Kitobni o'qish: «Ловчий. Крысы и дудочка»

Shrift:

Эта книга посвящается тем, кто своей любовью делает нас такими, какие мы есть.
Эта книга посвящена нашим женам, родителям и наставникам.

Предисловие

В 1990-е годы мне посчастливилось учиться в Литературном институте в Москве и в рамках моей дипломной работы помогать в разборе архивного материала из ГАИ (Государственного архивного института), который как раз в те интересные годы у нас рассекретили. Собственно, Литературному институту были возвращены его собственные архивы, в том числе протоколы и прочие документы масонской ложи Amis Reunis, московское отделение которой как раз и располагалось в давние годы в здании по адресу Тверской бульвар, 25. Вернее, тогда это был дом Александра Яковлева, бессменного секретаря ложи. Возможно, вы читали его работы, которые он в 1820-1830-х годах издавал за подписью Герцен. Позже этот псевдоним перешел к его племяннику – тоже Александру, которого мы лучше знаем как Александра Герцена.

Здесь надо оговориться. Всякий раз, когда народ у нас слышит слова «масоны» или там «масонская ложа», картинка в голове у всех возникает одна, тогда как масонская ложа «амисов» – явление несколько иного порядка. Так как я не хочу заранее раскрывать содержание книги, скажу лишь, что для людей, знающих нашу историю, лучшим аналогом «амисов» советской поры станет «Операция “Трест”».

Основной массой документов, собранных Яковлевым, были подробные протоколы заседаний ложи Amis Reunis, а также тщательно подобранные им свидетельства о жизни и деятельности ее создателя – графа Александра Христофоровича фон Бенкендорфа, руководителя тогдашней российской разведки и контрразведки, начальника Третьего (Тайного) управления, создателя Жандармского корпуса.

Главным в этом собрании были записки, оставленные самим Александром Христофоровичем. Личный и бессменный секретарь графа Бенкендорфа Витковский после его смерти попытался соединить их в некое подобие его автобиографии под названием «Незабвенный», однако по прямому указанию царя Николая Первого эти записки были тогда засекречены. Одновременно с Витковским свою книгу о гроссмейстере своей ложи попытался написать и Александр Яковлев. Он собрал множество воспоминаний и свидетельств о своем лучшем друге и покровителе и обобщил их в некоем подобии театральной пьесы с тем же названием – «Незабвенный». Однако и эта работа была запрещена по высочайшему повелению при попытке ее публикации. В итоге и автобиография Бенкендорфа с редактурой Витковского, и пьеса пера Яковлева сохранились в архивах и стали известны лишь через полтора столетия после смерти героя повествования… На основе этих архивов, вдохновленный этой историей, лет двадцать назад я написал некий текст под названием «Призванье варяга». Однако текст тот был от первого лица, и потому рассказ там получался чуточку одномерный. На сей раз я постараюсь рассказать эту историю с самых разных многочисленных точек зрения.

В истории процессов, кажущихся нам непрерывными, периодически возникают точки «перелома». Когда все, что было ранее – люди, отношения, обстоятельства, – теряет значение, а действительно важным становится лишь то, что сделано в момент «нового основания». Именно таким стал период, когда в России появились обновленные специальные службы, линия преемственности в которых длится с начала XIX века по сей день. Время великих «авантюристов», а также знаменитых «ассассинов» прошлого, последние проявления которых описаны в данной книге, постепенно сменялись планомерной коллективной работой государственных организаций, кои пресекали прежнюю «вольницу». Происходящее сейчас – последствия и итог той огромной работы, которую и провел Бенкендорф – «Ловчий Российской Империи», ибо то, что существовало до него, по ряду причин не сохранилось и кануло в Лету. При этом надобно хорошо понимать, что новая организация, ее структура возникли не на пустом месте, и мы в нашей книге постарались показать и сами корни явления – откуда у него «ноги растут». Сутью же изменений этой поры была повсеместная смена прежних Аристократических новыми Буржуазными отношениями. Новые времена требовали новых решений, а результаты нам по сей день видны и заметны. Вот пара всем известных примеров.

