Kitobni o'qish: «Вниз по невидимой реке»

Shrift:

Памяти моего сына Аркадия и его жены Лизы

Художник Степан Кимович Ботиев

* * *

Вспомни свои реки и улицы – эти «длинные вещи жизни».
Их омуты и тупики.
Побывай на прощание там, где ты смеялся и плакал, оглядывался, чтобы посмотреть и отводил глаза, чтобы не видеть, расставался навсегда и встречался через неделю, обещал помнить и забывал.
Ты был, как все: боялся боли и смерти, любил и предавал, надеялся на прощение и бывал прощён, терял тех, без которых жить невозможно.
А ты жил.
«И сердце на клочки не разорвалось…»

NOTTURNO
Другу моему С. К. Буличу

Тёмную выбери ночь и в поле, безлюдном и голом
В сумрак седой окунись… пусть ветер, провеяв, утихнет,
Пусть в небе холодном звёзды, мигая, задремлют…
Сердцу скажи, чтоб ударов оно не считало…
Шаг задержи и прислушайся! Ты не один… Точно крылья
Птицы, намокшие тяжко, плывут средь тумана.
Слушай… это летит хищная, властная птица,
Время ту птицу зовут, и на крыльях у ней твоя сила,
Радости сон мимолётный, надежд золотые лохмотья…

26 февраля 1890
Иннокентий Анненский

Глава 1
Жизнь не прольётся чернилами на листе

Жизнь не прольётся чернилами на листе.
Белым по белому, мелом по бересте, —
она, я уверен, будет едва видна
в день, когда расплещем ее до дна…

Осень 2004
Аркадий Кандауров

1

Побудь один.

Ну что ты всё цепляешься за эту жизнь, как дитя за юбку, что ты всё никак не можешь расстаться со своими женщинами, всё заглядываешь в глаза своим взрослым детям? Оставь ты их всех в покое. Всё ещё надеешься увидеть в детях себя, да? Своё продолжение? А зачем тебе продолжаться, ты что – Тутанхамон?

Как родился – так и свалишь. Сказал ведь кто-то умный: «Тебе уже показали весну, лето, осень и зиму. Чего ж тебе ещё надо?» Вот о чём пора задуматься. Глядишь, и продолжаться расхочется.

Побудь один.

«Дотянешь чудом до двухсот… А там?» Сколько ты не продолжайся и как не юли, а всё одно: только невидимая река времени единственная не знает конца. Медленно и неостановимо крутится это веретено, беззвучно и неотвратимо тянется невидимая нить твоей жизни в вечный холод, в необитаемый мрак. Только эта река ниоткуда не вытекает и никуда не впадает. Только её воды неумолимо пронизывают каждую клетку нашего тела, равнодушно унося нашу жизнь по крошке, по кровинке.

Побудь один.

Вспомни свои реки и улицы – эти «длинные вещи жизни». Их омуты и тупики.

Побывай на прощание там, где ты смеялся и плакал, оглядывался, чтобы посмотреть и отводил глаза, чтобы не видеть, расставался навсегда и встречался через неделю, обещал помнить и забывал. Ты был, как все: боялся боли и смерти, любил и предавал, надеялся на прощение и бывал прощён, терял тех, без которых жить невозможно.

А ты жил.

«И сердце на клочки не разорвалось…»

Почему тебя так тянет ещё раз побродить в этих потёмках, зачем ты запускаешь руку в этот мешок? Тебе кажется, там спрятано что-то важное про тех, с кем ты прожил эту жизнь и про тебя самого? Ты хочешь нащупать это важное, собрать хоть какие-то камни?

Что ж, загляни напоследок в эти чёрно-белые окрестности себя, любимого. Прошвырнись по центрам и предместьям городов, где ты бывал, по своим полям и лукоморьям. Если кто спросит, скажи: я на прощанье, я тихо, я никого не разбужу.

Невидимый, послоняйся напоследок по стеклянным аэропортам, где карты вечно спорят с циферблатами, и только Главный Штурман знает ответ, где все встречаются впервые и прощаются навсегда, где тебе вечно наобещают с три короба, измучают в болтанке, а как ни крути – всё равно посадят там же, откуда взлетал.

