гейм овер… Но я не люблю, когда игра кончается… Я азартный человек… Как, впрочем, и вы, профессор. И потому, я думаю, что мы с вами, – во всяком случае, уж я-то точно, – даже проигрывая, никогда не уйду с подмостков по своей воле, – твердо сказал изобретатель.

Воронцов с интересом посмотрел на изобретателя.

– Видите ли, Саша, я подхожу к проблеме суицида как исследователь, а не как… актер в спектакле с участием загадочной дамы… э-э… с косой… И потому призываю вас в союзники, – с горячностью сказал профессор. – Помогите мне понять, что движет людьми, и не только в последние часы и минуты перед… перед уходом, а с самого начала зарождения мысли…

– Но как? – закрыв зачем-то глаза, сказал изобретатель. – Как я могу вам в этом помочь, профессор? Я что, волшебник?

– А с помощью вашей программы… или, ну как там называется ваше устройство?

– Это не устройство. Это, действительно, программа.

– Хорошо, пусть программа. Вы мне поможете?

Изобретатель внимательно посмотрел на профессора.

– Скажите, профессор, что вами движет? Научный интерес? Тщеславие? Или что-то иное?

Воронцов внимательно посмотрел в глаза изобретателю, потом обмерил его взглядом с головы до ног, и задумчиво сказал:

– Homo sum, humani nihi, a me alienum puto …

– Да, я понимаю, профессор… «Я человек, ничто человеческое мне не чуждо…» Но все же?…

Воронцов встал и прошелся по кабинету. Остановился у окна. Изобретатель, допивая чай, спокойно за ним наблюдал.

Неожиданно профессор резко, на одних каблуках, повернулся к изобретателю. Даже человеку, видевшему профессора первый раз, было понятно, что профессор крайне возбужден. Однако когда он заговорил, его голос был спокоен, ровен, сдержан. Это означало одно: профессор умел владеть собой даже тогда, когда чувства в нем клокотали…