После смерти Бенкендорфа вдруг выяснилось, что члены британского парламента в массе своей – агенты нашей разведки. Это привело к падению британского правительства, феномену чартистского движения, и это и была первая, но не последняя «охота на ведьм» в тех краях… И сейчас, наблюдая сверху за судорожными поисками русского следа в Америке и Европе, граф Бенкендорф всем причастным там шлет привет.

В свое время, посылая одного из лучших своих учеников, Тютчева, резидентом русской разведки в Баварию, Бенкендорф хорошо знал, что тем самым он, возможно, губит автора уже известных ему строк «молчи, скрывайся и таи…». Вроде бы история очередного таланта, принесенного в жертву Империи, на том и закончилась. Ан нет, пройдет много лет, и уже в наши дни Путин дарит своему министру иностранных дел, который, кстати, тоже пишет стихи, томик Тютчева.

Да и вступительным словом мы бы хотели избрать цитату немецкого историка Теодора Моммзена 1870-х годов про Александра фон Бенкендорфа и царя Николая:

«Главной трагедией современной России стало то, что ее Кардинал Ришелье умер раньше ее Людовика Тринадцатого».

Серия 1
Aller Anfang ist Schwer
(Все начинается с горя)

1а

1768. «Долгожданный мир»

Кадры, похожие на кадры старой хроники. На них французский король Людовик Пятнадцатый обручается с прекрасной Марией Елизаветой Австрийскою. Он говорит по-французски, его жестикуляция сходна с выступлением старого, жирного, скабрезного комика на эстраде. Не забываем, что Людовику Пятнадцатому уже 58 лет, недавно умер его единственный сын и у него уже есть восемь дочерей. Поверх его речи с треском и хрипами будто из старого фонографа идет русский перевод.

Людовик Пятнадцатый: Мадам и мсье, нами наконец-то преодолены все наши прежние разногласия с нашими австрийскими кузенами. Моя милая кузина Мария Терезия в знак нашего примирения решила выдать за меня замуж свою прекрасную дочь – Марию Елизавету. Тем самым я прекращаю мой долгий траур и желаю дать Франции новую надежду взамен моего бедного Луи Фердинанда!

(Пленка идет со все более сильными хрипами, с полосами и помехами, как в конце роликов старых фильмов.)

2а

Павильон. Поздний вечер. Версаль.

Бал перед самою свадьбой

Огромная зала, освещенная гигантскими многосвечными люстрами, под которыми танцуют и веселятся сотни придворных. Бал возглавляет старый бочкообразный Людовик

Пятнадцатый и прелестная юная австрийская принцесса Мария Елизавета, которая сама юность и очарование. За этой парою наблюдают придворные дамы, которые меж собою шушукаются.

Мадам Шуазель (ехидно): Ах, как же она прелестна! От нее точно будут крепкие и сильные мальчики, и наша корона, наконец, в безопасности. Ибо ежели верны слухи, то все сыновья только умершего Луи Фердинанда бесплодны, и это значит, что у государя нет наследника! Воображаю, как нынче бесится ваша патронесса – мадам Дюбарри, такой король из рук уплывает!

Мадам д’Эгильон (резко): Не вам и вашим масонам рассуждать про династии. У мадам Дюбарри в сто раз больше ума и коварства, чем у этой австрийской телочки! Уверена, что Дюбарри еще не сдалась и всего этого так не оставит.

3а

За Павильон. Ночь. Версаль. После бала.

Покои Марии Елизаветы

Картины бала и огромные люстры медленно меркнут. В своей комнате, оставшись одна, юная Мария Елизавета все еще кружится в танце, то и дело свою белую невестину вуаль вверх подбрасывая. По всему видно, что девушка счастлива. Она, раскинув руки, падает навзничь на свою огромную кровать и начинает смеяться. Раздается негромкий скрип половицы. Девушка с изумлением поднимается, но из темных углов на нее набрасываются фигуры в черном, которые держат ее за руки и за ноги, а один из негодяев начинает срывать с нее платье. Девушка пытается закричать, но рот ее зажимают рукою в черной перчатке. Откуда-то из глубины комнаты раздается сладкий голос мадам Дюбарри.

Мадам Дюбарри: Эта свинья, хоть и ненавидит быть у женщин не первым, но ради замирения с Австрией соврет что угодно. Нужно, чтобы она со всех сторон была порченой. Дайте света, я сама покажу – где.