По вокзалам твоей большой страны с их замызганными вагонами, ослепшими и онемевшими от избытка проносящегося мимо них бесконечного, чужого, злого пространства, с их платформами, которые всё время принимают отъезжающих за провожающих и наоборот. С их залами ожидания, где время стреножено, приручено и приковано к колёсной паре. С их станционными буфетами, где вечнозелёный сыр в целлофановом удушье сначала загнулся, а уж только потом пропотел.

Пройдись по своим школьным коридорам, где всё бегают ловкие, быстрые дети, обтекая грузно бредущего педагога, и всё чего-то, как птицы, кричат.

Загляни на прощание в классы, где ученик смотрит на жизнь за окном, как смотрит на происходящее в комнате рыбка из аквариума, где не знающие ответа на собственные вопросы взрослые предлагают тебе хорошенько подумать, где для особо одарённых всё повторяют по три раза. Где задёшево отдают сундуки, набитые лежалыми буквами и цифрами, а никто всё равно не берёт.

Вот твои красного кирпича казармы, где ночью у каждой двухъярусной койки стоят две пары сапог с накрученными на них сохнущими портянками, где спящие не хотят просыпаться до обеда, а визгливые клоуны со звёздами на плечах управляют временем, только ничего у них не выходит. Здесь они такую большую и такую твою свободу мелко крошат и привычным движением ловко бросают на весы. Стрелка ещё ходит ходуном, а тебе уже объявляют цену: всего одна жизнь. Это как игра в напёрстки – ты не выиграешь никогда.

В этих красных казармах учат любить родину. А не родину – не любить.

А это институтские аудитории, где ты окончательно понимаешь, что пропал. Ты только посмотри: вот они выводят на доске формулу, по которой тебе придётся прожить свою жизнь, вот они открывают эти пыльные тома, развешивают графики и выставляют колбы и реторты и всё это, собственно, и есть то, на что тебе предстоит эту жизнь поменять.

А вот классная комната, где в снопе прорвавшегося с улицы солнечного света замерли, как заворожённые, учитель и ученица, они смотрят друг на друга и не могут насмотреться. Они не знают, как с этим быть, куда спрятать. Они видят только глаза напротив. Всё куда-то подевалось: ни тебе звёзд на небе, ни закона в душе. Бедные, они не ведают, что звёзды вернутся и ослепят, и закон застучит по столу кулаком, и не всякий выстоит, а только самый сильный.

Пройди по церквам, где в полумраке смерть обряжают невестою, где тысячу лет запаливают свечи, чтобы разглядеть друг друга, а их всё задувает сквозняк, и их запаливают снова и снова, но разглядеть так ничего и не могут. Где тем, кто хорошо себя ведёт, раздают крепкий сон.

По больницам, где каждый вечер прощаются до завтра, где одни стонут от боли, а другие не спят от страха перед ней.

По кладбищам, где время снимает маску и показывает тебе своё лицо, и ты смотришь, но ничего не видишь. Где птицы взлетают с деревьев и садятся на кресты, а больше никогда и ничего не происходит. Где ты сам становишься временем. Просто одним из прошедших времён. Плюскнимперфект.

По подвальным и полуподвальным пельменным, закусочным, рюмочным и пивным, где за правильные слова дают допить, а за неправильные дают по морде.

По всей своей земле, где никто никого не жалеет.

Побудь один, не зови никого.

Посиди ещё раз в своих комнатах и в комнатах чужих, как гостиничные номера. Всё одно: и те, и другие принимали тебя на время. Они ничьи, они послушно распахивают перед нами свои равнодушные двери, мы согреваем их своим дыханием, своим теплом, выглядываем из окон, выходим на балконы, мы привыкаем к каждой щели на полу, к каждому пятнышку на обоях, а они нас даже не замечают. Им не больно, когда мы делаем в их стенах дырки и вешаем свои картинки, они не затыкают уши, когда мы слушаем свою музыку, не прислушиваются, когда мы молимся своим богам, не отворачиваются, когда мы раздеваемся и ложимся на свои кровати. Не плачут вместе с нами. Их не смешат наши шутки, и не трогает наше горе. Мы очеловечиваем их, а они просто камень, пыль, прах.

Невидимая и всесильная река времени заносит нас в эти комнаты на мгновение, за которое мы проживаем отпущенную нам жизнь, и выбрасывает нас из них, когда выходит срок.

2

Ты пробуешь, но у тебя ничего путного не выходит. Ты привык плыть вниз по течению этой реки времени, а вверх – в сторону истока – у тебя не получается.

В потёмках твоей памяти – то здесь, то там – мелькают тени, картинки, звуки, запахи. Ты пытаешься их поймать, но они обретают плоть и цвет только на мгновение, а потом ускользают, обесцвечиваются, истаивают, и вообще смещаются в другие, недоступные для тебя пределы.

Ты открываешь фотоальбомы, но здесь западня: ты можешь принять случайно выхваченную из потока жизни игру тени и света за реальных людей, которых ты так мучительно и, по сути, бесцельно пытаешься оживить в своей памяти.

«Только бы рук, только бы губ мне не перепутать».

Ты хочешь извлечь из этой темноты хотя бы горький запах взлётно-посадочной полосы, по которой с грохотом разгонялся и уходил в белёсое, ещё не проснувшееся азиатское небо твой молодой отец, хотя бы нырок самодельного поплавка из винной пробки на мутной глади арыка или истекающую неправдоподобно сладким соком липкую дынную мякоть.

Тебе жалко, что этот никому не нужный хлам твоей обычной жизни пропадёт, тебе кажется, что ты можешь спасти это своё добро от забвения, просто описав его словами. Забросить на телегу, уходящую… куда?

Только не думай о цели этого предприятия, а то у тебя совершенно опустятся руки. Это твоя делянка, возделывай её.

Как зачем? Чтобы просто попробовать правильно расставить слова.

Не раскисай, не теряй надежды. Поймай этот солнечный зайчик, ухвати какой-нибудь пустяк, глядишь, и покатится клубок, и блеснёт на солнце нить, тонкая, как паутинка.

Пусть это будет какая-нибудь ерунда, ну хотя бы след от твоего велика на почерневшем и дымящемся как суп асфальте военного городка, затерянного в Каракумах. Или варан, забежавший в твой тенистый оазис из пустыни, чтобы спастись от зноя и голода, и разрубленный солдатскими лопатами.

Пусть будет смертельно опасная гюрза, которую ты вытащил вместо рыбы из мутно-жёлтой туркменской реки Мургаб: тогда ты увидел её по-рыбьи крупную сонную морду, её чешую с переливами, позорно бросил удочку и убежал.

Пусть это будет твой первый полёт на видавшем ещё военные виды ЛИ-2 из Красноводска в Баку, пусть этот сладкий ужас, пусть болтанка над застывшими, «цвета окаменевшей водки» складками Каспия.

Или автопробег на горбатом «Запорожце» по пескам Каракумов, по такыру у отрогов Небит-Дага и дальше за море до старой Астрахани.

3

Ты просишь, собственно, о простых вещах.

Сказать по совести, ну кому, кроме тебя, нужно это сонное озеро у развалин старого Мерва и крепости султана Санджара, эти красноглазые сазаны, дремлющие в камышовой прохладе, эта осыпавшаяся древняя стена с бойницами в Байрамали?

Никому.

Никто, кроме тебя, не знает, что делать с чуть тронутой сиропом, закипающей в горле ледяной газировкой за три копейки, которая извергается из чрева недовольно кашляющего, простуженного автомата на вечерней, полуобморочной, отдыхающей от зноя центральной марыйской улице.

Или с косичкой из сушёной дыни на изнывающем от жары, пыльном марыйском базаре, с косичкой, сплетённой натруженными, опалёнными солнцем, восковыми пальцами старой туркменки в затерянном в каракумских песках ауле. О чём она бормотала? Может, огорчалась, что задевала куда-то марлю и нечем теперь укрыть дынную косичку от мух?