Появляется горящий фонарь, который освещает лицо бедной девушки. Снова раздается голос мадам Дюбарри, и тонкая трость касается щеки девушки.

Мадам Дюбарри: Как же она молода и красива! Небось они в этой Австрии в молоке моются. Вот здесь и здесь и проследите, чтоб она чувствовала.

У лица Марии Елизаветы из темноты возникает кинжал, Зрачки ее глаз в ужасе расширяются, а по мимике понятно, что она дико кричит от смертельного ужаса, но руки, зажимающие ее рот, держат цепко. Пож опускается на лицо несчастной, свет меркнет, а в сгущающейся тьме звучит довольный голос мадам Дюбарри.

Мадам Дюбарри: Теперь – все по очереди. Король должен иметь к этой шлюхе полное отвращение.

4а

Натура. Лето. Утро. Версаль. Сад

По саду Версаля король Людовик Пятнадцатый почти бежит куда-то. За ним чуть не в припрыжку бежит его свита. Такое ощущение, будто король в совершеннейшем ужасе.

Канцлер д’Эгильон: Ваше Величество, это дело рук мадам Дюбарри. Она даже на лице несчастной свой вензель вырезала! Коли прикажете, мы посадим ее немедля в Бастилию!

Людовик Пятнадцатый (отмахиваясь): Да вы что?! Она это сделала только лишь от безмерной любви ко мне, ее повелителю. И еще от ненависти к австрийцам. И все вы должны бы так же вести себя по отношению к врагам государства.

Канцлер д’Эгильон: Но, Ваше Величество, ведь это же ваша невеста, она – гостья Франции. Осталось лишь пожениться!

Людовик Пятнадцатый: Мне жениться?! На порченой?! После такого количества мужиков? Да они, конечно же, заразили ее чем-нибудь! Ни за что! Пошлите к ее матери, я найду как уладить скандал!

Канцлер д’Эгильон: Но все же в конце концов увидят ее, а у нее на лице – этакое! Ежели она вообще выживет…

Людовик Пятнадцатый: А вот и хорошо! И пусть сдохнет! А пока деть куда-нибудь ее с моих глаз и сказать, что она – опасно заразная, и чтобы никаких посетителей. У нее… оспа! Да, точно – оспа, ведь вы же мне о том и докладывали.

Так, продолжая меж собой переругиваться, король, его канцлер и свита убегают куда-то вдаль. В небе светит прекрасное солнце, в саду распустились красивейшие цветы. Очень тихо и жарко.

5а

Натура. Лето. Поздний вечер.

Имение Лувесьен в семи верстах от Версаля

Маленький дом на краю густой рощи. Вокруг него ни души. Какие-то странные жуткие звуки, будто то ли гукает сова, то ли кричит какая-то еще ночная птица. На краю рощи движение. Мы видим, как откуда-то из темноты появляется большая карета, а от рощи к ней со всех ног бегут люди, которые несут чье-то тело на носилках. Похоже, что это женщина, закутанная с головой в белую простыню, через которую в области головы проступают темные пятна крови. Женщина жалобно стонет.

Елизавета: Оставьте меня, дайте мне умереть, прошу вас! Сжальтесь надо мною! Кто вы? Дайте же мне умереть!

Таинственные люди несут ее, не слушая, они ловко заносят носилки в карету, и сидящий внутри человек начинает аккуратно и умело разматывать страшную кровавую простыню. Это сравнительно молодой человек в черном одеянии с крупным наперсным крестом, который указывает на его принадлежность к духовенству. Мы не видим лица раненой женщины, мы видим лишь лицо этого человека и то, с каким вниманием и осторожностью он действует. Судя по коротким и судорожным вскрикам женщины, ей очень больно от того, как тот снимает с нее простыню.

Карета начинает движение, ибо лицо неизвестного мужчины начинает покачиваться.

Аббат Николя: Раны с сильными нагноениями, ибо их не лечили, однако глаз все же можно спасти. Стало быть, что могу, я исправлю.

Елизавета (немного невнятно – ей больно говорить): Кто вы? Зачем вы это делаете?