Кто теперь играет в кости-альчики, послушно встающие на алчи или таган после хитрого броска?

Никто.

Куда пропало искусство кустарного изготовления свинцового грузила из самолётных аккумуляторных пластин?

Не говоря уже о таком пустяке, как лянга (она же маялка) – куске козьей или овечьей шкуры со свинчаткой, которым набивали рекорды ударами щиколотки, финтили носками и каблуками ботинок.

Она же доброго слова не стоит, но и её уже не поймать, и она после очередного удара улетела, не попрощавшись, в холодные небеса. Где она теперь?

Нигде.

Не унывай, ищи, ведь хоть что-то должно было остаться.

Пусть это будет не бабушкин «наполеон» с поедаемыми накануне праздника обрезками и остатками крема, не пенка от вишнёвого варенья, не ёлка из далёкого русского леса с огнями и шарами.

Ладно, на нет и суда нет.

Пусть рыбий жир, пусть вой ночной сирены, поднимающий пилотов по тревоге, пусть ожидание отца из многодневного перелёта…

Нет, всё рассыпается в твоих руках, как высохший осенний лист после первого твоего прикосновения.

На худой конец ты уже согласен даже на прививку под лопатку. На бой «до кровянки» с Сашкой Колобовым на грязном дворе школы № 12 туркменского города Мары: оба хотели делить парту с залётной, таинственной югославской девочкой по имени Надя Кукания в третьем классе, а место было одно.

Ты готов проиграть обратно все деньги, выигранные тобой в «джока» или «Up And Down The River». Сдавайте, ребята, сдавайте, я распишу, это такая классная игра, я вас научу, не бойтесь, ведь если не играть, то и правила забыть недолго!

Увы, нет желающих.

Ты уже почти готов на стыдную операцию, про которую не расскажешь, на детский ночной ужас при мысли о том, как ты будешь с ними всеми прощаться, на мамину хромоту и её обидные крики, всю жизнь летавшие по нашим комнатам, как чугунные ядра, на бабушкино одиночество и слёзы. На папину вынужденную посадку в пустыне, когда его серебристый МИГ не ушёл, как положено, в сыпучий песок, а пронёсся по нему, да так и остался, раскалённый, лежать на каракумском бархане.

Ты уже готов на любые ставки в этой игре без правил, только бы оживить в памяти этот цвет, вкус и запах, только бы удержать их здесь, среди живых, не дать сгинуть в этой равнодушной реке.

«На вершок бы мне синего моря…»

4

Ни тебе вершка, ни корешка.

Увы, ты не Дед Мороз – борода из ваты. Мешок твой не волшебный, Снегурка кому-то звякнула и куда-то слиняла, ёлочка никак не зажигается, дети над тобой смеются, старшие незаметно курят в кулак, родители грозят побить.

На что же ты надеешься? Конечно, на чудо.

Твоя рука воровато и нетерпеливо шарит в мешке, но натыкается, увы, совсем не на шоколадного зайца из заграничной рождественской сказки, не на грохочущий зелёный грузовик на верёвке, утопленный в колодце дворовым завистником и спасённый папой при помощи лески и крючка…

Нет в твоём мешке ни югославской девочки с толстой косой и пухлыми губками Мальвины, ни армавирской горячей сливы, лопнувшей от спелости и сладости, ни бумажного змея, склеенного вместе с папой и гордо парившего в синем, не успевающем за ночь остывать азиатском небе над военным городком «Мары-2», над стадионом.

Куда всё это подевалось?

Тщетно ты ищешь паутинно тихое, пахнущее шиповником туркменское утро, головастиков в арыке, увитую виноградом беседку со свисающими кистями.

Может, тебе всё это просто приснилось?

Да нет же, ты хорошо помнишь рёв самолётов, которые папа и другие пилоты пригнали из Белоруссии и на которых прошли прямо над крышами нашего городка, сея весёлую панику, сладковато-затхлый запах, источаемый пожелтевшими страницами потрёпанного толстого тома узбекских сказок из гарнизонной библиотеки, приторный вкус леденцового петушка, купленного на рынке у страшной беззубой цыганки.

Зачем тебе всё это сейчас, несколько жизней спустя?

Признайся хотя бы самому себе: просто ты хочешь ещё раз прожить один-единственный день, когда все они были ещё живы. А ты этого просто не замечал. Как воздух, которым дышишь.

5

А впрочем, любитель древностей и острых ощущений, получай: вот тебе – для начала – твой нос, расквашенный всё на том же дворе всё той же марыйской школы № 12.

Вот тебе твой изуродованный велик, когда ты отправился на Санджара один рыбачить, а встреченные на беду туркменчата, которые и мечтать не могли о таком «Школьнике», как у тебя, сломали руль, оторвали цепь и отобрали кукан с уловом. Ну да, опять же нос разбили в кровь, как без этого?

Что у нас там ещё? Дальше-больше.

Вот тебе окурки от сигарет, названия которых теперь уже никто не помнит. Ну, эти, как их, самые дешёвые…

Вот пропахшая подмышками школьная раздевалка и следом за ней холодный и гулкий спортзал со стоящими на блестящих хромированных протезах ледяными дерматиновыми чудовищами – козлом и конём – и с матами, тяжёлыми от пыли и от слёз физкультурников и физкультурниц.

«После уроков сразу не сваливай, мы тебя бить будем. Как за что? Да ни за что. Мы новеньких всегда бьём».

Мешочек для сменной обуви не желаете? Бабушка ведь шила. Непроливаечку, прописи. Мы писа́ли, мы писа́ли… Нет? Не хотим обратно в звеньевые? Не любим школьные годы чудесные? Странно. Все ведь любят…

Правду люди говорят: некоторые и сами не знают, чего они хочут.

А портвейн из горлышка на заброшенной стройке на спор, и пустой пузырь – об стену? Вспомни-ка, каким ты парнем был! Как вино из горлышка ты пил! Не хочешь? Да ты, братец, перебора.

Ну ладно, пойдём дальше.

Вот засохшая лиловая губная помада случайной девицы посредственной фактуры с одной мануфактуры. Что, опять не нравится? Помада или девица? Девица? А говорил, ничего… Значит, врал? Натурально, врал.

Что у нас тут ещё в мешке?

Много чего: вот вам этикетка от бутылки вина «Волжское», про которое пившие его сказали бы, да сомкнуты уста.

Рядом с ней синенькие такие билетики на дневной сеанс в кинотеатр «Комсомолец» по двадцать копеек. Когда денег мало, всё имеет значение. И журнал перед кино тоже. Это знаешь как: если, например, с утра непруха, как пить дать будут «Новости дня». А то и «Советский воин». А если, скажем, весь день всё путём – то «Фитиль».

Вот заполненный от руки авиабилет на рейс самолёта, который давно распилили на лом, потому что он столько налетал, что перестал бояться высоты, а это в воздухе самая опасная штука.

А сказали – усталость металла.

Вот какой-то боевой листок факультета западных языков, упраздненного за ненадобностью. Кто его знает, почему. То ли все языки выучили, то ли все враги разбежались. Короче, кроме этого листка ничего не осталось.

А вот торопливо разорванный бумажный пакетик с названием завода резинотехнических изделий. Почему торопливо? Ты что, дурак?

Вот магнитная лента со скрипом рассказывает голосом нашего грустноглазого писателя про его любимую Одессу и про большую беду, которая только и нужна, чтобы мы все как один, а какой-то ряженый полководцем бровастый дед всё гундит сам себе с чёрно-белого телеэкрана про Малую землю, которая всех нас спасла от Большой Беды.

На дне мешка просто обрывки: какие-то привокзальные цыгане, футбольные кубки и хоккейные серии, музыкальные шкатулки и радионяни, сопоты с разноцветными кибитками, кубанские свадьбы с кубинскими ромами, финалы и олимпиады, салюты и грамоты, парады и юбилеи.

Необязательные слова, несмешные шутки, сырые плацкартные подушки, мёртвые телефонные номера и тараканьи номера гостиничные. Прочий хлам твоей длинной жизни.

Унесёшь или помочь?