Аббат Николя: Я – покорный слуга вашей матушки государыни императрицы и скромный аббат иезуитского ордена. Вся ваша свита сейчас арестована, но это и не важно. Мы, собственно, не в свите и прибыли.

Елизавета (со стоном): Матушка, господи, ну конечно же, матушка… Как же я теперь покажусь матушке? Такой… порченой… Я хочу умереть. Почему вы не дадите мне умереть?

Аббат Николя (успокаивающе): Как добрый христианин я не мог вас там бросить. Вас же просто оставили умирать одну в этом доме, подыхать как собака. Да, боюсь, мы не готовы будем в таком виде вернуть вас вашей матери. Мы поедем в наше тихое аббатство…

Елизавета (с надрывом): А зачем мне жить – вот такой?! Почему Господь со мною допустил этакое?!

Аббат Николя: Сложно понять Божий промысел. Но ежели он не дал вам умереть тотчас, стало быть, у него на вас – план. Да и разве не хотелось бы вам отомстить за то, что с вами сделали?

Елизавета (стонет): Отомстить? Господи, какая боль… Какое вам дело до моих слез?!

Аббат Николя (со странной усмешкой): У Господа на нас свои планы. Мадам Дюбарри запретила во Франции наш орден и конфисковала имущество. К примеру, я потерял мое родовое имение в Пикардии и мою парижскую кафедру. Да, это мелочь по сравнению с вашим несчастием. Но кто я такой? Я всего лишь мелкий аббат, готовый заботиться о моей единственной пациентке. И ждать.

Елизавета (еле слышно): Просто выжить, лечиться и ждать… И ткать свою паутину. Да будет так. Aller Anfang ist Schwer.

Аббат Николя: Да, в начале всего всегда лежит горе… Доверьтесь, я помогу вам. У нас все получится.

6а

1770. Павильон. Осень. Утро. Вена. Шенбрунн

В тронной зале Шенбруннского дворца многолюдно и тихо. Государыня императрица Мария Терезия, сидя на огромном троне, читает про себя длинный текст договора. Перед нею на две ступеньки ниже сидит на простом стуле с неудобною прямой спинкой король Людовик Пятнадцатый и терпеливо ждет, пока императрица закончит. Возможно, что та давно уже все прочитала и попросту тянет время. Наконец Мария Терезия небрежно передает своему канцлеру – князю Кауницу документ и приказывает.

Мария Терезия: Перо! Все верно, мы забудем всю эту пакостную историю, но Франция обязана будет взять в жены другую нашу дочь – Марию-Антуанетту. На сей раз с охраной, и ежели мои австрийцы для вас негожи – назовите кого, хоть русских, хоть шведов. (С этими словами Мария Терезия документы подписывает.)

Людовик Пятнадцатый (торопливо): Только не русских!

Мария Терезия (деловито): Стало быть – шведы. Итак, моя дочь Антуанетта станет женою вашего внука Людовика, и ее сын от этого брака получит общую корону Франции и Священной Римской Империи, а наши дома – как и во времена Короля Солнце – опять станут единым целым. Но ежели внук ваш умрет раньше того, чем родит моя дочь, то она унаследует за ним Францию как лен Австрийской Империи.

Людовик Пятнадцатый: Вы забыли одно. Ваша дочь действительно унаследует мою Францию, ежели ее муж умрет до рожденья наследника, но это случится только лишь после моей смерти. Если же он умрет раньше меня, то его жена станет или женой другого моего внука, Луи-Станислава, или моего внука Карла – как ей повезет, и условия этого договора перейдут на тот – второй брак.

Мария Терезия (со зловещей усмешкой): Что, надеетесь жить вечно? А ведь вы не мальчик. Да, разумеется, если вы переживете своего старшего внука, то моя дочь станет женою вашего внука следующего. Моя – любая дочь, ибо их у меня шестнадцать. На тех же условиях!

Канцлер д’Эгильон (стоя за стулом Людовика и чуть не плача): Что вы творите, Ваше Величество?! Вся Европа знает, что ваши внуки бесплодные! А у нее – стая дочек, и рано или поздно одна из них точно унаследует Францию!

Людовик Пятнадцатый (посмеиваясь): Вы точно прочли текст договора? Она дает за дочкой фантастическое приданое, и мы сможем кутить на него еще лет двадцать. А унаследуют Францию они лишь после моей смерти. После нас – хоть потоп!