Глава 2
Возьми на радость из моих ладоней

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда…

Осип Мандельштам

1

Говорят, в самом начале было Слово. Очень даже может быть.

А у тебя в начале, конечно же, будет твоя бабушка, Надежда Ивановна Ярошевич, в девичестве Белобородова.

Она будет твоё всё.

Это она по своему разумению выведет тебя, как сталкер, из зоны твоего детства, минуя все или почти все его опасности, соблазны, страхи и болезни – все как одна смертельные.

Это она сбережёт тебя и перекрестит, когда ты в семнадцать лет навсегда оставишь дом, чтобы потом приезжать уже гостем.

Это её уход станет твоим первым ошеломляющим опытом горя, унизительного, уродливого в своей непоправимости.

Она повезёт тебя на Кубань, спасая от зноя и гнуса Каракумов, всё здесь будет тебе в диковину и в радость. Всё запомнится, как начало жизни.

Бабушка будет покупать тебе самый лучший, самый сладкий, самый пломбиристый в мире пломбир на станции «Прохладная» и показывать в окне поезда коров. Ты обрадуешься: «Баба, смотри, какие ослики», а бабушка станет оправдываться перед попутчиками по купе, что, мол, мальчик вовсе не дурачок, просто сами мы не местные, из Средней Азии едем, у них там коровок нет, одни только аксакалы и саксаулы.

И вот ты с бабушкой на месте. Вы шагаете утром по вымытому летним ночным дождём тротуару, вымощенному булыжником. Солнце уже на полдесятого. Вы с бабушкой идёте на армавирский базар по улице Горького, из-за заборов над твоей головой свисают спелые вишни, на земле под твоими ногами желтеют раздавленные жердела, они же дикие абрикосы.

На тебе сандалии застёгнуты так, что лямка не трёт, а носки на тебе светло-синие с тёмно-синей полоской. Ты аккуратно так ступаешь, чтобы не раздавить лежащие на дорожке переспелые вишни, к которым уже прокладывают тропу муравьи. Они ведь (вишни, не муравьи же) брызнут, и прощай носки.

Ты ступаешь легко, потом ещё легче, и вот ты уже паришь над дорожкой, но бабушкину руку не отпускаешь.

Голову тебе кружат запахи летнего южного утра: там и зелёная краска, которой дядя Миня красит забор, и спелый, желтоватый с продавлинками абрикос, и жареные семечки, которые почти задаром продаёт маленькими стаканчиками нестрашная бабка на углу, и ещё что-то влажное, прохладное, свежее: яблоки, мята, скошенная трава.

Ты разглядываешь клумбы со смешливыми анютиными глазками да дурашливыми ромашками. Просто рай на земле, умирать не надо.

Ты слышишь, как сидящие вдоль тротуара торговки нахваливают свой товар, как керосинщик звонит в медный колокольчик, извещая округу о том, что приехала бочка керосина на подводе, и вот уже выстраивается гомонящая очередь с банками и бидонами.

Кто-то шипит за забором, что варенье едят из розетки ложечкой, а не из банки пальцем, кацап ты неумытый, а кто-то по-русски с сильным кавказским акцентом ругается, что армяне понаехали, и житья не стало.

«Слушай, зачем дома не сидят?»

Всё как у людей.

Вот вы встречаете безымянную ветхую бабушкину знакомую, которая, увидев тебя, радуется: «Как Игорёк-то вытянулся». Это она о твоём дяде, который старше тебя лет на пятнадцать. Отойдя, бабушка досадует: «Вот уж, прости Господи, старой барыни журнал».

Ты не понимаешь, почему та старушка – журнал неизвестной тебе барыни, но с бабушкой не споришь.

Бабушка не любит поминать чёрта, поэтому посылает всех, кто нам с бабушкой мешает жить, к «свинья́м собачьим».

Приехавшую в Армавир маму ты не признаешь и обзовёшь «тётей». Наскоро, по-деловому всплакнув, она уедет обратно в Туркмению, чтобы там помогать папе летать на самолёте и ждать, когда будет комната, чтобы забрать тебя и бабушку.