7а

1778. Натура. Лето. Утро. Царское Село

На площадке перед Царскосельским дворцом разбит огромный шатер, в котором завтракает Ее Величество. Это крупная, скорей рыхлая, чем плотная женщина с оплывшим лицом и двумя подбородками. Тем не менее глаза у нее живые и яркие. Рядом с ней за столом ее престарелый секретарь, он же министр по делам образования Бецкой, напротив столь же старый министр иностранных дел граф Панин. Погода днем обещает быть жаркой, но легкий утренний ветерок приносит прохладу. Государыня ложкой отколупывает верхушку яйца всмятку и с интересом спрашивает.

Екатерина: Из утреннего доклада я слышала, что в Европах умер Вольтер. Может, отчеканим в его честь медаль? Или придумаем какую-то премию?

Панин (угрюмо прихлебывая из чашки): Розгами за него надо пороть, а не премию.

Бецкой (намазывая себе хлеб маслом): Помер Ефим, да и хрен с ним. Побаловались Вольтером – и будя. Самое милое дело в этой связи – объявить вольтерьянство у нас вне закона.

Екатерина (с ехидцей): Что за притча? Вчера хвалили его все, и сегодня вдруг – вне закона.

Панин (все так же угрюмо): Со всей Европы передают: страшная это болезнь – вольтерьянство. Франция, к примеру, поголовно заражена. Вот вам истинный крест!

Екатерина (холодно): Так, может, то не вольтерьянство, а масонство, как у твоего племяша? Сказывают, что обратили его давеча в Швеции, мол, теперь он на Руси у нас главный и присягу дал шведам. Или я не так поняла?

Панин (с отчаяньем в голосе): Нету масонов! Все это детские забавы да выдумки! Подумаешь, пара юнцов собралась в Стокгольме да в шутку назвала его тут у нас главным! Не о них надо печаловаться, а о вольтерьянцах, что несут смуту и беззакония! Я, как только увижу его, стервеца, обязательно розгой выдеру!

Екатерина (с угрозою): Не трудись, Никита Иваныч, теперь-то уж и сама разберусь, кто у нас в империи главный. Я или он, главным шведом на масонское царство назначенный. Нет ли в том измены и не было ли ему совета… От дядюшки…

Панин (со стоном): Да не было, нету в том умысла! Детские забавы все, глупости. Они же играли – вместе с Наследником! Ну и напридумывали, что племяш Куракин – русский гроссмейстер, а Павел у него главный рыцарь! Глупости оно все, крестом богом клянусь!

Екатерина (распаляясь): Стало быть, племяш твой Куракин у нас на Руси нынче главный, а сын мой у него вроде как на посылках?! По краю ножа ходишь, Никита! Как бы тебе не обрезаться!

Панин (заливаясь слезами): Не вели казнить, матушка! Это не масоны, это все вольтерьянцы поганые! Запретить, запретить всех их надобно, дабы не смущали они юное поколение!

Бецкой (с удовольствием откусывая кусок): А я тоже так думаю. Одно дело детские шалости, другое – взрослые гадости. Мы ведь стеснялись тебе сказать, матушка. Ты никак с Вольтером тем переписывалась, а тебе на близкого ничего не скажи, за близкого ты же ведь вгорячах и прибьешь. А раз помер, так я тебе прямо скажу – вредный это был человечишко. Учил всех, что Бога нет!

Екатерина (чуть успокаиваясь и начиная с ожесточением выскребать ложкой яйцо): Так он же ученый. Значит, как он сам писал, имеет право на эту… гипотезу.

Бецкой (поучительно): Вот! (Воздевая палец вверх.) Царская власть у нас – от Бога. Раз Бога нет, то и цари не нужны. У них во Франции сказать про это легко, ибо французская династия выморочная, и, как они – бездетные, вымрут, станут просто малою частью от Австрии.

Екатерина (отставив еду и с угрозою в голосе): Тогда раньше что ж вы молчали, советнички? Вольтеру-то я не вчера стала писать.

Панин (оправившись и утерев слезу, со значением): Нынче у нас есть ваш внук – Александр Павлович – продолжилась династия. Стало быть, с вольтерьянством пора и завязывать.

Бецкой (поддакивая): Именно так, Ваше Величество! Образование хорошо, коль оно укрепляет страну и служит на пользу монархии. Однако взгляните на Голландию, или Швецию, или Францию – страны, где прижилось вольтерьянство.

Панин: Из первых рук доложу – там одни либертины вокруг! Мерзкий король Луй Пятнадцатый предается грязному разврату, описанием коего не хочу оскорбить Ваше Величество. Мужики их нынче носят женское да благоухают духами и красят губы помадою. И то же самое и в Швеции, и в Голландии. Надо нам такое просвещение с наукою?

Бецкой: А все пошло с того, что Вольтер сказал им, что Бога нет. Вот и перестали там бояться грома Небесного и Божьей кары!

Екатерина (прищурившись): Спроста, Никита Иванович, ты этого разговора не завел бы. Где учителей нынче нам брать прикажешь? Может – у масонов?

Панин (веско): Мне доложили, что по наущенью французов Святой престол запретил орден иезуитов, и теперь по всему миру их гоняют, как тараканов тапками. Что если их, как врагов Вольтеровых, к нам притянуть?

Екатерина: Так они же враги и нам – католики!

Бецкой: Э, матушка, враг моего врага – нам друг. Во Франции уже все говорят, мол, Бога нет. Кругом вместо веры одни ложи масонские. А главные враги масонов да вольтерьянцев именно иезуиты, для которых Бог – свет в окошке. Ты, матушка, у нас Глава Русской церкви. Так и позови их.

Екатерина: Не приедут же…

Панин: Не все приедут, ибо для них мы схизматики. Обратите внимание, в отличие от протестантов не еретики, но – схизматики. И сам Святой престол их нынче выгнал. А эти люди – яс многими по делам сталкивался – привыкли кому-то служить. Думаю, что кто-то ради службы за веру в Господа согласится преодолеть эту схизму.

Екатерина: Складно говоришь, Никита Иваныч. Кстати, среди иезуитов и племяшка моя затерялась. Небось и ее нынче как таракана гоняют там тапками. Привози-ка ко мне этого своего подельника. Коль и вправду договоримся, большая польза для страны с того выйдет.

8а

1780. Кадры старой хроники. Берлин. Сан-Суси

Бесконечное факельное шествие. Звуки траурной музыки. Диктор за кадром громко говорит: «Его Величество объявил однодневный национальный траур по его близкому другу – барону фон Шеллингу. Его смерть – невосполнимая утрата для всей германской нации». Мы видим открытый гроб с телом покойного, лицо которого практически неотличимо от лица его будущего правнука – Александра фон Бенкендорфа. Кругом приспущены флаги, на которых креповые траурные ленты. У гроба стоят старшие офицеры с траурными нарукавными повязками. Ближе всех – бессменный секретарь фон Шеллинга по имени фон Рапп. Волосы его сильно всклокочены, глаза от слез красные, и он все еще всхлипывает. Он смотрит на лицо своего мертвого господина и видит…

9а

1762. «За семнадцать лет до этого». Натура.

Начало зимы. Поздний вечер. Мариенбург. Пруссия

На темной холодной веранде большого дома стоит барон Эрих фон Шеллинг. На нем генеральская форма прусского вермахта. Он стоит, упершись руками в перила веранды и буквально впившись взглядом в надвигающуюся ночь. Все вокруг в первом снегу и колотых льдинках – будто кусочках разбившегося стекла. Сзади раздаются печатающие шаги. Старик оборачивается, к нему идет все тот же фон Рапп, просто он лет на двадцать моложе. Он протягивает старику донесение.

Фон Рапп: Мой экселенц, прибыло предписание немедленно отправляться в Берлин. Государь ждет вас на аудиенцию.

Старик небрежно отмахивается от протянутых ему бумаг.

Эрих фон Шеллинг: Я ждал этого. Какие известия из застенков?

Фон Рапп: Ваш сват совершенно ослеп после пыток. Ему вырвали все зубы, но он так ничего и не сказал. По навету пытаемых слуг выписаны ордера на домашних… Ваш сын…

Эрих фон Шеллинг (с видимою досадой): Что с ним? Он опять во что-то там вляпался? Я же приказал ему бежать что есть мочи!

Фон Рапп: Он успел. По слухам, его видели на корабле, отбывшем в Америку. Там его не достать. Вашу невестку забрали в Цейхгауз, это не тюрьма, может быть…

Эрих фон Шеллинг: Нет. Это – ловушка. Помощь сыну – одно, и это простят, а безродной еврейке – иное. С нею все кончено. К тому же из-за нее я отказался от сына! Будем надеяться, что она крепка и вынослива.

Фон Рапп: Мне нужны уточнения. Ваша внучка сейчас на пути к вашей дальней родне во Франконии. Однако ее надо учить. Какое имя ей дать, чтобы наши ее не сыскали?

Эрих фон Шеллинг: Поместите ее в иезуитский колледж и оставьте ей ее имя. В жизни оно ей весьма пригодится. Иезуиты не выдают врагам Церкви имен учеников и воспитанников.

Фон Рапп (с ужасом в голосе): Но они же наши заклятые враги, католики!

Эрих фон Шеллинг: Тем лучше, врагам девочку на казнь они точно не выдадут. А что касается веры, так в вере нет ни эллина, ни иудея! Все ясно?

Фон Рапп (прищелкивая каблуками): Так точно, мой экселенц. Лошади скоро будут!

Фон Рапп делает поворот кругом и удаляется. Старик возвращается к прежнему положению и вновь начинает напряженно вглядываться в сгущающуюся темноту. Над темным лесом восходит луна, начинают выть волки. На лице старика играют крупные желваки, и вдруг он с яростью и ненавистью начинает кричать.

Эрих фон Шеллинг: Софья, я знаю – ты меня слышишь! Ты – ведьма, отняла честь и разум у моего сына, спаси же мне внучку! Молчи, сучка, терпи сколько сможешь, но спаси мне ее!!!

По лицу барона идут помехи и полосы, и внутри этих помех и полос проступают очертания темного гроба, траурных лент и общегерманского траура…

10а

1780. Натура. Ранняя весна. Хмурое утро.

Причал Кронштадта

Выстрел из пушки. К причалу пристает торговая шхуна. На флаге ее полощется прямой черный крест на белом поле. С берега на борт шхуны по мосткам поднимается старый лакей, навстречу ему из каюты выходит молодая девица в прусском мундире и черном плаще, с виду похожем на монашеский. Она небольшого роста, у нее худенькая фигура, чуть вытянутое лицо с огромными глазами, упрямый подбородок и острый носик. Увидав ее, встречающий лакей суетливо достает мешочек с деньгами, который передает появившемуся капитану. Тот развязывает мешочек, видит деньги, согласно кивает и прячет их где-то в своей одежде. Девица же отдает лакею маленький саквояж и на его изумленный взгляд говорит.

Шарлотта: Это весь мой багаж.

С этими словами она лезет куда-то в складки свой одежды, достает кисет с деньгами и вытряхивает его себе на ладонь. Там три монетки. Шарлотта протягивает их капитану.

Шарлотта: Danke schön!

В ответ капитан смотрит на три монеты, смачно плюет на них и выбрасывает их в Неву.

Капитан: Judengeld.

11а

Натура. Ранняя весна. Хмурое утро.

Пристань Кронштадта

На выходе с пристани Шарлотту останавливают. Молодой человек в морской форме отдает честь.

Арефьев: Вахтенный офицер Иван Арефьев. Прошу предъявить документы.

Шарлотта протягивает ему бумаги. Таможенник смотрит в какой-то листок и говорит лакею.

Арефьев: У меня тут указано, что должна прибыть мадемуазель Эйлер к своему дяде – лекарю Шимону Боткину, а у нее документы на какую-то баронессу Шарлотту фон Шеллинг.

Шарлотта: Эйлер – фамилия моей матери. По отцу я фон Шеллинг.

Арефьев: Откуда знаете русский?

Шарлотта: Мой дед Леонард Эйлер был у вас в стране академиком.

Арефьев: Эйлер… Эйлер… Ах да, припоминаю. Был такой немец.

А чего же он бежал из России?

Шарлотта: Он у вас при царице Анне был академиком, а потом – немцев били.

Арефьев (с кривою ухмылкою): Так ведь и было за что… Али нет? Шеллинг, Шеллинг, фон Шеллинг… Стоп. Вам придется пройти со мной в управление.

1б

Натура. Ранняя весна. Хмурый день.

Пристань на Сенатской

Шарлотта и дядя ее Шимон Боткин идут по набережной наверх от пристани. Доктор Боткин – маленький человечек с лицом, похожим на печеное яблоко, и большим носом. Он одет в лапсердак, на голове его шапочка с характерными длинными ушками, а на носу очки на шелковой ленте. За ними лакей Боткина тащит маленький саквояж. На улице сыро, зябко и холодно. Кричат то ли грачи, то ли вороны. Навстречу им огромная толпа мужиков волочит исполинский камень на огромных салазках. Камень не едет, и мужики друг другу кричат: «Наддай, братки, пока снег есть. Надо поспеть, а то все растает, и тогда мы этот Гром-камень с места не сдвинем!» Доктор морщится.

Боткин: Боже мой, какое ужасное варварство! Снега уже нигде нет, а они его тащат и тащат. Право – как муравьи.

Шарлотта: Зачем это?

Боткин: Не знаю, душа моя. Небось венценосная тетка твоя решила устроить у нас фараонство. Пирамиды мы строим – не иначе.

Шарлотта задумчиво смотрит на камень и говорит.

Шарлотта: А ведь дотащат они его – ей-богу, дотащат! Понять бы, куда и для чего?

Доктор в ответ пожимает плечами.

2б

Павильон. Вечер. Дом доктора Шимона Боткина

Доктор и его жена суетятся, угощая племянницу, и пьют с нею чай. Комната мала, тесна и вся уставлена всякою всячиной: вазочками, статуэтками и всем прочим вплоть до огромной меноры. Дядя и тетя за гостьей ухаживают и пытаются ей угодить, Шарлотта с небрежной благосклонностью принимает все их знаки внимания.

Боткин: Ах, как же ведь хорошо, что ты к нам приехала! На днях пойдем во дворец, и я познакомлю тебя со всеми нашими!

По лицу Шарлотты видно, что ее эти планы не радуют, но она не хочет огорчать родственников.

Шарлотта: Я и сама рада, дядюшка. Ах, какая милая вазочка!

От этих слов доктор аж на месте подскакивает, начинает бурно копаться в своем барахле, выуживает оттуда сахарницу и с воодушевлением восклицает.

Боткин: Смотри, какая файная. Памятка от твоего прадеда Гзелля. Тебе дома о нем, конечно, рассказывали? Как нет?! Его прислали самым первым рабби в эту варварскую страну в годы правления Анны…

Шарлотта, слушавшая дядю вполуха, от этих слов как от резкой зубной боли морщится.

Шарлотта: Мне давеча сказывали, что на Руси дурная слава про Анну. Я бы не стала всем говорить, что вы тут появились при Анне!

Боткин: Но это же мой дед и твой прадед!

Шарлотта внезапно бьет кулаком по столу и даже не говорит, а будто лязгает.

Шарлотта: Никаких более разговоров про Анну! Я и без того немка, чтобы вы тут еще про ненавистную людям Анну поминали да болтали языком попусту! Verstehen Sie?!

Дядя и тетя в ужасе от гнева своей маленькой росточком племянницы чуть ли не прячутся под стол. Шарлотта гневно смотрит на них, а потом с досадою машет рукой и, вставая из-за стола, подходит к окну. За ним темно. В окне отражаются отблески огня от камина, и в них Шарлотте видится.

3б

Павильон. День. Помещение таможни в Кронштадте

Шарлотта стоит перед столом, за которым старший таможенник (Селиванов) читает какие-то документы, а молодой таможенник, тот, который встречал Шарлотту на пристани (Арефьев), ему что-то показывает.

Селиванов: Иоганн фон Шеллинг – прусский генерал. Создатель ихней разведки. Шесть успешных миссий в России. При поимке живым брать.

Шарлотта: Это мой дед по отцу. Только живым его взять не получится. Это по нему траур.

Селиванов: Та-а-ак. А вот скажи-ка мне, девица, как это вышло, что у лютого прусского генерала внучка… того… то бишь еврейской нации?